|
Блок начал свой литературный путь со стихов о Прекрасной Даме, в которой воплотил реальные черты любимой им Л.Д Менделеевой и тоску по своему идеалу. По началу обе прекрасных женщины уживались друг с другом, но после женитьбы на Любови Дмитриевне мечта и действительность разъехались. История тривиальная, однако, у тонкого Блока она переросла в тяжкую душевную драму. То, на что жаловался Тютчев, – мучительная жизнь на границе двойного бытия, сделалась для Блока поистине наваждением. Венцом этого периода d его творчествt стало стихотворение «Незнакомка» - одно из самых красивых в русской поэзии.
И веют древними поверьями
Её упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
Стихотворение заворожило читающую публику России, сделало поэта знаменитым. Но предельно искренний в духовных исканиях Блок расправился со своим поэтическим шедевром, как и с другими туманно-мистическими грезами, беспощадно. В статье «О современном состоянии русского символизма» он пишет: «Незнакомка. Это не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это – дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового …Если бы я писал картину, я бы изобразил переживания этого момента так: в лиловом сумраке необъятного мира качается огромный белый катафалк, а на нем лежит мёртвая кукла с лицом, смутно напоминающим то, которое сквозило среди небесных роз».
В поэме «Соловьиный сад», продолжая тему искуса. Тонким миром, поэт рисует печальный финал художника, покинувшего тяготы земного мира ради химерических красот небесного.
Но сам Александр Блок, пройдя сильнейшие обольщения инобытия, удержался в границах гармонии. Удержался не по-пушкински, с гораздо большей долей трагизма и нездоровья, но всё-таки удержался. Несколько месяцев спустя, в том же 1910 году он продолжает размышления о поисках реального предмета обожания.
«Чем больше чувствуешь связь с родиной, тем реальнее и охотнее представляешь ее себе как живой организм…Родина – это огромное, родное, дышащее существо, подобное человеку, но бесконечно более уютное, ласковое, беспомощное, чем отдельный человек…Родина – древнее, бесконечно древнее существо, большое, потому неповоротливое, и самому ему не счесть никогда своих сил, своих мышц, своих возможностей, так они рассеяны на матушке-земле. Родине суждено быть некогда покинутой, как матери, когда сын её вырастает до звезд и найдет себе невесту. Эту обречённость на покинутость мы всегда видим в глазах родины, всегда печальных, даже тогда, когда она отдыхает и тихо радуется. Не родина оставит человека, а человек родину. Мы ещё дети и не знаем сроков, только читаем их по звёздам; но, однако, читаем уже, что близко время, когда границы сотрутся и родиной станет вся земля, а потом и не одна земля, а бесконечная вселенная, только мало крыльев из полотна и стали, некогда крылья Духа понесут нас в объятия Вечности. Время близко, потому что мы читаем о нём в звёздах, но оно бесконечно далеко от нашего младенческого духа, так далеко, как звёзды от авиатора, берущего мировой рекорд высоты. И земная родина еще поит нас и кормит у груди, мы ей обязаны нашими силами, и вдохновением и радостями».
Так глубоко в сердце Родины не заглядывал, пожалуй, ни один из поэтов серебряного века.
Да, Родина – живое существо, одновременно и наша мать, и наш ребёнок, нуждающийся в любви. Мы очень хорошо помним первое, но как часто забываем о втором. Во времена Блока, как и в наше время, человеческие стоны громки и бесконечны - плохо мне, помогите мне. Голос же Родины, что плохо ей, слышат и помогают ей немногие. Хотя, в сущности говоря, ей плохо по одной причине – по недостатку любви к ней её детей.
Родина, как земля, «когда границы сотрутся», а они уже стираются сегодня, – существо не беспомощное, в этом трудно согласиться с Александром Александровичем. Её долготерпение по отношению к нашим над ней чудовищным экспериментам, её молчаливость – отнюдь не свидетельство слабости и обречённости. Наше воображение в состоянии одеть каменные геологические и палеонтологические свидетельства минувших катастроф в живые картины, чтобы представить разбушевавшуюся землю, смывающую со своего лица целые классы растений и животных, а иногда также целые генерации людей.
Мы попали сейчас именно в такое перекрестье её снайперской винтовки. Те, кто это чувствует, жадно ищут возможность выйти из перекрестья, Тоскливые стоны смешиваются со стонами «Господи помоги!» Идёт напряженный поиск выхода из тупика. Он на путях повышения нашей ответственности перед Богом, перед родиной, перед людьми. Мы молимся: «Господи, помилуй нас!» Но за что миловать тех, кто бездумно терзает грудь родной матери, кто несмотря на все грозные предупреждения упрямо подталкивает землю к очередной катастрофе? И потом разве Бог царь или президент, к которому обращаются с кассационной жалобой?
