Первые воспоминания о довоенной жизни

Я родился 24 декабря 1930 года, в пятницу, под лучом планеты любви Венеры (которой я потом посвятил отдельные стихи), в небольшом украинском городке Лебедине Сумской области. В нём, по словам матери, на тридцать тысяч населения приходилось тридцать церквей, и в Пасху, другие церковные праздники над городком плыл замечательный малиновый звон.

2. ФОТО. ЛЕБЕДИН 30-х ГОДОВ.

Город Лебедин находится на берегу реки Ольшанка, которая через 7 км впадает в Псёл. Согласно официальному описанию герба 1781 года, имя своё город получил от прилетающих сюда на озеро лебедей. Лебедин имеет давнюю историю: об этом говорят найденные тут орудия труда и посуда эпохи бронзы (ІІ тыс. до н. э.), на его территории находились поселения, восходящие ещё к черняховской культуре (II–VI вв.). Учёные считают, что город, скорее всего, был основан в 1652 году переселенцами-казаками. Появилась слобода, а затем пришедшие новые переселенцы расширили её. В результате чего Лебедин отнесли к Сумскому полку как сотенное местечко. Оно в том же году вошло в казачий реестр под названием Лебяжий город.

На территории Лебедина происходили драматические события российской истории. В 1708 году, с 20 ноября по 26 декабря, в Лебедине находилась ставка Петра І. Здесь он готовился к сражению против изменника России – гетмана Ивана Мазепы и его союзника – шведского короля Карла XII. Здесь же князь Меншиков судил и казнил сторонников Мазепы – украинских казачьих старшин. В 1781 году утверждён герб Лебедина в виде щита, в верхней части которого изображён герб Харькова, в нижней – на золотом фоне лебедь.

Сколько народу жило в Лебедине? В 1785 году – 8969 человек. Согласно переписи 2005 года, оно составило 27 500 человек.

Лебедин посещали известные люди России и Украины: в 1782 году – Григорий Сковорода, в 1859-м – Тарас Шевченко, учёные И. И. Срезневский, А. О. Потебня, писатели П. П. Гулак-Артемовский, Г. Ф. Квитка-Основьяненко. В Лебедине бывали также Пётр Чайковский и молодой Сергей Рахманинов, который написал здесь три романса («Не пой, красавица, при мне...», «Давно ль, мой друг...» и «Уж ты, нива моя»), фантазию «Картины» для двух фортепиано в четыре руки, духовный концерт «В молитвах неусыпающую Богородицу...» для четырёх голосов а капелла и фантазию «Утёс» для симфонического оркестра.

Во время Гражданской войны здесь происходили большие сражения, власть менялась восемь раз. Окончательное утверждение советской власти произошло 3 декабря 1919 года. Во время Великой Отечественной войны здесь тоже шли ожесточённые бои. Город был два года под немецкой оккупацией. Советские войска оставили Лебедин 10 октября 1941 года. Освобождён город был 19 августа 1943 года. С тех пор 19 августа считается Днём Лебедина.

Для чего я дал столь подробную историческую справку о малой родине, на которой не был с 1933 года? Чтобы напомнить читателю и самому себе о наших общих глубоких корнях, о том, что тогда даже тени негатива в русско-украинском единстве не было.

Теперь модно составлять и родословные. Мне это сложно сделать, поскольку XX век так глубоко перекопал мой род, что концов не найдёшь. Могу лишь сказать, что родословная Ключниковых связана с востоком Украины. Я происходил из слободского рода, все представители которого проживали на русских территориях. Среди них были ремесленники, рабочие, служащие, церковные старосты, кто-то работал в качестве прислуги. В советское время – это инженеры, учителя, библиотечные работники, военные.

В нашем роду и со стороны отца, и со стороны мамы помню сплошные украинские фамилии: Клюшники, Шумило, Пушкари, Чирвы. Но имена детям давали чисто общеправославные. Братья и сёстры отца: Вера, Домна, Мария, Ирина, Пётр, Меланья, Иван; братья и сёстры матери: Евфросинья, Пелагея, Иван, Татьяна, Степан, Павел, Анастасия, Яков, Мария, Александра (тётя Шура). Все родственники прекрасно знали украинский язык, но говорили и заставляли детей изучать в школах русский. В домашних библиотеках, в том числе и в нашей, стояли собрания сочинений украинских авторов: Тараса Шевченко, Ивана Франко, Леси Украинки – но преобладала русская классика: Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Толстой, Достоевский, Лесков, Чехов. В моей семье и во всём окружении родственников говорили только на русском языке, украинский звучал в песнях.

