|
1
В заключении хочу коснуться темы, которая мне кажется очень важной и без которой моя книга была бы неполной. Во всяком случае недостаточно актуальной. Эта тема «Пушкин и Франция».
Французская культура и литература имела совершенно особое влияние на культуру русскую. Убежден, что священные камни Европы, о которых говорил Достоевский, подчеркивавший их близость любому русскому сердцу – это, прежде всего, французские камни. Конечно, русские литераторы и образованные люди увлекались в свое время и английской, и немецкой культурой, но французские магниты для России были, конечно, самыми сильными. Удивительно, но война с Наполеоном не отвратила русскую художественную интеллигенцию от французской культуры. Интерес этот сохранялся и в советское время и был подкреплен общей борьбой против фашистского врага: французское движение Сопротивления сблизило два народа еще сильнее.
Тесная связь литератур Франции и России, так же как общность нашей ментальности, прослеживается даже в области политики. На протяжении веков поэты Франции, такие как Бертран де Борн, Андре Шенье, Виктор Гюго, Поль Верлен, Артюр Рембо и далее вплоть до Сен-Жон Перса, Луи Арагона и Поля Элюара были активно задействованы в политической деятельности Франции с разной окраской и степенью активности. У нас, естественно. с нашими особенностями - это Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Некрасов, Блок, Есенин, Маяковский, Мандельштам, Пастернак. Называю лишь самые крупные имена…
Продолжая сопоставления, замечу и такое: из европейских монархов никто, кроме Людовика ХIV и Сталина, не сумел поставить литературу на службу государственным интересам, в той степени, как это сделали они. Мы и французы, может быть, первые по количеству первых лиц государств, прямым образом причастных к литературе. У французов это, кроме упомянутого Людовика ХIV, герцог Карл (Шарль) Орлеанский (образец творчества которого представлен в моём сборнике), некоторые президенты вплоть до Жака Ширака, переводившего «Евгений Онегин». У нас - Иван Грозный, Екатерина Вторая, великий князь Константин Романов, печатавший свои произведения под псевдоним «К.Р.», и тот же Сталин, стихи которого ещё до революции вошли в антологию грузинской поэзии. Можно вспомнить еще и генсека Андропова, писавшего вполне грамотные с точки зрения версификации стихи .
Если говорить о влияние французской литературы, особенно поэзии, на русскую, то оно огромно. Следует также отметить в этом процессе две волны: первая - периода Золотого века нашей поэзии, вторая - Серебряного, если принять такие подразделения отечественного литературоведения. Причём, на мой взгляд, в «золотой», т.е. пушкинский период французское влияние было в основном благотворным, тогда как литераторы Серебряного века копировали в творчестве и в поведении порой далеко не лучшие черты французских символистов, импрессионистов и т. д. И удивительный парадокс: французские поэты пушкинской поры были опять же, на мой взгляд, куда мельче, чем Бодлер, Верлен или Рембо, а результаты влияния находились в обратной зависимости. Серебряный век (пора убрать с него ненужный флер) был куда менее критичен по отношению к французам, чем пушкинский. Леконт де Лиль, Бодлер, Рембо, Верлен и франкоязычный бельгиец Верхарн были безоговорочными законодателями мод доже для Николая Гумилёва. Баловство же наркотиками, беспорядочные любовные связи, демонстративный аморализм и аполитизм принимались им и другими поэтами Серебряного века, как норма жизни.
Продолжая параллели между нашими и французскими декадентами (прошу прощения, если сегодня терминология сменилась), добавлю, что Октябрьская революция вырвала из узких литературных рамок таких поэтов Серебряного века, как Есенин, Маяковский, Ахматова, Пастернак, сделала их великими, народными, не вписанными в строку тех или иных школ. Почему это произошло? Может быть, потому что, говоря словами Пушкина, «тяжкий млат, дробя стекло, куёт булат». Буду рад услышать иные доводы, объясняющие факт такого преображения.
Несколько слов о том, к каким выводам я пришёл, переводя мастеров иной страны, да ещё отделённых от нас многовековым барьером.
В-первых, я убедился в несостоятельности мифа о том, что французская литература и поэзия – это скорее изящная игра ума («острый галльский смысл») и слов, нежели глубокая работа души. Думаю, что переводы, которые приведены в этом сборнике показывают, что наиболее интересными и выдающимися авторами были как раз поэты «глубокой лирики», а не апологеты «чистого искусства», не «парнасцы».
