Путешественников встретили снеговые вершины новых гор. Вырастая в размерах, они заставили путников подняться за кучевые облака, потом и за перистые. Нежно голубое дневное небо приобрело вечерний густо-синий цвет. Среди самых высоких сахарно-белых громад, над которыми теперь летели поэт и Фея, показалось большое тёмное пятно. По мере приближения оно приобретало зелёный оттенок, стало видно, что это оазис в бесконечных снегах и льдах. Из бурой земли били окутанные паром гейзеры. Туман стоял над деревьями и травой. Фея и поэт опустились на поляну, где паслись яки.
— Здесь будет долгая остановка, — объявила Фея.
— Я не вижу людей, — возразил поэт.
— Они на молитве.
— Где же храм?
— Природа и есть их храм. — Фея обвела взглядом зелёный остров в белоснежном окружении гор. — Посмотри туда.
На почти отвесной стене ледника виднелись тёмные провалы пещер, а в них — недвижные фигуры людей в молитвенных позах. Подлетев к пещерам ближе, путешественники разглядели типично азиатские черты их темно-желтых лиц.
— Мы в Тибете? — спросил поэт.

Фея утвердительно кивнула головой и одним движением взлетела выше. Поэт последовал за ней. Здесь крутая стена ледника делала уступ. На его площадке сидел обнажённый до пояса человек. От его тела шёл пар.
— Я где-то читал об этих людях, — сказал поэт. — Тибетский респа?
— Он самый. До китайского вторжения их здесь было много. Теперь остались единицы, и они прячутся в недоступных местах.
— В России я знал многих людей, которые добиваются того же. Они обливаются холодной водой на морозе.
— Тело можно приучить к холоду и так, как ты говоришь. У респа задача другая. Он поднимает температуру тела усилием воли. Воля делает многое. Но не всё. Посмотри в душу этому человеку.
На уровне груди респа колыхалось светлое облачко, а на нём можно было различить серый нарост.
— Спящие мухи?
— Ты хорошо научился различать их. Когда респа закончит свою тренировку, мухи проснутся.
— Выходит, мухи бессмертны?
— Бессмертны все мы. Каждый на свой лад.
Фея и поэт поднялись по леднику ещё выше. На такой же площадке, как у респа, человек, сидя в позе лотоса на коврике, усердно предавался иному занятию. Он упирался ладонями в коврик, отрывал от него тело, затем резко поднимал ладони вверх. После нескольких попыток человек, наконец, повис в воздухе. Продержавшись в этом положении три-четыре секунды, он медленно опустился на коврик.
— Тренируется в искусстве левитации, — сказала Фея. — Как и респа, это ученик низшей ступени. Западные люди очень интересуются подобными практиками. Но практики эти безнадёжно устарели. Эти люди зря тратят время и усилия. Мухи в их телах чувствуют себя очень комфортно.
— Как они надоели! — с горечью воскликнул поэт. — Я всё больше прихожу к выводу, что обыкновенный человек никогда с ними не сладит.
— Не спеши с выводами.
Фея сделала знак поэту продолжать путь.

Предрассветный сумрак застал их в полёте над городом. Город расположился высоко в горах. Под ним расстилалась пелена туч. Создавалось впечатление, что огоньки домов плывут, словно свечи в море. В стороне от этих ярких огней поэт заметил высокий холм, а на нём какое-то движение — множество темных фигур в рассветной дымке.
— Мухи? — спросил поэт Фею.
— Тебе уже всюду мерещатся мухи, — засмеялась Фея, — смотри лучше.
— Да это же Дарджилинг, а там, Тайгер Хилл! Как я не сообразил сразу!
Бывая Индии, поэт дважды посещал Дарджилинг, город на востоке страны, расположенный на двухкилометровой высоте. Этот красивейший город в справочниках называют воротами в Тибет. Через Дарджилинг многие паломники в прежние времена направлялись в Лхасу. По рассказам старожилов, бывали здесь и эмиссары Адольфа Гитлера, который очень интересовался тем, чем увлечён сегодня весь мир — тибетской мудростью. Эмиссары фюрера, подарив местному правителю большой цейсовский телескоп, проследовали в Лхасу. А горожане поместили телескоп в стеклянный павильон и выставили на всеобщее обозрение в саду Института гималайских исследований.
Но больше всего поэта поразили многолюдные собрания ранним утром на Тигровом холме. Тысячи паломников со всей Индии собираются здесь, чтобы полюбоваться лучами Солнца, которые освещают на рассвете священную Канченджангу, третий по величине восьмитысячник Гималаев. Индусы называют этот восьмитысячник горой богов и считают за честь хоть однажды в жизни совершить паломничество к её подножью. Вот и теперь множество пилигримов ожидали восхода Солнца.
Первый луч скользнул в тумане по бело-розовым зубцам Канченджанги. По толпе прокатился гул. Вверх поднялись руки с фотоаппаратами и видеокамерами. Но вот серое облако закрыло склоны горы и гул умолк. Затем Канченджанга открылась снова уже более ясно и ещё несколько раз то возникала во всём своём великолепии, то затягивалась облаками. Каждая такая смена сопровождалась восторженными возгласами толпы. Как и тогда, в прежней жизни, поэт вновь пережил сложный комплекс чувств — уважение к собравшимся на Тигровом холме людям и горечь, оттого что в его родной стране ничего подобного не происходит.