Потому с детства я ощущал себя русским.

Мои родители родились незадолго до Первой мировой войны: отец – в 1908 году, а мать – в 1910-м. Они были простыми людьми из многодетных семей и родов: в семье отца было восемь детей (он был самым младшим), в семье матери – двое детей, а в семье её матери (одной из моих бабушек) – целых одиннадцать!

Наверное, многодетность и обилие родственников, которые заботятся о тебе и о которых тоже приходилось заботиться, наложили свой сильный отпечаток на личность того и другого родителя: оба были сильными, душевно здоровыми и глубоко положительными людьми. К их душевному теплу всегда тянулись другие люди. Всю жизнь оба очень много работали, даже на пенсии. Думаю, своё здоровое ощущение жизни получил от них. Отец рос в набожной семье, пел мальчиком в церковном хоре. Носил фамилию Клюшник, позднее, при советской власти, изменил её на Ключников, что унаследовал и я. Он закончил всего лишь три класса церковно-приходской школы, затем рабфак, всю жизнь, с ранней юности трудился на заводах: слесарем, кузнецом, позже – мастером и начальником инструментального цеха. Мать – домохозяйка, в одно время трудившаяся телефонисткой, а в годы войны – на самых разных работах. Она очень тянулась к знаниям, никакого образования не получила, сама научилась читать, прочла горы книг и рано пристрастила к чтению меня. Я был первенцем, двумя годами позже родился брат Гриша, который прожил всего 21 год и умер от развившей эпилепсии. Ещё через пять лет родилась моя дорогая сестра Люда, светлый, глубоко порядочный человек, она впоследствии стала преподавателем английского языка.

По характеру отец был добрым, спокойным, рассудительным и ответственным человеком. Я его редко видел дома, всё дневное время отец проводил на работе. Но в России труды праведные, как правило, не превращаются в палаты каменные. Будучи по происхождению из бедной семьи, робел при сватовстве, поскольку семья матери считалась зажиточной. Мать свою девичью фамилию Шумило поменяла на Шумилова и сохранила её в замужестве. Её отец и мой дед, Тимофей Данилович Шумило, был крепким ремесленником. У него был большой по тем временам дом на окраине Лебедина. Все дети, в том числе и моя мама, были хорошо одеты, вспоминала она, «как у буржуев».

Но зажиточный период быстро кончился, после того как Тимофей Данилович побывал на Первой мировой войне, где воевал артиллеристом. В 1914 г. был контужен, попал в австрийский плен, где его пытали, подвешивали вниз головой. Это тяжко отразилось на его психике, вернулся с войны, по словам матери, тронувшийся рассудком. Поразил жену и дочь, то есть мою маму, тем, что, вскоре после своего появления дома съел все комнатные растения. Семья моего деда забрала его к себе, хотя каждую неделю моя мама и её сестра Шура ходили к отцу. Прожил после возвращения из плена недолго, умер ещё до революции.

Через какое-то время бабушка Елена Кирилловна Шумило повторно вышла замуж, как вспоминала мама, без особой любви (нужно было поднимать детей), за жёсткого, сурового и при этом довольно бедного мужчину по фамилии Белик. У него было несколько детей от первого брака, к двум дочерям Елены Кирилловны особых чувств не питал. В возрасте пяти лет, в самый разгар Первой мировой войны, маму отдали работницей в госпиталь, где ей приходилось стирать кровавые бинты раненых. Работала она там до самой революции, вспоминала, что её часто рвало от запаха и вида крови. Тяжёлая жизнь закалила её характер, она выросла человеком сильным, настойчивым, способным выполнять любую мужскую работу.

Известных людей в нашем роду не было, однако интересные пересечения на стыке двух родов были. Так, муж сестры моей матери, Александры Тимофеевны, Иван Семёнович Рябушко принадлежал к роду, пересекавшемуся с потомками... Чингисхана. Как выяснил мой двоюродный брат Виталий, род Рябушек принадлежит к запорожским казакам. А они породнились с родом Бурлюков, давших миру известного художника Давида Бурлюка. Тот был потомком крымских татар (существует масса версий биографии этого эксцентричного человека). Всё началось ещё в XVII веке, когда казак Рябушка вместе с потомком одного из сыновей Чингисхана Бурлюком покинули Крым и обосновались в Лебединском уезде, в деревне, которую позже стали называть с ударением на последний слог, – Рябушки. Здесь чингизиды и Рябушки переплелись кровным родством. Правда, ко мне ни чингисхановская, ни бурлюковская кровь никакого отношения не имеет.