В-вторых, я понял, насколько неправы те, кто представляют культуру Франции как преимущественно атеистическую, вольнодумную и теплохладную в религиозном смысле. Самые крупные французские поэты - глубоко верующие люди с интенсивной духовной жизнь, непрерывно растущие в духе и способные к искреннему раскаянию. Именно эту поэтическую линию Франции я пытался представить.
В-третьих, я еще раз убедился в неизбывности глубинного французского патриотизма, проявившийся в «глубинной лирике» со всей мощью. Он далек от космополитизма эпохи Просвещения, связанной с такими фигурами как Вольтер, Дидро, Руссо. Именно этот патриотизм звучит и в поэзии Пьера Ронсара - одного из создателей французского языка, и в предсмертных строчках Андре Шенье «Возлюбленная Франция, поверь: мне без твоей свободы жизнь – отрава», и в словах Гийома Аполлинера:«Все мы сегодня в великом долгу перед судьбой нашей Франции милой». Много ли сегодня среди российских деятелей культуры тех, кто мыслит так, а не выставляет возрастающий счет государству за обиды или недополученность чего-то?!
И, наконец, в -четвертых, работа над переводами заставила меня еще раз задуматься о судьбах европейской цивилизации и нашей нынешней культуры, переживающих острейший духовный кризис. Нам небезразлична сохранность христианских корней и священных камней Европы не столько в плане внешней формы и архитектуры (их французы хранят как раз лучше нас!), сколько ценностей сакральных.
2
По моему убеждению, мостом между русской и французской поэзией, шире - между Россией и Европой, является именно Пушкин. Смотреть на мир западной культуры, давать оценку тем или иным идеям и произведениям мы можем - и в этом великое национальное счастье - через магический кристалл гениального пушкинского сознания и творчества. Лично для меня Пушкин с его любовью Франции был одним из мощных импульсов, побудивших взяться за переводы французской поэзии, и перевести более 80 стихотворений 24 лучших поэтов Франции, которые наряду с русскими стихами были включены в сборник «Дом и дым: лирические итоги», вышедший в начале 2014 года.
Дополнительным же импульсом для написания этой статьи послужила новогодняя (2013/14 г.) поездка в Михайловское в гости к Пушкину, где до этого бывать не приходилось. Поездка позволила лучше прочувствовать и становление личности Пушкина, и посмотреть по-новому на роль Франции, а также всей Европы в духовном становлении России. Я понял, что для понимания французского гения недостаточно тех 80 стихотворений, которые я перевел и опубликовал. Так возник новый сборник, целиком посвященный переводам «Откуда ты приходишь, красота?», где к именам 24 поэтов- французов прибавились ещё 33, а общее количество переведённых стихов составило более 250.
Но обо всём по порядку.
МИХАЙЛОВСКОЕ
На склоне лет и я подшил
К судьбе Божественную метку,
Понеже, наконец, свершил
Свой хадж в михайловскую Мекку
Всё наяву, как и во сне:
Луга дубровы, зелень просек
(Здесь до сих пор не выпал снег)
Ликует пушкинская осень.
Живой в траве встречаю гриб,
Брожу задумчиво глазами
По черным веткам старых лип,
Ловлю сосновые касанья.
Слежу, как ручейки бегут
В своих канавках в тихой неге.
О, Боже, как прекрасно тут
В краю непуганых элегий!
Того гляди, из тьмы времён
На лодке Он всплывёт в Кучане,
А следом Гейченко Семён
Пройдёт по берегу в молчанье.
Навеки оба обрели
Свою здесь тайную свободу –
Два ангела родной земли
В святом служении народу.
Безмолвно ждут, когда, Россия,
И ты стряхнёшь с души засилье
Орды, что тянет нас во тьму
К пути вернёшься своему.
Эти строки я написал о Михайловском вечером, в канун Нового года 31 декабря 2013-го. А вот что писал о своём селе Александр Сергеевич летом 1827-го.
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок.
