|
Я вхожу в эту книгу со смешанным чувством прощальной горечи и надежды, как, вероятно, и живу, и как живет всякий уже навсегда советский, теснимый временем человек, которому отказывают в праве если не на жизнь, то на свою правду. Какая правда у советского человека?
Вот напишешь, как Юрий Ключников:
Да святится советское прошлое.
Все там было как надо и в масть,
и сразу и увидишь, как поглядит на тебя молодое время. Еще и договорить не успеешь, как тебе явят сотни томов свидетельских обвинений и решительных доказательств, что нечему там «святиться». И ты под давлением этой стены доказательств дрогнешь и засомневаешься. Но когда факты расступятся, душа поперек всему и мимо всех обвинений, простою верой сердца тихонько повторит про себя «да святится».
История тебе одно, а душа другое – вот и бьемся и никак не встанем с незыблемой твердостью. Вон уж гляди, опять сам вопреки себе напишешь об уходящем вчера «взывают языком линялым к рабочей совести плакаты», позабыв свое недавнее «сгинут демократии и культы, но не обойдутся никогда ни цари, ни боги, ни манкурты без святого таинства труда». Святого, святого! А про «линялые призывы» это уж так - уступка истории, подачка времени. Выцветали лозунги на русских ветрах и дождях, но «таинство труда» не оставляло нас.
Разные мы ребята в разный час жизни. На этом нас часто и ловят, ставя в строку нашу открытость. Догадываюсь, с каким укором стране уже, очевидно, не раз цитировали великий солдатский портрет Ключникова: « За жизнь ему досталось три войны/ по ордену от каждой и по ране/ и две отсидки в десять лет длины/ одна в Майданеке, другая –в Магадане». Только сам русский солдат не примет спекулятивно ложного сострадания этих вылавливателей цитат, и начнись четвертая война, подпояшется - и вперед, не считая ни ран, ни орденов.
Золотое качество Ключникова в том, что он не спрямляет дорог и в гордости империей и русским человеком, глядит на этого человека без лести
Нам ведома уступчивая святость,
А так же непреклонные штыки,
Но что скрывать – беспечность, вороватость
Чужие нравы – тоже нам с руки.
Лежать в канаве вольно и случайно
За многие века пришлось не раз.
Что к этому прибавить можно? Тайну,
Что неизменно поднимала нас.
Как и всем нам, стареющим с советским сердцем, ему часто мучительно видеть разгулявшееся бесстыдство и наглую агрессивность рынка, оправдывающего любые средства, но пройдет укол боли, и опять спасительная тайна врачует сердце и сулит надежду. Он твердит об этой тайне неизбежного воскресения неотступно, словно заговаривая себя и нас.
Страна моя, не дай мне отойти
Надолго от твоих забот всечасных
И не лиши томительного счастья
Всех испытаний на твоем пути.
Я болен тем же, чем и ты больна.
Пусть вместе к нам придет выздоровленье.
Не посылай соблазна отступленья,
Дай силы грозный путь пройти сполна.
Пережду, моя милая Родина
Твой не первый в столетьях закат
Среди гвалта и пира вороньего,
Пережду, как поэт и солдат.
Так после революции в изгнании день за днем писал о России Набоков («Бывают ночи: только лягу – в Россию поплывет кровать…», «Бессмертное счастие наше Россией зовется в веках…»), почти уставая от её «слепых наплываний», умоляя оставить его («Отвяжись, я тебя умоляю… Дорогими слепыми глазами не смотри на меня, пожалей…»). Но она по милосердию своему мучит сердце, чтобы спасти душу. Вот и у Ключникова она и ранит, и утешает. А мы все нынче « в изгнании». И дома да на ветру. И в родном слове, да будто переведенном с чужого. За человека не всегда ухватишься и даже не повторишь за поэтом «Не слишком светлы человеки, зато человечен народ», потому что и народ пошатнулся, растерял крепость и единство. Скажешь сегодня «народ» и будто в туман провалишься, потому что это ведь о нем, о народе Ключников говорит «Кто подался в бизнес, кто в запой, кто в демократические танцы». «Не человеки» это только, а именно народ, переставший зваться этим словом, измельчавший до населения.
