|
Страница 1 из 3 Путь к публикации
Когда я приступал к написанию статьи к итоговому поэтическому сборнику своего отца, то вначале хотел ограничиться чисто справочными задачами. Однако в процессе написания я понял, что лучше меня, человека, который наблюдает творчество поэта изнутри уже сорок лет, никто не знает ни его поэзии, ни прозы, ни публицистики, ни жизни. Понимая, что мнение сына, даже если он тоже писатель (хоть и в другой области), всегда субъективно, все же попытаюсь рассказать все, что, с моей точки зрения, читателю будет интересно узнать об этом необычном человеке и поэте.
Отец прожил большую жизнь, на протяжении которой написал очень много стихов Мы с ним отобрали для этого сборника примерно тысячу(!) самых лучших. В результате получилась не просто большая книга, но целая поэтическая антология одного автора. Правда, помимо стихов и вводной статьи замечательного отечественного критика Льва Аннинского книга содержит еще одно приложение из другого жанра - художественный мини-альбом картин жены Юрия Михайловича и моей матери, Лилии Ивановны Ключниковой– неизменной спутницы отца на протяжении 56 лет, поддерживающей его во всех начинаниях. Все это побудило меня как издателя, не делить сборник на несколько маленьких книг, но сделать один большой том, куда вошло все лучшее, созданное поэтическим пером отца.
О творчестве Юрия Ключникова хорошо отзывались многие люди, относящиеся к разным «станам», «лагерям» и школам, понимающие толк в поэзии и вообще в литературе. Среди них Виктор Астафьев, Владимир Солоухин, Вадим Кожинов, Юрий Селезнев, Евгений Евтушенко, Валентин Сидоров, Эдуард Балашов, Станислав Золотцев, Леонид Ханбеков, Сергей Гонцов, Владимир Бондаренко, Лев Аннинский. . Прежде чем говорить о самих стихах, кое- что расскажу об их судьбе и о том, как они воспринимались некоторыми из только что перечисленных мастеров слова. Кого-то из них уже нет в живых, но память живо запечатлела их добрые слова и дела по отношению к творчеству сибирского поэта. Так с легкой руки Владимира Солоухина подборка стихов Юрия Ключникова в середине 80-х была предложена в журнал «Москва» (хотя опубликовано одно). Сам Солоухин, которому я, молодой парень из Сибири, привез рукопись отцовских стихов отреагировал оригинально, спросив меня: «А сколько лет-то поэту?», и услышав в ответ: «Сорок два» он, характерно окая, заметил: «Так помирать-то пора поэту!». Но рукопись все же взял. Через пару месяцев в Новосибирск пришло солоухинское письмо, где он высоко отозвался о лирическом даре отца, попутно похвалив «заряд хорошей злости», которая встречается в его стихах и которой «нам сегодня так не хватает».
Однако одного опубликованного стихотворения для вхождения в мир большой литературы разумеется не хватило. В течение ряда лет десятки раз Юрий Ключников посылал подборки своих стихов в столичные журналы. Увы, безрезультатно. В 1986 году Виктор Астафьев, ознакомившись со стихами Ю. Ключникова, прислал автору несколько теплых ободряющих писем и отобрал его стихи в сборник «Час России», который собрал вместе с Романом Солнцевым, как антология одного стихотворения российских поэтов. Затем были опубликованы еще две подборки стихов в журналах «Смена» и Студенческий меридиан». Кстати в «Смене» (№4 за 1987 г.) стихи сопровождались биографической справкой и фотографиями поэта, который грузит лотки с хлебом в машину-хлебовозку. Такая экзотическая картинка сопровождалась комментарием: «подобно тому, как некоторые столичные интеллектуалы отправлялись в Сибирь за туманом и запахами тайги, Ключников сменил рабочий стол редактора в поисках живого запаха хлеба». Понятно, что факт вынужденного «искания» запахов хлеба» был в рецензии опущен. И снова долгое молчание на этот раз в эпоху гласности, которая более десяти лет не пускала Юрию Ключникова ни в один столичный журнал .