Родина, как подлинная Прекрасная Дама, становится отныне главным предметом любви и поклонения Александра Блока.
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои
Твои мне песни ветровые –
Как слёзы первые любви.
Тебя любить я не умею,
Но крест свой бережно несу.
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу,
Пускай заманит и обманет,
Не пропадёшь, не сгинешь Ты
И лишь забота отуманит
Твои прекрасные черты.
Талантливый мистик превратился в мистика гениального, а служение истинной Прекрасной Даме - России поставило Блока в один ряд с самыми великими сынами нашего Отечества. И еще одно качество вознесло поэта - бесстрашное умение трезво наблюдать за обоими мирами – Плотным и Тонким. Отсюда глубочайшие прозрения Блока, когда больной, погибающий от голода и холода революции, он видит надвьюжную поступь Иисуса Христа, возглавившего русскую Смуту. Обладавший абсолютным слухом в восприятии музыки времени, он записывает в дневнике накануне революции: «Одним из главных моих вдохновений была честность, т.е. желание не провраться «мистически». И чуть позже: «Всё будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться».
Изнеженный барчук, любимец женщин, взлелеянный ими с малых лет, он с годами обретал стойкость, мужество и трезвость мудреца. Мало того, что приветствовал революцию как Прекрасную Даму в грозном облике, предъявившую платежи народа интеллигенции за её хамство по отношению к нему. Он не щадил и себя. «Какое право имеем мы (мозг страны) нашим дрянным буржуазным недоверием оскорблять умный, спокойный и многознающий революционный народ. Нет, я не удивлюсь еще раз, если нас перережут во имя порядка».
В этих словах еще слышатся отголоски толстовского смирения и барского преклонения перед народом, Позднее страшная правда революция с такими чувствами покончила. В Блоке просыпаются те же чувства, которые охватили «народ-богоносец».
«Я живу в квартире; за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живёт буржуа с семейством…
Он обстрижен ёжиком, расторопен пробыв всю жизнь важным чиновником, под глазами – мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельём, его дочь играет на рояли, его голос – теноришка – раздаётся за стеной, на лестнице, во дворе, у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он. Господи Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивая мысли. Он такое же плотоядное двуногое, как, он лично мне ещё не делал зла, но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить. Отойди от меня, Сатана!»
Не тут-то было. Сатана от любой формы ненависти только распаляется. За первой волной визионерства пришли сомнения. Поэта упрекали, что он поставил во главе красногвардейцев Иисуса Христа, тем самым как бы освятил и восхвалил революцию. А вот его собственное суждение по этому поводу: «Разве я «восхвалял?» Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь «Иисуса Христа». Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак».
Вон, оказывается, в чём дело – Христос-то у Блока в кавычках, во главе революции оказалась та же мертвая кукла, сине-лиловая дьяволица-Незнакомка, которая терзала Блока всю жизнь. Так был ли Христос впереди красногвардейцев?! На какое-то время Блок запутался в своих чувствах, в своих видениях и провалился в бездну Тонкого мира.
Тело поэта погубила не его беспутная жизнь, не «отсутствие воздуха», как он сам писал о Пушкине и не голодные революционные годы. Телесный Блок был буквально растерзан собственной психосферой, противоборством в ней любви и ненависти, недопустимым на тех мистических высотах, куда он попал. В таких случаях спасает смирение, но он его, как уже говорилось выше, утерял.
Его спасла от безумия совесть. О, нет, не совесть художника, о которой так любят рассуждать профессора-литературоведы, - обыкновенная, человеческая. «Человеческая совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного милого, но умирающего и разлагающегося – в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего свежую жизнь». Запись 1920 г. Он вернулся к Истине.
Он поднялся над противниками и апологетами новой власти, над самим собой, признавая правоту любого обновления жизни! Как же жалки рассуждения сегодняшних «демократов» от литературоведения, приписывающих Блоку сначала увлечение революцией, а потом отречение от неё. Свой пиджак-маломерок западного покроя они пытаются натянуть на могучие плечи великана. Да он отрёкся от мёртвой иллюзии, Но никогда не отрекался от живой жизни, слишком хорошо все видя и всё понимая. От прекрасной дамы мечты, он пришел к Прекрасной Даме России, а от них к Прекрасной и Страшной Даме – Божественной Истине во всей ее полноте.
Впрочем, все три всегда жили в нем.
О, весна без конца и без края,
Без конца и без края мечта!
Узнаю тебя, жизнь, принимаю
И приветствую звоном щита.
Советская поэзия во многом утратила мистическую чуткость Серебряного века, который был в тоже время веком беспомощной, больной, заблудившейся в своих духовных поисках интеллигенции. Тонкий мир был вычеркнут из поля зрения нового поколения литераторов не только декретами Советской власти, но и приземленным мироощущением самих литераторов. Эта грубость в восприятии жизни в чём-то оздоровила поэзию, спасла саму русскую культуру (вопреки общему мнению), правда, за счет миллионных жертв и огрубления жизни. Сатанизм, убранный из литературы, переместился в ведомство Ежова и Берии, потому что как свято, так и чёртово место пусто не бывает.
