|
Страница 2 из 2 О том, чьим традициям Ключников наследует, он замечательно рельефно рассказал в своей публицистической книге «Лики русской культуры»[2]. Пушкин, Блок, Есенин, Пастернак – вот главные поэтические маяки Ключникова. Я бы прибавил сюда Николая Заболоцкого, Леонида Мартынова и Юрия Кузнецова – так очерчивается в моём понимании лирическое место, которое Ключников может считать своей лирической родиной… но отнюдь не «малой», ибо координаты этого «места» - весь мир. Может прежде всего, конечно, русский мир, русское окно в мир.
«Творец не может отпустить творцов ни в райский сад, ни в мир подземных теней. Аксаков, Гоголь, Врубель, Васнецов скитаются среди родных метелей…»
Не будем повторяться про рай и ад, сцеплённые нерасторжимо, - отметим взмах пера, силящийся сцепить воедино мир русской культуры, - точно так же перо будет взлетать, когда дело дойдёт до всемирного окоёма. Но речь о том, что стало с русским наследством сейчас.
Россия – полумёртвый витязь. Было тяжко и ясно, стало тяжело и темно. А по сути то же: нытье холопов, вражда господ. Странный сплав кнута, горба и бунта, да плюс ещё Емеля на печи. Старая сказка под знакомым названием: «Проснись!»
Загадочна русская душа… («Но где, в какой стране душа разгадана?» - отзывается Ключников на мой мысленный переспрос). Но душа всё-таки ноет. От затянувшегося позора. От того, что «солнце скрылось намертво, самолёты бьются. Вымирают мамонты, крысы остаются». А песни - поём! Поём среди болот и блуда… Значит, ещё не совсем сошли с ума? Значит, ещё не умерла Россия?!
Как вернуть её к настоящей жизни? Белое молчит, чёрное кричит их всех щелей. Трудно в России, но вне её – вообще невмоготу. Как возродить её, если с чистого листа (а Врубель и Васнецов? – Скитаются…)? Как выжить под гнётом тьмы? Как быть счастливым, если счастье невозможно, пока не полюбишь «уход»? А куда? Так есть же простор, есть куда сбежать! А со двором что будет? А со двором так: зовём волкодавов, нагнав волков к себе во двор.
А ещё кого зовём, кому машем?
«Всем роющим норы, и бесу, и вору, лишь машем рукою: хватает простора!»
А народ?
«А народ, любимый твой народ, он сегодня бродит, как потерянный, болтунам заглядывает в рот, никому и ничему не веря».
Емеля как сидел на печи, так и сидит. Умники – лежат штабелями в кювете. А Иваны ходят. Те самые, что дураки.
Как быть с пресловутой нашей «дурью», если в ней, может быть, спасение? Или счастье? А если оно всё-таки в разуме? Кто там ещё у нас скитается в метелях? «Наше всё»? Перефразируем: да здравствует солнце, да скроется дурь!
Ах, солнце!
«…Но никому не ведомы дороги распятой, как и прежде, на кресте страны моей. Одно лишь солнце знает, зачем оно меняет день и ночь. Колымская, холодная, родная земля, в груди засевшая как нож...»
Истомилась страна по солнцу. Колыма ледяная - в том же сиянии. Пули. Скрепы. Швы.
Как понять, если дух твой
лишь креп в трескотне пулемётной,
но в торговых делах
затрещали все скрепы и швы.
Ты сегодня простёрлась
в пределах своих полумёртвой,
рук не можешь поднять,
оторвать от земли головы.
И лежишь на спине
от Камчатки до Выборга немо,
грезишь прошлым, не видя,
что стало с тобой наяву.
И с великой тоскою
глядишь в беспредельное небо.
Всё уходит под ним,
кроме веры в его синеву.
Между солнечной синевой и мраком небытия (а может, всё-таки адской сковородой?) полудышит Россия, уповающая на несбыточный Белый Остров. На что ей надеяться? Что русский блин вспухнет новым комом на старой мировой сковороде?
А что сулит нам сама эта мировая сковорода? (понятно, что на сей раз речь не о философе, сбежавшем от века, а о той поэтической Вселенной, в которой видит Россию Юрий Ключников).
Здесь нас ожидают: Леонардо, Пушкин, Моцарт, Есенин, Лорка, Сент-Экзюпери; эти уже не вязнут в родных метелях, а сияют в лучах немеркнущей зари.
Лучи овевают Россию сверху… более с Востока, чем с Запада[3]. Но если говорить не об учёном ориенталисте и неутомимом путешественнике-исследователе, а о поэте, - то контакты русской души обогащают её прежде всего не тем, что её внове и вчуже (что тоже важно), а тем, что ей роднее.
Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток… Запад трезв и расчётлив, но это не фатальный раскол мироздания, а две «половинки», которым надо бы соединиться. Как? Пусть с места они всё-таки сойдут, то есть пусть Запад зашагает к Востоку. Не хочу будить дух Киплинга, но так и подмывает задать Ключникову вопрос: а Россия на Западе или на Востоке?
А ислам где? Как и Россия – и там, и тут?
А это – откуда посмотреть. Ключников, при всех его антизападных инвективах, смотрит скорее из Зенита, чем с Востока. Мусульманский луч высвечивает у него общедуховную ситуацию. Неважно, кто живёт к Аллаху ближе, кто от него дальше. Главное: не будь пресным, будь острым! И не жди: вдруг Аллах и про меня что-нибудь скажет? Вдруг облегчит груз? Аллах милосерд: «Он вовек не положит поклажу верблюда на спину осла». Прямо про нас сказано. Чтобы ослами не прикидывались, сукины сыны. И овцами.
Лучше всего о всесветных корнях лирического героя сказано так:
Я был волхвом, язычником, ессеем,
друидом, мусульманином, пока
судьба не занесла меня в Расею
на многие рожденья и века.
Но вот занесла. Из родимых болот поднимаем очи всё туда же: в небеса. Кто там? Вестимо, Всевышний. Каков Он в ойкумене Ключникова? Связанный.
Чем связанный? Цепями тьмы и адского огня? Неважно. Важно, что, как и люди, Сам не знает, что порой творит. Невыразим в потоке перемен. И никакой тайны нам не откроет. Хорошо, если прорастёт – долго и одиноко – сквозь наше столпотворенье. А мы что: А мы думаем, что Он нас целует, а это нас затаптывают в прах сменяющиеся эпохи. Мы думаем, что похожи на Него, но мы куда больше похожи на чёрта.
И что Он с нами делает?
«Готовит Бог себе спецназ, чтобы страну не схоронили бесы».
С бесами мы выяснили отношения, когда продирались через рынок. А с Богом, с Богом?
«Мы не боги, но ведь и не накипь, что-то варит из нас Отец».
.
Не буду касаться темы современной Церкви, отношение к которой у Ключникова в отличии от воспеваемой во многих его творениях темы русской святости, старчества, «умного делания» все-таки более сдержанное. Оно и понятно: ведь с одной стороны, и сегодня в Церкви немало подвижников, вроде Иоанна Ладожского,(его памяти поэт посвятил стихотворение), а с другой – и «слишком сытые попы» зачастую не по христианским заповедям живут вовсе, и с теми, кто думают по-иному зачастую ведут себя агрессивно, и властям Церковь прислуживает и никогда в отличии от огненных подвижников прошлого всерьез им не возражает…
… Все эти дела я склонен оставить специалистам. Что же до поэта, то он делает то, что должен делать поэт:
«Мы им пятое, наше евангелие на отчётном изложим листе».
Вот это по-нашему! По-толстовски. По-русски.
Открывает ли нам поэт то, что выше Бога? Не столько открывает, сколько нащупывает. Что там, «выше»? Малиновая даль. Сумрак серый. Туман. Что-то, что выше Вечности самой. Великий Исток. А может, великий Финал? Не спрашивай, ступай вниз и надейся. Что сулят изломы, сокрытые в тумане, в малиновой дали, в голубой бездне, того знать не дано.
«Все мои восторги и печали и последний Божеский причал меркнут перед синими очами вечного Начала всех начал».
И тут он проваливается в главное откровение: ни конца, ни начала не нащупать в этом конце-начале. А только бесконечное чередование… огня и мрака, гибели и возрождения, ада и рая.
Смерть – вовсе не точка, это лишь запятая в Вечной Книге Жизни. Страницы в ней – перепуском. События – колесом. Всё повторяется, но ничего не повторить. На любое «да» находится очередное «нет», но и нет такого зла, чтобы добром не обернулось. Как нет и такого добра, чтоб не сменилось новым злом!
Пока эти уравнения остаются на стадии умственного парадокса, они воспринимаются как нормальное умозрение. Но кровью поэзии наполняются, когда вспарывают материал живой истории:
* * *
Красиво умирал Колчак,
Стоял поверх штыков, молчал.
Лёг, о пощаде умоляя,
Под ноги красным Попеляев.
Соединял ангарский лед
Погоны и особый взвод,
Россию ту с Россией этой.
И ахнул залп, и эха гром
Откликнулся в тридцать седьмом
Свинцовой тою же монетой.
И тоже кто-то был красив
На алом стыке двух Россий.