Другое пересечение, самое близкое – род моей жены, художницы Лилии Ивановны Ключниковой (в девичестве Белимовой), восходит к древнему священническому роду Патрушевых. Благодаря сестре жены, журналистке-краеведу Татьяне Ивановой, удалось отследить восемь поколений священников Патрушевых. Прадед Григорий Максимович Патрушев (дальний родственник прадеда Николая Платоновича Патрушева, нынешнего секретаря Совета Безопасности России) был ректором Великоустюжской духовной семинарии, которую в те же годы закончил знаменитый русский учёный, основатель социологии Питирим Сорокин. В роду Патрушевых – два священника-великомученика (Александр Патрушев и Пётр Вотчинский), которые в тридцатые годы были расстреляны.

До трёх лет наяву ничего не помню. Первое младенческое воспоминание пришло во взрослом сне. Мать держит меня на руках, читает «Руслана и Людмилу» Пушкина. Также по рассказам матери, мы пережили в Лебедине годы голода, названные нынешними идеологами украинства «голодомором». Голод действительно был, причём контакты города с деревней запретили, видимо, из-за опасения вызвать панику. Что тут скажешь, времена были лихие. Как рассказывала мать, спас дед по отцовской линии, приносивший в горшочке кашу. Смутные воспоминания обо всём этом храню до сих пор и недавно перевёл их в стихи.

РОЖДЕСТВО 1930 ГОДА

Памяти матери Екатерины Тимофеевны

Я в прошлом не хочу разубедиться…

Тридцатый год. Весёлый шум и гам.

На тысячу в ту пору лебединцев

Приходится один, по справке, храм.

…Ещё поют в монастырях монахи,

В парламентах Европы звон речей,

И лишь предполагаемые страхи

Тревожат парижан и москвичей…

Итак, когда в стране мели метели,

И думать не хотелось о войне,

Настолько войны людям надоели,

Мальчишка родился в Лебедине.

Из ранних лет не помню ничего я,

Но иногда вкушаю дивный сон:

Лик матери, склонённый надо мною,

Её речитатива тихий звон.

Слова полны какой-то нежной силы…

Я просыпаюсь, зажигаю свет…

Прологом из «Руслана и Людмилы»

Сновидческий во мне струится след.

Вновь засыпаю, вижу ту же небыль:

И цепь цела, и кот на ней учён,

И, бороду раскинув в синем небе,

Несёт колдун богатыря с мечом.

Ну что тут скажешь? Детство в нас живуче,

Висит, как прежде, колдовская тень,

А вместе с ней насупленные тучи

Никак не впустят ясноглазый день.

Но расступиться всё-таки придётся

И нас на землю новую принять

Под новое евангельское солнце,

Как некогда об этом пела мать.

В том же году написал о Лебедине ещё одно стихотворение.

МАЛАЯ РОДИНА

Волшебный образ: храмы в синем небе,

Вдали кочует журавлиный клин

И щит зелёный,

В нём маячит лебедь.

Всё это вместе значит –

Лебедин.

Старинный украинский полугород,

Полусело, я там увидел свет.

Сказала мать: тогда был страшный голод,

И спас меня овсяной кашей дед.

Но, может, были тем щитом охранным

Сияющие в небе купола?

Известно, как целебны наши храмы,

Как сила их не раз славян спасла.

Во время первой пятилетки жаркой

Был увезён я из Лебедина.

Гнездом служили Минск, Одесса, Харьков,

Застала меня в Харькове война.

Так вышло, что божок военный Один,

Прогнав меня сквозь ад, причалил в рай.

Из череды любимых малых родин

Святой и главной сделался Алтай.

Замкнулся круг мой – первый детский лепет,

Далёкая Сибирь и Лебедин,

Чей герб – зелёный щит и белый лебедь

Сплелись в желанный образ –

Мир един.

Сквозь войны, перестройки, окаянства,

Пророчествами древними дыша,

В грядущий центр всемирного славянства

Меня, как лебедь, унесла душа.

На первой родине не заживают раны.

Она увязла в распрях и в крови.

Спасут же, как всегда бывало, храмы

Надежды, веры, совести, любви.

