Переезд родителей из Кузбасса в Молдавановку

В жизни человека профессиональные и общественные события постоянно перемежаются с личными. Что же происходило с моими родителями? Ещё в 1968 году администрация «Красного Октября» вызвала меня телеграммой по случаю проводов отца на пенсию. Последняя его должность на заводе – начальник самого крупного цеха, кажется, электромеханического. Он оставался на этом посту единственным из так называемых выдвиженцев, не имевших образования и занимавших инженерные должности. У него было всего три класса церковно-приходской школы. Сидевший рядом со мной на банкете преемник отца, новый начальник цеха, говорил мне:

– Отец ваш стеснялся своей грамоты, почти ничего не писал. Я ему все отчёты делал. Но в работе с людьми равных ему начальников на заводе не было. Умел найти подход к каждому человеку. Ас!

Выйдя на пенсию, он предпринял ряд поездок по стране, чтобы подыскать себе и маме место, более пригодное для жизни пенсионеров, чем шахтёрский Ленинск-Кузнецкий. Съездил на родину, в Лебедин. Чем-то родной город ему не поглянулся. Пробовал присмотреть дом в Старом Крыму – дороговато! И в 1971 году остановился на Молдавановке, куда пригласил его бывший завгороно Ленинска-Кузнецкого Юрий Иванович Абрамов, обосновавшийся здесь раньше. Деревня красивая, густой лес вокруг, начало Кавказского хребта. Летом нет курортной суеты, потому что в стороне от моря, и в то же время черноморское побережье рядом, всего в двадцати километрах.

41. Мои родители в Молдавановке

Дом, который приобрели родители в 1971 году, был срублен из дуба ещё в 1920-е годы каким-то духовным лицом, то ли попом, то ли дьяконом, никто уже не помнил, кем именно. После этого дом сменил много хозяев, а ко времени, когда отец приценился к нему, стал нежилым и запущенным, так как хозяин жил в Краснодаре. Отец накрыл крышу шифером, сменив прежнюю, из дубовой щепы, выстроил летнюю кухню, в общем, навёл полный порядок. Для всех этих работ пригнал из Ленинска целый контейнер стройматериалов и разного инструмента, вызывавшего восхищение соседей своим качеством. Например, топор из самокальной стали оставался острым без заточки до 2000 года. Соседи брали у отца на время кое-что из инструмента, а потом, случалось, не возвращали. И уверяли, что ничего не брали. Он ругался: «Цыганва!»

Но частной жизни ему было всегда мало. Как и его друг Абрамов, «совком» он был неисправимым. В сибирскую бытность много лет совмещал работу на заводе с должностью председателя городского садоводческого общества. И в Молдавановке принялся искать приложения своим советским привычкам. Абрамов, пользуясь депутатскими правами, «пробил» идею газификации села в руководящих сферах Туапсинского района, отец же осуществлял газификацию на практике: устанавливал газовые печи в домах местных жителей, при этом денег за установку не брал. Такой жест представлял неудобства для жителей села, людей скорее торговых, чем совхозных. Они имели обыкновение большую часть дня проводить на придорожном рынке шоссе Краснодар – Сочи, где стояла деревня.

– Михал Яклич, невдобно выходэ, вы для мэнэ стараетесь, а я вас отблагодарить не можу.

– Отблагодари, чем торгуешь: яблоками, орехами…

– А можэ, вина надо?

– Вина не надо, не пью.

– Шо так?

– Сердце не позволяет.

Отец хитрил, сердце у него было в порядке, но водки и вина, сколько я его помню, употреблял мало.

Когда я приезжал в Молдавановку, а я туда ездил каждый год с 1971-го по 2000-й, со мной часто здоровались незнакомые мне люди. Иногда за спиной слышал разговор:

– Хто такой?

– Та то сын Ключникова, сибиряка.

Уход отца

Хоронила отца вся Молдавановка, где он успел прожить тринадцать лет.

На похороны я прилетел в августе 1984-го. Отец недотянул несколько месяцев до 76 лет. Мать рассказывала:

– Перед смертью попросила у него разрешения поставить на могиле православный крест.

Он ответил:

– Я сорок лет служил партии, зачем буду менять Бога?