1984
В умозрении алый стык превращается в чёрно-белый. Всё это смотрелось бы, как кино… «когда бы плоть не корчилась от боли». Плоть корчится – душа пытается спастись юмором. После сезона демократии, знаете ли, должен возвратиться «сезон вождей».
Но какой смысл уповать на вождей, если следом всё равно – пусть на время! – воцарится демократия с её базаром? И исчезнет. Чтобы потом исчезло то, что её сменит.
Ни на чёрном, ни на белом поле не остановится это колесо. Ни на чём не успокоится ни плоть, ни душа.
Что же делать?
Нести свой крест.
Крест – вот решающий (разрешающий) лейтмотив лирики Юрия Ключникова. Нести крест, как шерп несёт на Эверест керосинку. Как несла свой крест Анна Ахматова. Как волок его злой, как африканский слон, Маяковский. Крест должен нести поэт – сквозь все эпохи и сезоны.
Ты в адской топке раз уже обжёгся,
а предстоит и два, и три, и шесть...
Как представляешь мудрость парадокса:
чем ты святей,
тем тяжелее крест?
Парадокс этот окончательно опускает нас с малиново-голубых небес в умопостигаемую судьбу отдельно взятого человека, в котором русские философы, как известно, различали три уровня: особь, индивид и личность.
Особь прокормится, индивид прокрутится, но личность не успокоится, пока не найдёт своё место в идеальном мире. Особь живёт в стае. Индивид функционирует в обществе. Личность несёт свой крест в одиночестве.
Парадокс: воспевая «всю страну», лирический герой в конечном счете оказывается с судьбой один на один. Ни уповать на рай, ни сваливать на ад - а, по точной и яркой формуле Ключникова, - «подняться над собой внутри себя».
То есть: мелодию, в которой он воспевал «всю страну», и мелодию, в которой «пел» лишь самого себя, - сопрячь, соединить. Значит, с жгучим ощущением невыносимой боли – смириться. По-учёному говоря, найти modus vivendi. А по-нашему… норму, что ли?
Да какая уж норма при таком темпераменте!
«Ушла из нашей жизни норма, нет равновесия нигде. Россия корчится в реформах, Европа в бешеной воде».
Разум цепляется за спасительное слово. «Равновесие»! Равновесие на краю пропасти… да не одной, их там минимум две: огненная и ледяная. Кто поможет удержаться?
«Богиня Равновесия». У которой в руках – «Часы Справедливости».
Блажен, кто верует… Но не надо уменьшать силу воздействия этих мифологем на душу. Поэт есть поэт: если разум его не находит чаемой точки равновесия в кувыркающемся мире, то душа знает, что делать: непрерывно возносит вопли об этой беде, непрерывно сообщает о ней городу и миру, непрерывно рассказывает это… самой себе.
То есть, поэт пишет стихи.
«Я пишу, как заводная кукла», - отшучивается он. «Утешаюсь гашишем с весомым названием «Стих». «Поэзия – наркотик тот же».
Самогипноз. «Бродить в лесу по лужам, сочиняя за строкой строку» - род саморегулирования души.
Души? Или тела?
«Оберегает поэзия тело, держит, как утку, меня на плаву».
Тело, может быть, и выплывет. Душа – вряд ли. Душа окончательной справедливости не найдёт. Праведность – вздор.
Начинается самый кровоточащий акт духовного самоочищения.
Для спасенья от чертей и ада
Раньше нас учили: кайся, чадо.
Нынче просит Бог:
- Кончай чадить,
чтобы мог Я чадо пощадить.
Чадо оглядывается: есть ли шанс на Божье снисхождение? Окидывает взглядом самого себя. Возносит выстраданное:
И когда ты взглядом окинув
человека со всех сторон,
видишь в нём только сукина сына,
значит, сам ты такой же, как он.
«Он» в данном случае несуществен. Существен – ты.
И вот, пытаясь связать эпохи и этапы («ту» и «эту» пору), ты решаешься на Покаяние.
В ту пору связать нас сумела беда
сегодня же беды разводят в тумане.
Вы ждёте повинной? Примите тогда
за всех коммунистов
моё покаянье.
И тут доносится до него покаяние сукиных сынов – дружное, хоровое, единогласное.
Что остаётся поэту? Нести свой крест… по зыбкой русской границе Святости и Смуты.
Лев Аннинский
[1] Это определения Марины Ключниковой, дочери поэта. Она и её брат, Сергей Ключников, дали яркие примеры осмысления поэзии отца.
[2] Отлично проанализированной в предисловии Владимира Бондаренко (см.издание 2010 года, М, «Беловодье»).
[3] Восточные маршруты Ю.Ключникова описаны, в частности, в его книге «Я в Индии искал Россию. Странствия по Ариаварте».
|