Уловив его мысли, Фея сказала:
— Ты напрасно огорчаешься. Русские не менее религиозны. Только по-своему. Вы верите в торжество справедливости и всегда справедливы к другим народам. Вы верите в будущее и поэтому без страха и сожаления расстаётесь с прошлым. Сила справедливости и бесстрашие — это замечательно. Но вы слишком беспощадны к себе, к своей истории, а значит, и к будущему. Грубость, недостаток тонкости и милосердия к самим себе — главные ваши враги. И потом вы не осознаёте свое великое предназначение, ищете опору на стороне, скользите, падаете, хотя вера в ваших сердцах всегда жила и живёт. Индусы сохранили веру в древнюю мудрость своей страны, верят в себя и в своё будущее, но полагают, что это будущее обеспечат им боги и Карма. Поэтому они не слишком озабочены тем коротким отрезком бытия, который называется у них проявленной человеческой жизнью. Они относятся к проявленной жизни, я бы сказала, с недостаточным уважением, небрежно.
— А Запад?
— Запад выполнил свою задачу — он выработал в человеке стремление к комфортному обустройству жизни. Без этого гармоничная эволюция невозможна. Но сегодня застрявшие во внешних формах жизни люди Запада начинают нервничать. Так всегда бывает с теми, кто теряет глубинную веру. Подавляющая часть западных обывателей не верит ни во что. Для них главное — сохранить свой дом, счёт в банке и удовольствия в жизни. Жизнь ради удовольствия — остановка, тупик, деградация. И природа подаёт западным людям грозные знаки — проснитесь!
— Значит, всё, что пробуждает людей от спячки, от привязанности к старым формам жизни, полезно?
— Разумеется.
— Даже тираны и фюреры? Кровавые диктаторы?
— К великому сожалению, так. Мы, насколько можем, сдерживаем их приход, но когда вы впадаете в сон или начинаете сами того не понимая призывать их, нам ничего не остается, как согласиться. А потом оказывается, что все зло, которое они сотворили, пробуждает вас от спячки.
Солнце полностью вышло из-за гор, и снежная гряда Канченджанги ослепительно засияла. — Хочешь посмотреть, кому они поклоняются? — спросила Фея.
— Ещё бы! — обрадовался поэт.
Они оказались у подножья священной горы, поднялись выше и замерли у входа в пещеру, откуда пробивался свет. Лицо Феи тоже засветилось ярче и торжественнее.
Фея медленно вплыла в отверстие пещеры, поэт последовал за ней. Большой подземный зал представлял собой фантастическое зрелище. Друзы горного хрусталя, кристаллы самоцветов выступали из стен и свисали с потолка вперемешку с остроконечными сверкающими сосульками сталактитов. В середине зала находилось озеро, окруженное причудливыми каменными творениями природы, а у самой воды возвышался алтарь с изображениями Иисуса Христа и Будды. Возле него в позе лотоса неподвижно сидел человек.
— Не подлетай к нему близко, — предупредила Фея. — Можешь обжечься.
— Разве я муха? — обиделся поэт.
— Для огня, который горит в нём, да, ты — муха.
Поэт заметил, что пещера была освещена единственным источником света — ослепительным шаром, горевшим в груди человека. От его свечения, словно от огня электросварки, болели глаза. Поэт перевёл взгляд на отражение в воде и увидел там тот же огненный шар в виде гладиолуса, сиявшего всеми семью цветами радуги.
— Этот человек — один из тех, кого ты называешь «мы»? — спросил поэт.
— Самый большой из нас.
— Бог?
— Бога никто никогда не видел. Помнишь, кому принадлежат слова?
— Помню.
— Возможно, это он.
Приглядевшись к неподвижной фигуре, поэт обратил внимание, что от её головы отделялись светлые точки. Они летели строго вверх и исчезали в большом чёрном отверстии на потолке пещеры.
— Шарики? Те самые?
— Те самые. Они летят отсюда в мир и согревают всех, кто захочет открыть им своё сердце.
— Я помню еще одно изречение этого человека: «Бог есть любовь», — задумчиво произнёс поэт. — И начинаю понимать, почему он сказал, что Бога никто никогда не видел.
— ???
— От большой любви сгорают.
— Обгорают. Любовь — самое загадочное чувство на свете. Она как закон всемирного тяготения, притягивает даже мух.
— Неужели они тоже здесь?!
— Куда же они делись! Смотри туда.
В дальнем, самом сумрачном конце пещеры по стене ползали огромные насекомые. Словно завороженные, они неотрывно следили за столбом искр, поднимавшихся от фигуры человека к потолку пещеры. Круглые красно-зелёные глаза их горели любопытством, ненавистью, тоской.
— Всё живое на свете, — продолжала Фея, — питается любовью. Мухи — тоже. Но они ненавидят тех, кто их кормит.
Одна из мух, глаза которой светились особенно ярой ненавистью, внезапно оторвалась от стены и полетела в сторону алтаря. По мере приближения к нему её мохнатое тело стало дымиться, в глазах мухи появился ужас, затем он сменился выражением какого-то странного восторга. Вспышка — и от большого чёрного тела мухи осталась маленькая тусклая искра, которая, кружась, полетела вверх. Остальные мухи, тревожно гудя, устремились из пещеры к выходу.
Она стала навсегда нашей, — сказала Фея.
— Ценой самосожжения?
— Ценой преображения.
* * *
Понять, почувствовать, старея,
Что ничего не сохранить,
Что счастье жизни — растворенье
Поверх любых её границ.
Что можно слиться и смириться,
С цветком, с берёзой под окном,
С улыбкою переселиться
В любой, что подвернётся, дом.
Неважно, сделаться ли лужей
Или серебряным ручьём.
Когда ты всем на свете нужен,
Сам не нуждаешься ни в чём.
И нагулявшись в разных стратах
Земли, небес, иных светил
Вдруг оценить сухой остаток,
Что до конца не растворил.