В 1982 году мой отец знакомится с Вадимом Валерьяновичем Кожиновым, известным литературоведом, критиком, а позднее историком, который мог одним своим словом творить тогда литературные репутации, открывшим для читателей имена Рубцова, Передреева, Соколова, Казанцева. С Вадимом Валериановичем они встречались периодически до самой смерти Кожинова во время приездов отца в Москву. Поначалу Кожинов отнесся к стихам отца сдержанно. Он произнёс фразу, что стихи нравятся ему по духу, но «пока им чего-то не хватает»:
«Ваши стихи входят в четыре-пять процентов того лучшего, что есть в современной поэзии, но я-то занимаюсь продвижением лишь одного процента». Больше чем стихи, Кожинову понравилось эссе Юрия Ключникова «Мистический Пушкин». Он давал читать его самым разным своим друзьям, и, по словам критика, все они отозвались об этом эссе очень положительно. Даже Юрий Кузнецов, который вряд ли когда-нибудь похвалил бы отцовскую поэзию, как, впрочем, и редко какую вообще, положительно оценил эту статью ( при том, что сам к Пушкину относился сложно) и выразил согласие познакомиться с автором. Такие встречи состоялись в Москве и в Новосибирске. А с Кожиновым отец встречался многократно. Я был свидетелем этих встреч и дома у Вадима Валерьяновича, и в ИМЛИ на протяжении многих лет. Кожинов признавался мне, что Юрий Михайлович глубоко симпатичен ему за ясный ум, объективность изложения,, олимпийское отношение к укусам врагов и даже за внешность, в которой он видел «ярчайшее проявление индоевропейского типа». Еще ему очень нравилась статья отца «Россия Астольфа де Кюстина и восточных пророчеств», которую он даже хотел публиковать в каком-то журнале. Думаю, что если бы контакты отца с Кожиновым были бы плотнее, то отец начал бы регулярно бы печататься раньше, чем получилось, и вступил бы в союз писателей России всё-таки не в 73 года.
По настоящему высокой оценки от такого взыскательного эксперта как Кожинов Юрий Ключников удостоился только за несколько месяцев до смерти этого выдающегося литератора и национального мыслителя. Ознакомившись со сборником «Белый остров» Кожинов признался мне, что изменил свое мнение о поэзии отца, что она очень нужна современной России. Дело было в конце 2000-го года. Кожинов даже хотел написать об этом сборнике статью, но, увы, не успел.
Юрий Ключников родился 24 декабря 1930 года, в городе Лебедине, Сумской области, в семье рабочего. Отец поэта работал в разных городах Украины и Белоруссии, и семья переезжала с места на место. Последним городом жизни семьи перед войной был Харьков. Наблюдая жизнь разных поэтов и писателей, мы знаем, что у многих из них была своя Арина Родионовна. У отца её роль сыграла мать будущего поэта Екатерина Тимофеевна, человек необыкновенно тонкий, интересный, ищущий. Именно она помогла сформировать интерес мальчика к литературе.
Будучи простой домохозяйкой, она сама очень много читала и старалась приобщить своих троих детей (Юра был старшим) к высокому искусству, к классике.
Женщина любила читать вслух детям народные сказки, Гоголя, Пушкина. В семье, где в военные и послевоенные годы приходилось считать каждую копейку, на покупку книг не скупились. В отрочестве Юрий Ключников буквально «проглотил» целые собрания сочинений Пушкина, Гоголя, Льва Толстого, Некрасова, Сергеева-Ценского, Бестужева-Марлинского, историка Тарле, а также классиков украинской литературы — Тараса Шевченко, Леси Украинки, Ивана Франко. В семье постоянно пели, у Екатерины Тимофеевны был чудесный голос и она знала множество народных русских и украинских песен, которые любила петь детям по вечерам. Она же передала Юре абсолютный слух. Кроме того, Юрий Ключников ещё в Харькове несколько лет посещал академический хор мальчиков, где детей учили петь как народные песни, так и арии из опер. Не отсюда ли особая музыкальность многих ключниковских стихов, часть которых будет в дальнейшем положена на музыку, причём самых различных стилей — и в бардовском, и в эстрадном, и в академическом, и даже в фольклорно-этническом?