А Родина, слава Богу, еще осталась, глядит на нас с материнским страданием, как на заигравшихся детей, которым лень учиться, пока не подойдет край. Опять и опять, по слову Блока нас «заманивают и обманывают», а она все прощает, несет на себе наши заботы и опять и опять утешает нас: «Ну что ж, одной заботой боле, одной слезой река шумней, а ты все та же…»Но пора бы и нам уже пореже «заманиваться и обманываться» И не только пережидать («Пережду, моя милая Родина…»). Впрочем, поэт и не ждет, «спит вооруженным» и до рези в глазах вглядывается в малые, едва видные ростки пробуждения, неотчетливые еще движения родного сознания – к поправке ли Бог весть: «Уже судьба внутри нас что-то лепит. Понять бы что измученной стране». Лепит, лепит, но лучше до времени себя не обманывать, лучше держать оружие покрепче, а то ведь под утро, как успокоишься, враг-то и действует.
И поэт бодрствует: «Мы в окопах еще, мы в траншеях по самые плечи, видно, день не настал, видно, час наступать не пришел». Не настал он, правда, и потому что мы сами ослабили слово, устали от тотальной деморализующей полуправды, больше печалились, чем сопротивлялись, никак не могли «сколотить отряда». Ведь уже и в рубцовском «Россия, Русь, храни себя, храни!» слышалось ускользание, тень утраты, подступающего прощания, как слышится оно сейчас в светлом плаче Лихоносова, в разоружающих сетованиях Н.Зиновьева. Разве один Александр Проханов видит мишени зорко и еще стреляет с обеих рук, неизменно побеждая в своих теледебатах, но и тут отчего-то нет-нет вспомнишь ночного летчика Окуджавы «Вылетаю- побеждаю, вылетаю- побеждаю… Сколько можно побеждать?»
Видно, надо выходить в долгую дорогу. А у нас уж лета-то вон какие и поэтический «дневник» Юрия Ключникова (а это «дневник» зоркого, не дающего себе отдыха человека) горчит и саднит как старая рана, но к русской чести «не уходит в запас». И хоть справедливо и естественно поэт всё чаще поворачивается к Богу и заглядывает в церковь, присматриваясь к ее опыту сопротивления, но «знамя красное Христа» поднимает не смирением и покаянием (научи этому советское сердце!) а призывом к ополчению:
Одни кресты да богомольцы
Отчизну нашу не спасут.
Где Пересвет, где новый Минин?
Опять над Родиной гроза
В своих сердцах под небом синим
Творите эти образа.
Только я бы сказал не «творите», а «ищите», потому что не с чистой страницы начинаем, что минины-то и пересветы не со стороны берутся, а из родной генетики, из памяти крови. Загляни в даль своего сердца и увидишь, что это они и не дают тебе успокоиться, они и диктуют слово сопротивления - Сергий Радонежский и Дмитрий Донской, Боброк и Ослябя, князь Пожарский и маршал Жуков – наша великая «лития», наши мужественные святцы. Только вспомни себя, и они полком встанут впереди и за нами. Ну, а если не встают, значит, еще край не подошел. И, может, до края-то и не допускать, а самим выходить на простую работу собирания себя. Тогда будет полегче ответить и на вопрос Ключникова: «Смешная, страшная моя страна-ребенок, что же дальше?», потому что тогда будет ясно, что ответ в нас и как ответишь, то и окажется, что не смешная и не страшная и не ребенок, а терпеливая, ищущая от нас мужественного сыновства мать. И выходит, что чем ты старше, тем этого сыновства потребно больше.
Мне нравится, что Ключников в последние годы пишет порой не по одному стихотворению в день, отодвинув публицистику и литературное ведение, потому что стих вернее держит дыхание жизни, её пульс. Время к старости сжимается, дни уже не идут, а летят. И Муза ведь не всегда ветреница и резвушка, какой мы привыкли её знать с пушкинской поры. Она, матушка, стареет вместе с поэтом и с летами ее можно застать и на кухне и с вязальным клубком, разве искра в глазах молодая, потому что поэты старыми не бывают
Чтоб новые осилить
И весны, и грехи,
Для этого в России
И пишутся стихи.