Парторг Молдавановки, тракторист Володя Усенко, со смущённой улыбкой сообщил мне:

– Перед смертью пригласил меня твой отец взносы платить. Я ему говорю: «Михаил Яковлевич, да вы о чём беспокоитесь? Выздоравливайте сначала». А он мне: «Не хочу иметь долгов на том свете». Чудной человек!

Похоронили его на тихом молдавановском кладбище, расположенном в лесу, среди гор, рядом с его другом, в прошлом разведчиком на войне, награждённым множеством орденов. Он перетащил друга из Ленинска-Кузнецкого на Кавказ, здесь и окончили земной путь оба, почти в одно и то же время. Два пенсионера, два советских человека. Оба воевали. Фотографии их помещены на мраморных обелисках. Грудь обоих украшают многочисленные ордена и медали.

А потом к ним присоединился третий – Юрий Иванович Абрамов, бессменный депутат поссовета, вечно занимавшийся какими-то общественными проблемами: то улаживанием семейных конфликтов односельчан, то газификацией, то электрификацией Молдавановки.

...Отец и мать прожили вместе больше пятидесяти лет и срослись душами настолько, что стали одним целым, атеист и православная, правда, не сразу. Таких пар в России миллионы, и о них (имея в виду, конечно, и своих родителей) я написал стихотворение, назвав его «Двое»:

Она склонилась над постелью,

Где он лежит, едва дыша,

Её Иван.

Сутулой тенью

Жизнь из неё почти ушла.

Ушли в туманы ад военный,

И похоронки чёрный гром,

И воскресение из плена,

И новый плен в краю родном.

И как потом хлеба растили,

Детей растили и страну.

Сыны и дочери России,

Чья жизнь похожа на струну!

– Дай подниму тебя, Ванюша,

Всё будет ладно впереди,

Покушай, радио послушай

И телевизор погляди.

И оба слушают, не слыша,

Глядят, не видя пёстрый мир,

Где тени мёртвые колышут

Хранимый Господом эфир.

Она качает головою:

– Ванюша, надо полежать.

И дай нам Бог, как эти двое,

Россию нашу продолжать.

1981

После смерти отца мать не находила себе места. Но когда в 1985 году я приехал отметить годовщину ухода и мы с ней, сидя за столом, поминали усопшего, она вдруг замерла, словно к чему-то прислушиваясь. Потом спросила меня:

– Ты что-нибудь слышал?

– Нет, не слышал.

– Голос папы был, слабый, еле слышный, как будто издалека. Говорит: «А мне здесь хорошо. Жди своего времени, встретимся».

Мать успокоилась.

ЖИЛ ЧЕЛОВЕК

Памяти отца

Жил человек.

Великий в жизни пахарь,

Прошёл за плугом не одну версту.

Но обветшала на душе рубаха,

Лёг человек без сил на борозду.

Сначала туча горестно и гневно

Его высокий лоб заволокла.

Но очень скоро прояснилось небо

Морщинистого чистого чела.

Впал в грёзы, где ни горечи, ни боли,

А значит, не положено вздыхать.

Себя увидел в незнакомом поле,

Где предстоит по-прежнему пахать.

Проник в окошко солнца луч случайный

Сквозь хмурое оконное стекло –

И засветилось вековою тайной

Покойное отцовское чело.

Что в никуда не исчезают люди,

Хотя и говорят про «никуда»,

Что были, есть и вечно мы пребудем

Для новой жизни, нового труда.

Жил человек.

Великий в жизни пахарь.

И вы таких встречаете порой.

То вверх, то вниз

Скользит по жизни якорь.

Король ушёл,

Да здравствует король!

1984

Мама после ухода отца

Она пережила отца на двадцать лет и дожила до очень серьёзного возраста. Ушла с земного плана, когда ей было девяносто шесть.

После смерти отца она прожила в Молдавановке ещё лет четырнадцать, до 1999 года, пока её в возрасте 89 лет не забрала в Воронеж моя сестра, Людмила Дулякова (по мужу). А до этого я каждый год приезжал к матери, чтобы помочь убрать орехи и яблоки, присмотреть за могилкой отца.