2015

После четырёхлетнего возраста смутные воспоминания обретают чёткость. 1934 год. Мы живём в Минске, на пятом этаже многоквартирного дома. Мне четыре года, брату – два. Мы открываем водопроводные краны (потом мы объясняли матери, что хотели ей помочь вымыть пол), но закрыть почему-то не можем. Вода хлещет, затопляет квартиру. Помню, распахиваю окно, где снаружи приставлена пожарная лестница, лезу на неё, подаю руку брату: «Иди сюда, спасайся!». И вижу, как снизу с перекошенным лицом кричит мать (она работала телефонисткой неподалёку, шла домой на обед): «Возвращайся назад! Отпусти руку Гриши и сам влезай обратно в окно!». Мы с двухлетним братом прячемся в воде под кроватью, откуда мать вытаскивает нас, прижимает к груди.

Вспоминаю, мама рассказывала, что, с одной стороны, была какая-то беззаботная, праздничная жизнь, с другой – ночью к домам подъезжали «воронки», увозили соседей по дому… Но в моей памяти такие картины не сохранились. Удивительное дело, в нашей ближайшей и далёкой родне жертв репрессий не было. Но представители органов были. Брат бабушки Василий Кириллович Пушкарь во время войны служил в «Смерше». Его не однажды сбрасывали на парашюте на завоёванные немцами украинские территории для ликвидации изменников Родины. В чине полковника он организовал ряд таких операций. Не всегда удачно. За большие потери в одной из них маршал Конев понизил двоюродного деда в звании до майора. Второй дед, муж сестры бабушки, служил помощником наркома просвещения Украины, а ранее – одного из личных секретарей Ленина (в 1919 году), В. П. Затонского, репрессированного в 1933-м. Этот дед воевал, погиб в 1944 г. Старший брат отца Иван Яковлевич Клюшник прошёл всю войну солдатом, дошёл до Берлина. Умер в девяностых глубоким стариком.

Размышляя о прошлом, пытаюсь вспомнить, были ли в ту пору какие-то проходящие через нашу семью классовые размолвки, разломы, противоречия, модные в литературе и кинематографии. Таковых не припомню. Мать как-то рассказала эпизод из своего детства: слышала, как один из родственников назвал себя демократом. Но это был демократ-народник, богоискатель... Ещё один представитель нашего рода принимал участие в восстании на броненосце «Потёмкин». Он прошёл через Гражданскую и Отечественную войны, умер своей смертью. Что касается политических конфликтов в семье, тоже не помню примеров. Ещё одной особенностью нашего рода было то, что среди нас не было ни антисоветчиков, ни диссидентов.

Мама, родившаяся в 1910 году, рассказывала, что вступила в комсомол, легко приняла советскую власть. Отношение молодёжи к религии в стране господствовало насмешливое, и она разделяла это поветрие. Но когда бабушка, которая не была слишком верующей и говорила «я не верю, но придерживаюсь», все-таки решила меня покрестить, родители не возражали.

3.Фото. Моя бабушка Елена Кирилловна Шумилова (слева), отец Михаил Яковлевич, мама Екатерина Тимофеевна, ее внук(мой сын) Сергей

Семья странствовала в довоенные годы по Украине и Белоруссии. Из Лебедина, спасаясь от голода, мы в 1933 году переехали в Луганск, позже переименованный в Ворошиловград и снова – в Луганск. Затем жили в Минске, два года в Одессе. Что помню там? Комнату в красном кирпичном доме, которую снимали у хозяйки по имени мадам Сторожевич на Молдаванке. Маршрут трамвая № 11, проходивший рядом с домом, откуда мы ездили купаться на пляжи Лузановки. Море, сияющее бликами солнцем днём, луной и корабельными огнями вечером, волшебное, как в сказке. Вкус жареных бычков и некрупной черноморской кефали. Мать брала нас с братом на базар, где продавали виноградное вино из бочонков с краниками и наливали в стакан на пробу. Любители спиртного подходили к каждой торговке или продавцу, пробовали, шли дальше… К концу винного ряда, нагрузившись «пробами», укладывались поспать, под южным солнцем отдохнуть.

Безмятежная идиллия молодой советской власти! По крайней мере, зримая через мою детскую диафрагму. Теневая сторона тогдашней жизни, о которой много писали литераторы хрущёвской оттепели, в дестве обошла меня стороной.

Последние четыре года перед войной семья провела в Харькове, в одноэтажном кирпичном бараке на территории Библиотечного института, который отец обслуживал как слесарь-водопроводчик. За что и обрёл барачное жильё. Одновременно он работал мастером на заводе «Красный Октябрь».