Писать стихи Юрий Ключников начал рано - с двенадцати лет. Причем первым толчком к пробуждению поэтических струн души стали для него впечатления военного детства. По неожиданной логике главную роль сыграл год эвакуации в саратовской деревне, куда 11-летний подросток попал вместе с родителями, успевшими покинуть Харьков в момент, когда в него с другого конца города уже входили немецкие войска. После ужасов бомбежек раздолье и красота среднерусской природы с ее весенними разливами реки и бурным цветением полей настолько глубоко вошла в детскую душу, что поэт, повзрослев много раз обращался к этим воспоминаниям в зрелом возрасте:
Небом этим, степью,
Удивленьем,
Красотой, упавшей в душу мне
Я обязан маленькой деревне,
А выходит –
И большой войне.
С ними в грудь мою вошла Россия
Бабушкиной сказкой наяву…
После того, как семья Ключниковых покинула промежуточный поволжский пункт своих эвакуаций и прибыла в Сибирь, в Кузбасс, подросток начинает посещать литературный кружок в шахтерском городке – Ленинске-Кузнецком. Атмосфера в этом криминализованном городе (где даже в наши 90-е годы согласно статистике каждый третий (!) житель хотя бы однажды побывал за решеткой) была совсем иной, чем в спокойном довоенном Харькове. Подростковые драки, поножовщина, бандитизм были столь сильны, что погнали начинающего поэта в секцию бокса. Все это могло ожесточить юную душу, имевшую уже тогда отнюдь не книжную судьбу. Впрочем, предоставим слово самому Юрию Ключникову, который написал небольшое эссе о том, с чего начинался его путь в литературу. Позволю себе прокомментировать его.
Поэты и поэзия (первые опыты)
Стихи начал писать в 12 лет в 5-м классе в г. Ленинске-Кузнецком, где русский язык и литературу вели чудная старенькая учительница Вера Владимировна (фамилию не помню или никогда не знал). Она меня выделяла из остальных учеников за сочинения, которые я писал то в прозе, то в стихах. Часто хвалила, к понятному неудовольствию соклассников. Они дразнили меня «головастиком» и «поэтом». «Головастиком» - потому, что был весьма худ, большая голова сидела на тонкой и длинной шее.
Из 15 или 20 ребят, с которыми учился (остальные девочки) закончили среднюю школу, а потом получили высшее образование двое: Федя Дружинин и я. Дружинин стал шахтёром, начальником прославившейся на всю страну шахты имени Кирова в Л-К. Остальные ушли в ФЗО, ремесленные училища или сели в тюрьмы.
В 1943 году я послал свои стихи в Новосибирск, в журнал «Сибирские Огни». Ответила довольно тёплым письмом литконсультант журнала Елизавета Стюарт. Позднее я с ней познакомился лично, когда работал гл. редактором художественного вещания обл. радио в Новосибирске и приглашал с чтением стихов в радиопередачи. Что посылал, не помню, но одно стихотворение каким-то чудом сохранилось одно, остальные давно исчезли.
Сибирская весна
Над городом, над грязью
Протяжный вой гудка
Нестиранною бязью
Несутся облака.
Свистит в деревьях ветер
И нагоняет сны,
Что нет на белом свете
Ни солнца, ни весны.
Бредёт по лужам нищий,
Он сумрачен и хмур,
А окна безразлично
Глядят вослед ему.
Шататься надоело,
Никто не подаёт.
Кому какое дело?
У каждого – своё…
Бредёт по чёрной грязи,
Свою ушанку сняв.
Какое безобразье
Сибирская весна.
*(в ту пору в 8 утра горожан будили на работу гудок завода «Красный Октябрь», где мой отец работал мастером цеха).