Сегодня при современных методах коммуникации, при всём том, во что превратил Михайловское его великий хранитель С.С. Гейченко, Онегин, конечно, не знал бы скуки в этом действительно «прелестном уголке» – только блаженство. В случае же Пушкина ещё идеальные условия для творчества. Сегодня забавы ушедшей цивилизации с её балами, бутылками «вдовы Клико», бриллиантовыми ожерельями и прочими атрибутами бомонда, от которого Александр I оторвал в своё время Александра Сергеевича, увлекают разве что русских нуворишей или читателей гламурных журналов. Император, таким образом, лишив Пушкина всего вышеперечисленного, приобщил его к музыке ветра, к морошке, к ярмаркам, к великому таинству народной жизни и русского духа. И свободная, переимчивая, «всемирно отзывчивая» душа поэта, на которую оказала огромное влияние цивилизация иноземная, погрузившись в эти тайны, сама принялась чеканить драгоценные камни национальной культуры. Но, как уже было сказано, танцуя от французской печки.
3
О Франции в жизни и творчестве Пушкина сказано много, но что французы думают о нашем поэте, известно мало. Русофилов среди французских литераторов в 19 веке было мало - Дюма, Мериме, Эредиа, Готье . Последний совершил несколько длительных поездок в Россию и оставил о нашей стране книгу самых теплых воспоминаний «Путешествие в Россию». Шаг весьма нетипичный для многих иностранных путешественников, побывавших в России и написавших немало крайне негативных сочинений, которые сформировали на Западе образ России как дикой и тиранической страны. Европа, нередко в лице даже лучших своих представителях смотревшая на «варварскую Россию» свысока, сохранила высокомерие до сих пор. А уж если говорить о недоброжелателях и врагах... Наиболее ярким произведением, выразившем именно такую позицию Запада стала книга маркиза Астальфа де Кюстина «Россия в 1839 году» о его путешествии в нашу страну, закрепившая негативное европейское отношение к ней в Европе на полтора века. Я в свое время даже написал стихотворение об этом умном , проницательном и вместе с тем предвзято настроенном противнике России и самом феномене европейского неприятия нашей страны.
Заметки на полях книги Астольфа де Кюстина
«Россия в 1838 году»
Нам обезьянничеством власти
не победить чужую тьму.
В России слишком много страсти,
чтоб подчинить её уму.
Но и немало смердяковых,
в том, несомненно, прав Кюстин,
судья совсем не пустяковый
из европейских палестин.
Куда мы ездим за наукой,
глотаем, что ни попадёт.
И давимся фольгой и скукой,
Об этом зная наперёд.
Маркиз проехал по столицам,
глубинку тоже посетил,
в необразованные лица
лорнет небрежно наводил.
Узреть сумел в нас и холопов,
и бунт грядущий, и напор
с оглядкой вечной на Европу —
всё сохранилось до сих пор.
Лишь не узрел грядущей участи,
Не понял будущей зари,
а также корневой живучести,
зарытой впрок под алтари...
Сами наши классики, казалось, способствовали таким западным оценкам, давая сочные портреты грубых держиморд, скалозубов, беззастенчивых воров, присосавшихся к государству. Пушкин в творчестве был тоже достаточно суров к проявлениям нашего «варварства». Но при всём своем преклонении перед французской культурой увидел в русской истории нечто большее - своеобразный замысел Творца. В известном письме П.Я. Чаадаеву поэт прямо говорит об «особом предназначении» России, суть которого сводится к тому, что наша страна «поглотив» своими «необъятными просторами монгольское нашествие» дала возможность Западу сравнительно беспрепятственно осуществить развитие собственной цивилизации. «Нашим мученичеством, - утверждает Пушкин, - энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех».
Споря с Чаадаевым, поэт видит во всей нашей истории не бесплодные попытки подражания Европе, но некую сдержанную нераскрытую многозначительность, сулящую большое и самобытное грядущее. «Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из событий, которые её потрясали, но у нас было своё особое предназначение».
Адресат Пушкина видел в мировой истории не смену культурных, цезарианских, тем более экономических циклов, но смену религиозных эпох и упрекал Россию за инертность духовного развития в отличие от «энергичного католичества». Чаадаев тоже видел особое будущее России, полагал, что ей предназначено синтезировать духовный опыт Запада и Востока, причём такой синтез должен состояться во Христе. Позднее идеи смены культурных циклов и будущее торжество «русского цикла» были развиты в историософии Данилевского («Россия и Европа») и Шпенглера («Закат Европы»), о чём – ниже.