В Харькове я поступил в первый класс школы № 100. Учился хорошо, ежегодно мне давали похвальные листы, особенно любил уроки русского языка и каллиграфии, где нужно было писать перьями № 86. Я почему-то выписывал буквы с многочисленными нажимами , отчего мои каллиграфические экзерсисы выглядели весьма причудливо, что учительница не поощряла. А мне нравилось.

Вся учёба велась на русском языке, хотя украинский понимал и до сих пор понимаю.

Харьков, каким его вспоминаю, был уже тогда большим красивым городом, с высокой культурой (всё-таки до 1934 года здесь была столица Украины), красивыми улицами, по которым мы часто гуляли, с музеями, театрами и памятниками. Там жило много нашей родни, собиравшейся на шумные застолья. Пили помалу, пьяных не помню, пели много. Голос мамы выделялся за столом, нас с братом она тоже отвела в городской Дворец пионеров, где нас, обоих прослушав, зачислили в хор мальчиков. Из репертуара запомнился вокальный цикл Шуберта «Прекрасная мельничиха».

4. ХАРЬКОВ В КОНЦЕ 1930 ГОДОВ

1937 год запомнился широко отмеченным столетием со дня дуэли и смерти Пушкина. Над моим рабочим столом до сих пор висит чугунный барельеф поэта, отлитый в ту пору. Арии из опер и романсы, связанные с пушкинскими стихами, ежедневно звучали по радио в исполнении Лемешева, Козловского, Катульской, Неждановой. Во Дворце пионеров, в комнате сказок, демонстрировали цветозвуковые программы на пушкинские темы. Солнцем, музыкой, весельем звучит в сердце эхо четырёх харьковских предвоенных лет. В обществе была огромная тяга к чтению, между людьми и семьями – открытые отношения. И хотя бытовая сторона жизни выглядела более чем скромной, песни Дунаевского на слова Лебедева-Кумача точно отражали общее настроение советского общества тех лет.

5. ФОТО. Наша большая харьковская семья (1934).

Начало войны

Существовало ли в ту пору ощущение приближающейся большой войны? Не припомню. Ввод Красной армии в Западную Украину, присоединение Прибалтики, даже военный конфликт с Финляндией – всё это проходило где-то далеко, хотя слова песни «Если завтра война, если завтра в поход» запомнил с довоенных лет, так же как о бронепоезде, который «стоит на запасном пути». Вера в советскую власть и её вождей, в Сталина, на протяжении всего моего детства и молодости была безусловной, необсуждаемой. По крайней мере, в тех кругах ада или рая, как называют эту эпоху современные СМИ, где вращался будущий автор этих строк.

По этой причине нападение Германии оказалось неожиданным. Войну объявили, когда я был в пионерском лагере. Мы лепили из глины гранаты и говорили, что забросаем ими фашистов. Это было также общим настроением взрослых, внушавших детям, что мы будем бить врага на его собственной территории. Потом, когда начались бомбёжки Харькова и сводки радио сообщали о быстром продвижении немцев вглубь СССР, такие настроения сменились на тревожные. И всё-таки должен сказать: ни в начале войны, ни на всём её протяжении в окружении, где я рос, учился, работал, никогда не слышал разговоров о том, что мы можем проиграть войну. Ребёнком я был очень впечатлительным, жившим больше эмоциями, чем головой. Если в двух словах определить мой психотип, сохранившийся с детства до старости, то он весьма характерен для многих русских – Иван-дурак. У читателя есть все основания убедиться в такой типологии, знакомясь с причудливыми поворотами судьбы автора.

В харьковской школе первые четыре года я учился очень хорошо, был довольно дисциплинированным мальчиком, хотя и шкодливым. Остро реагировал на людей, рано влюблялся в сверстниц, любил разыгрывать младших, Гришу и Люду.

На всю жизнь запомнил случай в августе 1941-го. Стрелял из рогатки осколком от разорвавшейся немецкой авиабомбы, который подобрал на крыше соседнего дома. Попал в воробья – и убил. Через много лет, уже в очень немолодом возрасте, написал об этом стихотворение:

Военный Этюд

Зенитное безгласье и безглазие.

И взрывы рядом. Через час отбой.

Мы, дети грозных лет, по крышам лазили,

Осколки подбирали там от бомб.

Одним таким попал я из рогатки

В сидящего на ветке воробья.

И в первый раз почувствовал загадки

Внезапного ухода от тебя,

Родная и таинственная жизнь.