В 1984 году, осенью, я забрал её из Молдавановки в Новосибирск, предварительно заколотив, но не выставив на продажу дом. Остерёгся от продажи не зря. Хотя жила мать в Новосибирске в отдельной комнате, но выдержала в городе только до февраля 1985-го.

– Не могу я у тебя, отвыкла от Сибири. И дышать мне в твоём бетонном мешке нечем. Умру я здесь.

Пришлось возвращать её в Молдавановку, а потом наезжать каждый год, чтобы помочь с огородом и садом. Надел при доме составлял 18 соток, но она потребовала прирезать и огородить ещё три сотки на соседнем пустыре – под картошку и кукурузу. С этим хозяйством, где одного ореха фундука росло около 30 деревьев, да ещё яблони, груши, персики, виноград, мать успешно справлялась до начала 1990-х. Я, к тому времени работавший грузчиком на хлебозаводе, приезжал в Молдавановку иногда дважды в год: весной – на копку земли и посадки, беря двухнедельный отпуск без содержания, и осенью, в календарный отпуск, – на сбор урожая. Каждый год мне на смену приезжала сестра Людмила с детьми, которая жила здесь по два-три месяца. Мы обрывали фундук, шелушили и отвеивали его, набивая в урожайный год до шести-семи мешков чистого ореха. При этом мать скрупулёзно следила, чтобы в мешок не попадали повреждённые вредителем орехи. И когда я возил их в соседний курортный городок Горячий Ключ на продажу, мою продукцию раскупали на рынке быстро из-за отменного качества.

Орех был главной статьёй дохода хозяйства мамы. Вторую статью дохода, а вернее, хозяйственных расходов, составляло вино. Мы ставили в подвал одну двухсотлитровую и одну столитровую бочки. Вино мать редко продавала за деньги, обычно расплачивалась им с местными мужиками за подвоз и колку дров, за поднос баллонов пропана в летнюю кухню, где стояла газовая плита, за другие мужские дела, с которыми не справлялась сама. Яблоки и другие фрукты мы с ней вначале сдавали заготовителям, но потом, когда в 1990-е годы все заготовительные конторы порушились, оставляли на зиму только для себя. Остальные яблоки гнили в саду. Больно было видеть груды осыпавшихся почернелых плодов на земле. Но что мы могли с ними сделать?

Моё увлечение Востоком, Живой Этикой не прошло мимо внимания матери. Отец за свою жизнь едва ли прочёл десяток книг. Он их помнил наперечёт: «Как закалялась сталь» Островского, «Тихий Дон», «Далеко от Москвы» Ажаева, роман «Тоннель» Бернгарда Келлермана, который прочитал в приморском санатории во время войны… Во время работы начальником цеха он много лет посещал кружок, пытаясь понять основы философии, но как доходил до четвёртой главы («Диалектический и исторический материализм»), то останавливался: нет, эта наука мне не по зубам. И вообще к философии у него было народное, скептическое отношение. Когда мой сын и, соответственно, его внук Сергей в 16 лет увлёкся философией Ницше и читал книги современных авторов о нём (сам Ницше в ту пору был под запретом), Михаил Яковлевич реагировал своеобразно: «Я из него всю эту «ницшу» выбью!». Понятно, высокая метафизика Учения ему оказалась не по зубам, хотя он охотно беседовал со мной на философские темы. А мать читала много, хотя по образованию превзошла отца на два-три класса. И книги Агни Йоги произвели на неё большое впечатление.

Духовные учения Востока пробудили в ней дремавшие с детских лет тонкие экстрасенсорные способности. Она всегда остро ощущала присутствие Инобытия, чуяла на расстоянии важные события, происходившие в жизни родственников. И не только родственников. Например, однажды сообщила мне, что видела звезду, уходящую в небо. И закончила сообщение неожиданными словами: «Мне кажется, кто-то из Рерихов умер». На другой день радио подтвердило весть о кончине Святослава Рериха.

Как-то, идя по улице, наблюдала странное облачко над головой проходящего мужчины, как потом она рассказала, нечто вроде светлого воздушного шарика на тонкой нитке. Придя домой, сообщила кому-то из соседей: этот человек скоро умрёт, у него душа почти вышла из тела. Человек действительно через день умер.