Праздничный, весёлый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить (Н. Тихонов).
Блок мучительно рвался к земной «бесноватости» из декадентских её форм, непосильно тяжких для его ищущей Истины души. Он тянулся к «этим русским людям, лошадям, попойкам, пышной осени, жестокой зиме, балалайкам, девкам, спирту, бабам с капустой… Хорошо!»(Запись в дневнике от сентября 1917 г.)
4 июня 1921 года он пишет матери: «Спасибо за хлеб и яйца. Хлеб настоящий русский, почти без примеси, я очень давно не ел такого». А через две недели последняя запись в дневнике: «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди».
Мистическое дыхание сегодня вновь возвратилось в Россию. Множество «духовных искателей» слышат голоса, видят ангелов, «Иисуса Христа», «Божью Матерь», пишут под их диктовку не только стихи, но и новейшие провозвестия. И, увы, у очень немногих хватает трезвости расстаться с «куклами» Тонкого мира, как это сделал в свое время Александр Блок. Все впереди. Нынешняя русская интеллигенция не доросла до утонченности Серебряного века, тем более до блоковской ясности. Зато стала закалённее. Она уже не винится, не сюсюкает перед простым народом за то, что он её кормит. Потому что научилась кормить себя сами и способна выполнить любую физическую работу человека из народа. Этим мы обязаны Великой Революции и кровавой сталинской мясорубке. Сверхчеловек, то есть человек, подобный задуманному Божьему подобию, вызревает в горниле страданий. Напрасно Александр Александрович стал сомневаться в подлинности увиденного им Иисуса Христа. Тот, кто Сам пошел на распятие, имел право повести на него за собой целый народ и его интеллигенцию.
Россию называют Домом Богородицы. Она же – коллективный Христос, распинаемый во все века своего существования. Упрекнем ли Блока, что, мучаясь, забираясь в дьявольские дебри, он иногда путал кукол с настоящей Прекрасной Дамой? Главное, выбрался из путаницы. Выбрался через веру в Россию, через любовь к ней. Этот великий завет русской литературы, идущий от автора « Слова о полку Игореве» к Ломоносову и Державину, достигший наивысшей творческой реализации в Пушкине, светит всё ещё синими глазами великой Незнакомки-родины в будущее. Мы до конца не постигаем духовных глубин своей страны. Мы всё еще в плену Иллюзии, но без снятия её покрывал не прийти к Реальности.
Дьявол хотел извести Александра Блока, дескать, слишком высоко забрался. Но не смог. Как и не сумел уничтожить хранимого Богом Йова многострадального – Россию. Россия не только живёт, но и таит на губах своих, несмотря на все ужасы своей истории, загадочную улыбку. Улыбку ребёнка и мудреца.
Простим угрюмость, разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь дитя любви и света,
Он весь свободы торжество.
2000 г.
***
Пока архивные трудяги
не занялись моей судьбой,
я на пустом листке бумаги
сам повинюсь перед Тобой.
Каким я стал -
спасибо Зверю
за длинные его клыки.
Я не всегда Тебе был верен
священным таинством строки.
В душе таланту было тесно,
а бесам всяческим - простор…
Ну что ж, поэзия - не тесто,
поэты праведные – вздор.
Когда вино играет слишком,
добавить спирт в себя велит.
Чем фрак темней – светлей манишка
и выше пушкинский цилиндр.
Поверх же всех рубах и фраков
дышала нежности свеча
к Тебе, измученная мраком,
к Тебе, укрытая в печаль,
моя Царевна-Несмеяна.
Лишь ты в изменчивой судьбе,
ты мне одна не изменяла.
И вздох последний мой –
Тебе.
(С.В. РАХМАНИНОВ) СЛУШАЯ РАХМАНИНОВА
Страна в сраженьях напрягала нервы
за общую судьбу и за мою…
А я, мальчишка, в страшном сорок первом,
блаженствовал в саратовском раю.
Такое в жизни приключилось сальто -
забросила война в степной простор.
Дитя каре кирпичных и асфальта,
что знал я о России до тех пор?
…Над головой распахнутое небо,
у ног босых звенящий коростель.
Осенними цветами пела немо
в душе моей невспаханная степь.
Впервые сердце ощутило эту
щемящую, до слёз родную дрожь,
совсем как у Рахманинова флейту
в раскатах труб, когда её не ждёшь.
Второй концерт. Овраги и пригорки,
цветочные костры, войны пожар…
А он в ту пору в каменном Нью-Йорке
за фортепьяно родиной дышал.
|