Те, кто бывает весной в сибирских провинциальных городах в наши дни, могли бы согласиться с тем, насколько современно во многих смыслах звучат эти наивные стихи, написанные почти 70 лет назад! По духу сострадания и заряду искренности стихи Юрия Ключникова резко контрастировали с официальной пропагандой. Отец пишет:
Елизавета Стюарт, видимо, не поняла, что имеет дело с 13- летним подростком, подумала, что стихи пишет человек постарше, ответила в таком духе: мы переживаем годы, когда нужно все мысли направить на победу, а не на шатающихся нищих, Но стихи похвалила, сказала: образы, хоти и мрачные, но яркие. Тогда же произошла одна встреча, которая усилила для меня вес советов Стюарт. Учась в школе, я состоял в городском Доме пионеров, где пел в хоре и читал свои стихи, Мы часто давали концерты в подшефных госпиталях, где нас очень тепло принимали раненые солдаты, Дело понятное – среди раненных были отцы, оставившие в тылу семьи, с которыми давно не виделись. Они угощали нас шоколадом, яблоками, что в ту пору было для детей военных лет немыслимым лакомством. Помню однажды я читал в госпитале свои душещипательные вирши о солдате, который после боя слушает пение соловья в лесу и вспоминает родные сибирские края. Закончил, мне дружно похлопала палата, но неожиданно откуда сверху надо мной раздался голос, Я поднял голову и увидел некое подобие детской зыбки, в которой висело полчеловека, то есть человек без ног, с одной рукой в которой дымилась папироса. Он отрецензировал мои стихи, и эту рецензию я, много лет спустя, изложил в одном из своих стихотворений.
Толк из тебя, быть может, мальчик будет,
Когда оставишь выдумки свои,
На тех полях, где умирают люди,
Им не поют с берёзок соловьи.
В общем, под влиянием этих двух оценок – профессионального поэта и глубокого инвалида-солдата я стал писать совсем другие стихи, которые были востребованы в ту пору. Одно из них, посвящённое победе, было опубликовано в городской газете. К теме Победы я обращаюсь в своих стихах до сих пор и ей же завершаю сборник « Русское окно».
Тогда же стал посещать литературный кружок при городской библиотеке. Руководил им эвакуированный из Ленинграда писатель Фёдор Олесов. Его сочинений не читал, но знаю, что ещё до войны он опубликовал роман «Возвращение» о своём беспризорном детстве, - книгу, замеченную А.М. Горьким и А.С. Макаренко. Это открыло ему двери в питерские литературные круги и в СП СССР. Живя в Кузбассе, опубликовал после войны роман «Прощание молча», резко раскритикованный в местной печати. В 1946 или 47-м он вернулся в Ленинград, о его дальнейшей судьбе ничего не знаю.
Но вспоминаю первого литературного наставника тепло, бывал у него дома, где меня так же тепло принимала жена писателя Лидия Григорьевна. Оба пророчили мне большое литературное будущее. И в литературном кружке ко мне, тогда четырнадцатилетнему пацану взрослые, пробующие себя в прозе и в поэзии. Люди, относились как к равному. Среди них были фронтовики. С одни из них Юрием Синкиным, командиром батареи на фронте, гвардии старшим лейтенантом, я сдружился. Он меня называл «полупоэт и полудетка». Не знаю, удалось ли кому-нибудь из этих спутников моего детства, стать писателем.
Заведовала библиотекой, где собирался литературный кружок, Клавдия Ивановна Гоголева, которая тоже благоволила ко мне и к моему другу детства Николаю Киселёву, позднее ставшему профессором Томского университета. Эта дружба связывала нас с 1945-го по 1998, когда Николай отбыл на другой уровень Бытия. А в ту пору мы часами рылись в фондах библиотеки, изучая всё казавшееся нам интересным. Самое интересное брали домой. Оба, в первую очередь, увлекались поэзией. Перечли все поэтические сборники библиотеки, а среди них была знаменитая «Антология» 1925 года издания, где фигурировали ранняя Ахматова, Гумилёв, Бальмонт, Белый, Иннокентий Анненский, словом вся поэтическая элита Серебряного века. Естественно тогда же жадно перечитали опубликованный поэтический Парнас СССР от Маяковского и Асеева до поэтов Великой Отечественной. Всё это было обсуждено в долгих беседах с Николаем Киселёвым.