Пушкин в русском языке, подобно Петру I в политике, принял и понёс эстафетную палочку смены культур от европейской к «русско-сибирской», которую предсказывали Данилевский и Шпенглер. И сделал свою часть работы ещё лучше царя, взяв у Франции лишь самое лучшее – языковое изящество, перенёс его в наш обиход без грубого копирования, за которое упрекал русскую элиту Чаадаев.
Соединяю тему Пушкина со сборником переводов не только потому, что музу нашего гения орошали воды поэтической Франции, но и потому, что с помощью языка этой страны поэт реформировал наш
Первый ценитель Пушкина во Франции Проспер Мериме пишет: «Фраза у Пушкина совершенно французская – я имею в виду французский язык ХVIII века, потому что теперь так просто уже не пишут». Мериме абсолютно прав: наш поэт придал родному языку французскую простоту и тонкость, достигнутые Францией к 19 веку за три столетия, от Ронсара с Дю Белле (реформаторы старофранцузского) до Шенье. Завершением нашей языковой реформы мы тоже обязаны пушкинской ссылке в Михайловское.
Поэт не мог простить Александру I ссылку в деревню. И рассчитался с царём колкими словами.
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щёголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой
Над нами царствовал тогда.
Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара,
Орла двуглавого щипали
У бонапартова шатра.
Конечно, Пушкин несправедлив по отношению к царю и позднее, исправил свою ошибку, простил государю личные обиды: «Простим ему неправое гоненье, он взял Париж, он основал лицей». Александр не был врагом труда, и слава его пригрела тоже вовсе не случайно. А если история старца Фёдора Кузьмича – правда, то фигура монарха представляется в совершенно ином свете. Но дело не в личности царя, самое главное, царская ссылка была для Пушкина Божьим благословением. Она удержала поэта от появления на Сенатской площади во время восстания 1825 года, иначе не миновать бы ему другой ссылки – «во глубину сибирских руд». В деревне поэт пережил потрясение и озарение, которое описал в стихотворении «Пророк». Наконец, двухлетнее пребывание в деревне окончательно сформировало Пушкина как уникальное национальное явление, и определило его отношение к западной культуре, как уважительное, коленопреклонённое, но лишённое малейшего подражательства.
. 4
Тот факт, что из всех французских поэтов, так или иначе связанных с молодым Пушкиным, я включил в свои переводы лишь А. Шенье, Ф.Шатобриана и Вольтера ( последнего скорее для того, чтобы лучше проиллюстировать такую неотъемлемую французскую черту как вольнодумие ) ни о чём не говорит. Я вырос в другое время и у меня сложились иные вкусы. У Пушкина на первом месте по степени влияния на него был Вольтер, потом Шенье и уж на третьем месте Эварист Парни, с «растрёпанным томиком» которого нам представила молодого Александра Сергеевича уже немолодая Анна Андреевна. Для меня эти поэты ( за исключением Шенье) в сравнении с Вийоном, Ронсаром, Ламартином, Гюго - всё-таки мастера второго эшелона в поэзии Франции. Кроме того, ранний Пушкин переводил и цитировал в своих стихах массу французских поэтов, сегодня известных разве что специалистам по истории литературы.