Глаза у птицы покрывались дымкой.

Я – враг ей – становился невидимкой.

Звала её иная явь и высь.

И сам потом на долгом бездорожье,

Не раз в смертельных промежутках был.

До сей поры пронизывает дрожью

Та птаха, что когда-то зря сгубил.

На первых порах война казалась увлекательной авантюрой.

В корпуса Библиотечного института переехало какое-то ведомство со своим скарбом, где были учебные винтовки, наганы, бинокли и много других, в высшей степени привлекательных для пацанов вещей. Мы с братом и соседским мальчишкой с азартом охотились за всем этим великолепием, ведя настоящую войну со стариком сторожем. Он, бедняга, безуспешно гонялся за шустрыми мальчишками, не в силах догнать. Но однажды, когда мы выходили с трофеями из охраняемого помещения, всё же подкараулил. Увидев врага, мы кинулись обратно в комнату, набросив дверной крючок. Сторож принялся дёргать дверь, сорвал её с крючка. Я успел спрятаться в комнатный шкаф, а моих младших подельников сторож сгрёб, повёл к матери. Я же, переждав какое-то время, явился домой с противоположной библиотечной территории стороны.

Мать поняла, кто затеял авантюру, – и первому досталось мне.

Так продолжалось и в дальнейшем, лет до тринадцати: я был заводилой многих рискованных детских предприятий и всегда получал порку от матери первым. Отец в наши детские грехи почти никогда не вникал.

Вместе со склонностью ко всякого рода дворовым, а потом и более отдалённым авантюрам (мог, не спросив разрешения, провести несколько дней и ночей со взрослыми на охоте или рыбалке). Обладал острой чувствительностью. Мне достаточно было взглянуть на человека, чтобы почувствовать к нему симпатию или антипатию, даже когда он ещё и рта не открыл. Такова же была острота восприятия невидимой сферы жизни. Я ощущал какие-то образы тонкого мира, боковым зрением улавливал незримые явления и знаки. Виденные во сне лица встречал наяву, литературные герои мне снились. Эта мешанина снов, видений и действительности нарастала до девятнадцати лет, очень изнуряя психику. Прекратилось это состояние только во время студенчества, о чём я расскажу позднее.

Немцы в первые месяцы войны наступали стремительно. Уже через несколько дней после объявления войны начались налёты вражеской авиации на город. Однажды ночью, во время очередного налёта, рядом прогремели сильные взрывы. Когда по радио объявили отмену тревоги, мы выбрались из убежища, отец повёл нас с братом к месту взрывов, в район индивидуальной застройки по соседству, который, как и во многих крупных городах страны той поры, назывался Нахаловкой. В мою детскую память навсегда врезались лунная ночь, белёные домишки, которые в условиях светомаскировки привлекли своим цветом немецких лётчиков. Из-под обломков, напоминавших порванный в клочья конверт, вытаскивают трупы и складывают в ряд, покрывая белыми простынями.

Сжимая наши с братом руки, отец говорит: «Сто метров просчёта – и могли бы попасть в нас».

В детстве не знаешь долгих слёз, затяжных страхов, уныния. Взорванные немецкие авиабомбы разбрасывали осколки по крышам институтских корпусов, и мы, мальчишки, лазили по крышам, собирая осколочный металл, где иногда попадались чужие буквы и названия. Такие осколки ценились особенно, они были среди нас предметом обмена. Мешочек с осколками я увёз потом в эвакуацию.

Запомнился такой случай. Мы с матерью и братом ходили за грибами в большой харьковский парк, переходящий в лес. Набрали грибов, движемся к остановке на площади Тевелёва, если не изменяет память. Вдруг возникает на бреющем полёте самолёт и открывает пулемётный огонь по людям на площади. Это необычно и страшно, словно в кино, захватывало дух. Мать, бросив лукошко с грибами, подхватывает нас за руки, мы бежим, прячемся в подъезде дома. Уезжали из Харькова мы глубокой ночью. С собой успели взять кое-что из одежды и швейную машинку. Нас – троих ребятишек и мать – отец кое-как затолкал в товарный вагон-теплушку и отправил на восток страны – куда, мы не знали. Остановки были частыми, порой очень долгими. Впереди то разбомблённые железнодорожные пути, которые ремонтировали, то нужно было пропустить воинские эшелоны, шедшие на запад. Помню слова матери: «Вот проедем Лиски, а там бомбёжек уже не будет».