Помню, как нас ошеломило первое знакомство с поэзией Бориса Пастернака. Сборников поэта в библиотеке было почему-то очень много, и все они находились в отличном состоянии, т.е. совершенно не зачитаны, читательские формуляры свидетельствовали, что некоторые из книг никто из читателей никогда не брал домой.
Далеко не всё мы понимал в сложной лирике поэта, но она завораживала своей музыкой, своей непохожестью на всё, что до сих пор мы читали . Поразило «Определение поэзии» (Это круто налившийся свист, это щёлканье сдавленных льдинок, это ночь, леденящая лист, это двух соловьёв поединок». Поразил портрет Ленина, через много лет, когда Ленина стала топтать демократическая шушера, я процитировал этот портрет в своей статье «Непонятый доктор ( страсти по Пастернаку)». И вообще Пастернак со всеми его противоречиями, с симпатией к Сталину, с 16-ью занудным прозаическими главами «Доктора Живаго» и с гениальной поэтической семнадцатой главой этого романа до сих пор остаётся для меня своего рода образцом «неангажированного» художника наряду с Есениным, Блоком, Твардовским.
Но не скажу, что названные имена из «Антологии» тогда слишком уж запали на ум. Больше импонировали Симонов, Багрицкий, Сурков. С Есениным познакомился впервые в 1947 г. когда вышел небольшой однотомник его избранных стихов. Есенин надолго затмил в моём воображении даже Пастернака. И до сих пор ранжир моего поэтического Пантеона выстраивается в следующем порядке: Пушкин, Есенин, Лермонтов, Пастернак, .далее остальные.
Серьёзные занятия литературным творчеством начались, по существу, в 70-у годы, когда мне было за сорок, поэтому говорить о влиянии каких-то авторов на мой творческий процесс затрудняюсь. Даже Пастернаку никогда не пытался подражать. Из поэтов самой поздней поры ценю творчество тех, кто собраны в антологиях Вадима Кожинова (Рубцова, Передреева, Казанцева, Юрия Кузнецова).
Его университеты
Потом последовал вполне логичное для человека увлекающегося литературой поступление в Томский университет, где Юрий Ключников получил очень хорошее по тем временам филологическое образование. Томск тогда на всю страну славился высоким уровнем преподавания разных, в том числе гуманитарных дисциплин.
Кстати в Нарымский край, ссылали интеллигенцию еще до революции, а во время войны там преподавали лучшие профессора из Москвы и Ленинграда, переезжавшие туда целыми кафедрами. Отец с благодарностью вспоминал годы учебы в одном из лучших университетов страны:
«Плотное знакомство с зарубежной поэзией и литературой вообще началось в университете благодаря великолепным лекциям Николая Александровича Гуляева ( хотя «Мартин Идеен» Джека Лондона и «Красное и чёрное» Стендаля были прочтены в 15-16 лет, надолго врезавшись в душу). Портрет Д. Лондона даже повесил у себя в кабинете, когда был директором средней школы в селе Плотникове. Приехавший как-то в школу секретарь райкома партии спросил, кто это у тебя над рабочим столом. Я ответил. Он кратко распорядился – сними и повесь Ленина. Я спорить не стал, поместил Ленина рядом с Д. Лондоном.
А в университете увлёкся Байроном, Шелли, Бёрнсом, Блейком, Рильке, но особенно французами. Дело в том, что обязательным иностранным языком на филологическом отделении был французский, преподавание его в ТГУ было поставлено весьма не плохо. Я употребил дополнительное рвение и к третьему курсу читал Шарля Бодлера, Поля Верлена, Артюра Рембо, Гийома Аполлинера и других французов в оригинале. С той поры убедился, что поэт - особая статья, его можно понять лишь на родном языке. Например, переведённый Верлен не произвёл на меня никакого впечатления, даже показался скучным и манерным И уж в подмётки не годится, как я считал, к близкому ему по духу Есенину. Но в оригинале его природная стихотворная музыка Верлена зачаровывает. Рембо же. показался интересен и в переводах, собственно он-то и заставил меня сесть за французский. Рембо, как поэт, закончивший свою поэтическую карьеру к 19-летнему возрасту до сих пор остаётся одним из любимых иностранцев наряду с Аполлинером, Эдгаром По, Экзюпери и другими, чья жизнь шла в полном соответствии с творчеством.