По деревне поползли слухи: не колдунья ли? Я осторожно порекомендовал матери придерживать язык, если ещё увидит нечто подобное.

Однажды пришла ко мне и рассказала, что во время обрезки деревьев в саду подошла к молодому персику с ножницами-секатором и вдруг увидела, что он задрожал. Она всё поняла, погладила ветки саженца, сказала, улыбнувшись:

– Не бойся, малыш, я не сделаю тебе ничего плохого.

Персик сразу успокоился.

Я слышал, как она разговаривала со своим пёсиком по кличке Рябка, с курами, котом Бармалеем, отличавшимся неукротимым нравом. Его побаивался даже пёс Рябка. И вся эта дворовая живность мгновенно реагировала на голос Екатерины Тимофеевны – моей матери.

Страсть к восточной философии у неё вскоре прошла. В памяти всплыли воспоминания детства: родной Лебедин, десятки церквей, звон колоколов на Пасху и яркое пасхальное солнце. Она вся ушла в чтение Евангелия. Ветхого Завета касалась редко. Попросила однажды:

– Привези мне православных книг.

В следующий приезд я захватил с собой множество разнообразной житийной литературы. По утрам и вечерам она подолгу молилась, всё остальное время с весны до поздней осени проводила на огороде и в саду. А приусадебный участок составлял ни –много ни мало четверть гектара. Как я уже говорил, чувствительность её с годами лишь обострялась. Она стала видеть во сне и наяву некие знаки, письмена. Рассказывала мне о них, пробовала изобразить на бумаге и просила объяснить смысл. Я этого делать не мог.

Как-то объявила мне, что ей был знак соорудить в доме церковь. После смерти отца половина дома оказалась пустой. А он состоял из двух равных частей: три небольшие комнаты составляли одну половину, четвёртая – другую, её называли «залой». В этой «зале» размером тридцать квадратных метров, имевшей отдельный вход со двора, мать и задумала сделать церковь.

Когда я следующей осенью приехал в Молдавановку (если память мне не изменяет, это было в 1987 году), домашний храм был готов. На стенах висело несколько икон в окладах из сусального золота дореволюционного письма, их принесли соседки старушки, но в основном все образа были новые, типографские, на картоне. Они висели на фанерном иконостасе с алтарём и царскими вратами, который выпилил из фанеры Сергей Меднов, тридцатилетний милиционер, живший в Молдавановке, но работавший в пионерском лагере «Орлёнок». У Сергея, как и у моей матери, с началом перестройки проснулись религиозные чувства, и он всю зиму трудился над оформлением молдавановского храмового сооружения в доме моей матери. Я привёз из Москвы иконы на картоне, которые тот же Серёжа одел в оклады. С весны 1987 года сюда стал приезжать священник из районного посёлка Джубга, который освятил домашнюю церковь для крестин младенцев, брачных церемоний, отпевания усопших и совершения праздничных обрядов.

Поначалу вся деревня заглядывала в материнскую церковь. Здесь крестили, отпевали, даже венчали.

Но потом отношения матери со священником разладились.. Ей показалось, что цены, назначаемые им за совершение таинств, слишком высокие. Священник обиделся, устроил матери суровый выговор за то, что она, будучи больной, поела во время поста немного мяса, и перестал ездить в Молдавановку, за двадцать с лишним километров. И посещаемость церкви упала, остались верными лишь несколько старушек, которым тяжело было ездить в Джубгу, и они по большим праздникам приходили помолиться и зажечь свечи. Старушки собирались у матери, тихо пели молитвы перед иконами. А после этих собраний она оставалась в пустынной церкви одна и молилась за детей, внуков, правнуков, за Россию. Я же в каждый свой приезд любил бывать в «зале». Молча часами молился там, в благодатной намоленной атмосфере. Надо сказать, в редкой церкви я ощущал такую намоленность, как в материнской.

С годами она глубже уходила в духовный мир. Когда я приезжал в Молдавановку, наши разговоры всё чаще сводились к рассказу о видениях, посещавших её. Однажды, когда мы вместе молились в церкви, она по окончании молитвы спросила меня:

– Кого ты притащил сюда с собой?