Видите – вёсны и грехи – то есть жизнь! жизнь! Значит, печаль печалью, боль болью, окопы окопами, но «помирать собирайся, а рожь сей». Вставай с утра на святую работу жизни, потому что Муза уже гремит ухватами и растопляет печь и уже успела надергать тебе перьев из гусей и вон стопочкой сложила чистые листы и томики друзей-поэтов.
Взгляните-ка в четвертую «главу» книги. Как она неожиданна в общем контексте нашего в общем горького разговора –там переводы Рембо и Элюар, Гюго и Ламартин ( с улыбкой тотчас вспомнишь Пушкинского «Нулина»: «У нас им так же подражают? Как? Право? Так у нас умы уж развиваться начинают…»), Верлен и Валери, Кокто и Превер. Но прочитаешь переводы и с радостью увидишь, как они естественны в книге. Совсем вроде не наши озорство и беспечность, любовь и игра со смертью –Франция что с неё возьмешь? – но и наши! Наши! Тут и видишь, как они держат лучшее в Ключникове, его свет и волю. Ведь перевод это всегда немного исповедь и автопортрет – в том, что ты переводишь и как. Всегда душа зеркало подсунет. И не его ли это боль у Андре Шенье: «Зачем мне жить на свете,/ где верховодят ложь, бесчестие и страх?/ Мы все за всё душой когда-нибудь ответим./ Прощай, земля, прими мой безответный прах». И не его ли долгая и еще неуверенная дорога в церковь у Виктора Гюго «Я к храму отыскал дорогу? В нем можно отдохнуть душой… Тот храм пока еще в эфире/ возник вне плоти и крови/ Да утвердится в дольнем мире/ Мой храм свободы и любви!» И не его ли старый солдат с тремя войнами у Гийома Аполлинера с этим соседством беды и жизни: «Сержанты со смехом сражаются в шашки, / Над ними девчонки склонили кудряшки/ Из гильзы сосед мастерит себе фляжки,/ Два холмика рядом. На них две фуражки…» И. конечно, уж совсем его верленовский «Завет внуку»:
Увидимся ль когда-нибудь – не знаю.
Прими же мой отеческий завет:
Люби людей, дерись за чести знамя,
Верь в Бога и в Его пречистый свет.
Не зря мы переглядывались с Францией два века. И на Елисейских полях и Бородинских. Много успели нажить общего. И я радуюсь этой главе, как выходу. Есть, значит, при всей нечистой тесноте времени выход - в русское слово и сердце, в поэзию вопреки всему. Сколько она нас вывозила «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий…» Пушкин ли, Некрасов, Блок, Маяковский, Твардовский. Читали бы почаще, так, глядишь, меньше ошибались на исторических дорогах. Можно всё по ветру пустить, но пока слово стоит, всегда есть куда воротиться.
Есть у Ключникова дивное стихотворение:
Поранит вдруг строка поэта
И ты прошепчешь: Боже мой!
Ведь это я сказал! И это
Как возвращение домой…
Ты, ты сказал – вот чудо и счастье! А что удивляешься, так значит, и не один ты, а еще и Родина, и Бог, которые подсказывают нам лучшие слова и зовут домой – к любви и слову, потому что в них и наше сопротивление и наша победа. В небесные утешенья поэт, кажется, не очень верит: «Я – ключник, только не владею/ ключом от райского замка./ Меня устраивает участь, / пока на то силенки есть, / трудиться, радуясь и мучась,/ искать и ошибаться здесь». И хорошо, потому что здесь еще столько работы. И силенки еще понадобятся не на упование, а на труд и радость.
И я выхожу из книги уже без начальной тревоги – дорога из «изгнания», из туманного поля и дали поворачивает домой. Путь еще не близкий, но ноги сами прибавляют шагу.
Валентин Яковлевич Курбатов, литературный критик, литературовед, прозаик, член жюри литературной премии «Ясная Поляна», член Союза писателей России
|