Литература Востока в университете звучала слабо. С поэзией Китая, например, я познакомился лишь в 50-е годы в разных переводах, с японцами – ещё позже. Запомнились переводы Ли Бо и Ду Фу, выполненные Анной Ахматовой».
Между деревней и городом
Однако – парадокс: будущий литератор, учившийся с увлечением и с хорошими оценками почему-то перестал писать стихи на целых два десятилетия. Правда, он руководил университетским литературным кружком, но не поэтической, а скорее научной направленности, где студенты делали доклады о писателях, и лишь на пятом курсе несколько раз публиковал свои стихи в университетской многотиражке. Однако жизнь возобладала над литературой.
Женитьба на пятом курсе университета на студентке исторического факультета Лилии Белимовой, распределение в городскую газету «Молодость Кузбасса» в его столицу – Кемерово, где будущий поэт отработал два года, мыканье по съемным жилищам, а потом после неудачных попыток решить квартирный вопрос (который портил не только москвичей!), возвращение к родителям в Ленинск-Кузнецкий и работа корреспондентом в «Ленинском шахтере», десять лет назад напечатавшим его первые стихи… – таковы главные вехи жизни этого периода. После рождения детей пришлось откликнуться на хрущевский призыв к интеллигенции и поехать на освоение села, где с квартирами обстояло дело проще. Несколько лет работы в сельской школе учителем, завучем и даже директором школы позволили расширить жизненный опыт и пробудили в нем, горожанине, любовь к земле и деревне. Об этом он позднее напишет в стихах:
Жмусь, как вырванный куст к деревам,
Натыкаясь на встречное жжение -
По невросшим суглинок корням
Тяжко ходит топор отторжения.
Я в вине его не утоплю,
Я челнок, я еще балансирую,
Я деревню и город люблю
Пополам с одинаковой силою.
Во время своей сельской жизни Юрий Ключников несколько раз брался за перо и пробовал писать стихи, но оставлял свои попытки по собственному признанию, ему для этого «чего-то не хватало». Отец признавался:
«Серьёзные занятия литературным творчеством начались, по существу, в 70-е годы, когда мне было за сорок, поэтому говорить о влиянии каких-то обстоятельств или авторов на мой творческий процесс затрудняюсь. Даже Пастернаку никогда не пытался подражать. Из поэтов самой поздней поры ценю творчество тех, чьи избранные стихи собраны в антологиях Вадима Кожинова ( Рубцов, Передреев, Казанцев, Юрий Кузнецов), и Ларисы Барановой-Гонченко (Верстаков, Шипилов, Артемьев и другие).
После четырёх лет жизни в сельской тишине молодого человека вновь потянули к себе огни большого города. Он переезжает в Новосибирск, где пройдя новые круги испытаний: долгое время не мог устроиться на работу и скитался по квартирам. Поработав учителем литературы и завучем в школе, наконец, устраивается в областной радиокомитет журналистом. Командировки в район, интервью, радиопередачи и авторские радиопьесы - вот что было содержанием жизни Юрия Ключникова в течение ряда лет лет. Энергичный, одаренный, ответственно относящийся к делу журналист быстро обращает на себя внимание начальства своей работоспособностью и как сказали бы сейчас, креативностью. В период оттепели система партийного образования на некоторое время делается более открытой и доступной не только для опытных управленцев, но и для активных творческих людей из региона – такова установка «сверху». Отца посылают получать второе высшее образование в ВПШ – или высшую партийную школу в Москве, где он учится на отделении печати, радио и телевидения.