– О чём ты, мама?

– А вон, смотри: в углу чёрт со свиной мордой. И хрюкает нахально.

Я ничего не видел, но был весьма сконфужен, поскольку к концу 1980-х годов приобрёл некоторую известность в кругах духовно ищущих людей, меня приглашали на разного рода конференции и для отдельных выступлений по духовным проблемам. И вдруг такой конфуз – авторитетный духовный искатель с чёртом водится!

Мать успокоила меня:

– Наверное, не ты его привёл сюда. Ко мне недавно пьяный Николай Полудненко (сосед матери. – Ю. К.) заходил. Я этих тварей не боюсь. Сейчас прогоню.

Она двинулась в угол, сделав строгое выражение лица.

– Ушёл? – спросил я.

– Ушёл.

Цены на самолёты поднимались, мне стало летать не по карману. Периодичность посещений матери пришлось сократить. Но всё-таки разными путями, совмещая поездки в Краснодарский край с приглашениями из других городов европейской России, я ухитрялся бывать в Молдавановке хотя бы раз в год.

К 1999 году, когда ей исполнилось девяносто, стало ясно, что одна она жить уже не может. Мы с сестрой, появившись в Молдавановке вместе, принялись уговаривать её переехать к кому-то из нас.

Упорно не желавшая до сих пор слушать никаких разговоров про переезд, в этот раз она сдалась. Единственным препятствием была церковь.

– Что с ней делать?

Она предложила мне написать письмо краснодарскому епископу, чтобы тот приобрёл дом под церковь.

– Не захочет покупать – так отдам.

Потом её одолели сомнения.

– Церковь не прибыльная, священника содержать не сможет. Надо, чтобы кто-то из местных в ней работал. Отпишу дом Серёже Меднову.

Но Сергей Меднов только жил в Молдавановке, а работал в Новомихайловке, в охране лагеря «Орлёнок». Иногда сутками не бывал дома.

В разговорах о подходящем покупателе, который бы сохранил церковь, прошёл ещё год.

42. Фото. Моя сестра Людмила с матерью и дочерью Леной

Сестра моя, Людмила, решила забрать мать из Молдавановки к себе, в Воронеж. Встал вопрос, что делать с домом и церковью. Мама и раньше не однажды писала письма краснодарскому епископу, предлагая передать свою храмовую «недвижимость» в наследство епархии. Епископ на письма не отвечал: возможно, проконсультировавшись с джубгинским священником, посоветовавшим не связываться со своенравной старухой из деревни. Возникла проблема продажи дома. Мать выдвинула условие – чтобы новый собственник внёс в акт купли-продажи пункт о сохранении «церкви» и туда могли приходить люди. Понятно, таких покупателей не нашлось, и сестра продала дом без всяких письменных обязательств. А матери передала устное обещание новых хозяев дома, что они непременно сохранят «церковь». Однако новые хозяева родительского дома церковь не сохранили…

До 2006 года жила моя мама у своей дочери (моей сестры) Людмилы в Воронеже, записывала в тетрадку тонкие видения, которых у неё становилось всё больше.

Её похоронили на городском кладбище Воронежа, за сотни километров от могилы отца. Умерла она в возрасте 96 лет.

Сергей – в Москве, а Марина после двух попыток закрепиться в столице вернулась в Новосибирск.

И мы с женой – в Сибири. В Молдавановке остался лежать один отец, мечтавший основать в Краснодарском крае, неподалёку от черноморского побережья, новое родовое гнездо. Гнезда не получилось.

Но ему, как он сам сказал матери оттуда, там хорошо. Шумят над его прахом могучие молдавановские дубы, весной зацветает алыча и зеленеет тоненькая берёзка, которую мать посадила рядом с отцовской могилой.

В молдавановском доме хозяйничают новые люди, большое семейство, которому из-за тесноты и по другим причинам пришлось ликвидировать мамину церковь.

Недавно Людмила ездила на могилу отца и привезла оттуда немного земли, чтобы насыпать её на могилу матери в Воронеже. Когда она сделала это, неожиданно на церкви, расположенной рядом с кладбищем, забили колокола.