Московское озарение
Учиться в ВПШ было весьма интересно по ряду причин. Кроме обязательного марксистско-ленинского официоза, сюда с лекциями и беседами приезжали секретари и руководители отделов ЦК КПСС, министры, и даже руководитель КГБ Семичастный, видные литераторы, например, Константин Симонов и Вадим Кожевников, другие крупные отечественные и зарубежные деятели, например, Рауль Кастро. В одном из своих стихотворений Юрий Ключников мечтает о времени, когда «Авель и Абель сольются в одно». В таких фантазиях присутствует элемент личного опыта, поскольку Абель выступал в 1965 году перед слушателями ВПШ и будущий поэт, по его словам, вполне оценил тонкую художественную душу выдающего советского разведчика. А главное появляется доступ к спецхрану Кремлевской библиотеки, где можно было свободно читать, запрещенную тогда литературу по истории, философии, экономическим учениям, мировой культуре, – Ницше, Шопенгауэра, Фрейда, Камю, Сартра. Последнего, как и выдающихся поэтов Франции – Бодлера, Верлена, Рэмбо, Аполлинера - Юрий Ключников читал в подлиннике на французском языке, который он выучил еще в Томске и Новосибирске и усовершенствовал свои знания в Москве, тренируя разговорную речь со студентами из франкоязычных стран, а затем поработав несколько месяцев гидом-переводчиком в Интуристе.
Существенно пополнив свое образование Юрий Ключников мог рассчитывать на дальнейший карьерный рост как по партийной, так и по научной линии. Ему предлагают остаться в Москве на кафедре политэкономии в ВПШ с перспективой защитить кандидатскую диссертацию, а в дальнейшем получить статус весьма благополучного москвича. Все идет хорошо, но во время философского семинара на тему «Религия как форма общественного сознания» он неожиданно для всех и отчасти для себя вступает в серьезный идеологический спор с преподавателем, который к тому же является секретарем партбюро ВПШ. Юрий Ключников отстаивал идею исторической прогрессивности для своего времени православной традиции, поскольку она способствовала развитию не только письменности, но и всей культуры России, особенно в допетровский период. Сегодня это аксиома. Некоторые рьяные патриоты даже утверждают, что петровские преобразования изрядно подпортили девственную православную основу русской культуры. Впрочем, предоставлю слово отцу:
«- По началу преподаватель не спорил со мной. Да, конечно, допетровская культура развивалась на основе религии, но ведь вы не можете отрицать того факта, что, как форма сознания, любая религия в основе своей полностью реакционна?
Я ответил:
- Как же она может быть полностью реакционной, если на её основе развивались культуры всех стран.
- Культуры всех стран развивались в борьбе с религией, возразил мне преподаватель.
- Да и в борьбе, но это борьба внутри религий, потому, что ядро религия – вера, а без веры невозможна никакая жизнеспособная идеология
- Наша идеология основана на научном знании.
- А вера в коммунизм?
Преподаватель вспыхнул:
- Послушайте, что вы несёте? Это же софистика! Да ещё с чужим душком.
- Если софистика, да ещё чужая, то зачем разводить дискуссии. Вы ведь сами приглашали к спору. Я сел.
Преподаватель понял, что хватил лишнего, свёл конфликт вничью. Я тоже замолчал, никогда больше с ним не спорил. Хотя надо признать, что ВПШ той поры была далеко не твердолобым учебным заведением. Да, преподаватели с лекционной трибуны часто твердили очень замшелые истины, но на семинарах, «стебались» как теперь говорят, по поводу и развитого социализма, и всех других громких определений. Конечно, всё это делалось осторожно, с подтекстом. Интеллигенция, как это водится, не ведая, что творя, копала яму под саму себя. В читальном зале библиотеки ВПШ была иностранная пресса, я регулярно читал французскую «Monde» иногда просматривал со словарём интересующие меня статьи в американских журналах, Хотя в газетных киосках столицы из иностранной прессы продавались лишь издания типа «Юманите». Считалось, что слушатели ВПШ обладают достаточным иммунитетом к буржуазным влияниям. Однако в моём случае такой либерализм не сработал. Перед распределением зав кафедрой политэкономии Старцев - добрый и мудрый старичок, которому нужен был ассистент для чтения лекций франкоязычным слушателям), отвёл меня в сторону и негромко сообщил:
- Предлагал вашу кандидатуру, но у партбюро возражения...»
Так описывает отец свой первый конфликт на религиозной почве, который произошёл 45 лет назад. А вот что он пишет на эту тему теперь:
|