В то же время Александр Сергеевич более чем сдержанно отнесся к Франсуа Вийону, как мне кажется, поэту уровня Данте, Петрарки, Гюго, в котором отметил только грубость. Почему так случилось? Думаю, потому что молодой Пушкин, как и вся наша литература в том виде, как мы её знаем сегодня, стартовала под сильнейшим «пассионарным толчком» своей старшей сестры, её мэтров и авторитетов. А такой законодатель литературных вкусов XVIII-XIX веков, как, например, Буало, находил Вийона вульгарным. Поэтому Пушкин в начале своей деятельности оценивал гениального «школяра» глазами Буало. Тем более, что при всём своем великолепном знании французского языка, по существу для него второго родного, старофранцузского, на котором писал Вийон, не знал. Позднее наш гений, набрав силу, был куда более трезв в своих оценках европейских классиков и западной культуры в целом. Да и Франция интересовала его в гораздо меньше степени, чем в молодые годы. От «Гаврилиады», написанной под влиянием» «Войны богов» Э. Парни», наш поэт ушёл к «Отцам пустынникам и девам непорочным», а своим вольтерьянским молодым увлечениям дал такую оценку: «И с отвращением читаю жизнь свою…»
В мировоззрении, в короткой жизни, наконец, в творчестве русского поэта сконцентрирована как бы вся история духовных исканий Франции с ее вершинами и зигзагами, взлётами и падениями. А также с умением идти дальше…Пушкин повторил в жизни и в стихах эротическую тему, начатую ещё Вийоном, закончил же эту тему стихотворением «Жил на свете рыцарь бедный», где подтвердил духовную высоту здоровых отношений полов. Ну, хорошо, стихи Прекрасной Даме посвящали труверы* и Тристан Корбьер, но кого в мире из больших поэтов мы можем назвать ответственным главой немалой семьи? Кто из поэтов родоначальник более сотни потомков рода Пушкиных? Кому из поэтов-лириков удалось соединить «божество» и «гения чистой красоты» с «мой идеал теперь хозяйка да щей горшок, да сам большой»; «покорнейшие письма» высшим государственным чиновникам с несломимым убеждением, которое поэт пронёс через всю жизнь - «для власти, для ливреи ни гнуть ни помыслов, ни совести, ни шеи»? Кто сумел от вольтерьянства повернуть к православию, от мятежных настроений - к традиции, от «афея» - к «веленью Божию, о муза, будь послушна» - абсолютное требование к современному человеку?
*труверы- средневековые поэты Франции конца XI — начала XIV в., писавшие и лирику и эпические произведения
Ответ - Пушкин.
Что это? Гениальная всеядность, колебания вместе с генеральной линией толпы, дабы удержаться наплаву или Божественная широта и вместимость? Участник двенадцати дуэлей, он не то чтобы не дорожил жизнью, но с восторгом писал о смерти: «Все, что нам гибелью грозит, для сердца смертного таит необъяснимы наслажденья». Таким образом, наш поэт прошёл ещё и путь Бертрана де Борна с его бесстрашием и апологией семейных добродетелей, и путь Ламартина, увидевшего в смерти «бессмертия залог». Я мог бы продолжить список параллелей между Пушкиным и всей французской поэзией, включая те имена, которые возникли в ней уже после ухода нашего поэта. Например, параллели пушкинского понимания роли поэта с ясновидческими прорывами Артюра Рембо, с желанием гениального юноши «делать жизнь» с помощью стихов. Пушкин и был одним из сотворцов нашей истории, включая её советский период. Вспомним только, какую организующую культурную роль сыграл поэт в годы Великой отечественной войны, когда сотни тысяч людей уходили на фронт вместе с томиком Пушкина в рюкзаке.
Этот панегирик Пушкину - не моя шовинистическая похвальба – вот, мол, каким поэтом удостоил Россию Бог; но счастье и удивление – Боже, за что такой подарок! Пробежать за 37 лет всю историю старшей сестры – духовной Франции, не однажды падать в её ямы, не задержаться ни в одной и выбраться на путь, по которому не ступал ещё ни один поэт в мире, на путь абсолютного послушания «Божьему велению». Недаром, слово «поэт» переводится с древнегреческого, как «творец» - образ и подобие Творца.
Пушкин понимал своё Божественное назначение, ибо «вознёсся выше головою непокорной александрийского столпа». Но в жизни голову не задирал столь высоко: «Я, просто русский мещанин», - писал в стихотворении «Моя родословная».
Умер, как бог.
Даже своего кумира Байрона наш поэт читал во французских переводах. Дитя Европы, пользовавшийся всеми её дарами, которые «по балтическим волнам за лес и сало возят нам», видевший Запад через французские очки, он был исполнен русского достоинства, непримирим к западным «витиям». Нет необходимости в цитатах на данный счёт. Достаточно вспомнить «Бородинскую годовщину» и «Клеветникам России». Поговорим о «пушкинской улыбке», о которой, мне думается сказано недостаточно. Пушкин обладал редчайшим для поэта качеством – вместив в себе одном и русский, и французский, и античный мир, не прирос ни к одному. Мало того что, «ради власти и ливреи» не гнул « ни совести, ни шеи», он не хотел даже «мешать царям друг с другом воевать». Поэту было безразлично, «свободно ли печать морочит олухов, иль чуткая цензура в журнальных замыслах стесняет балагура». Он смотрел на всё это с улыбкой. Но не с улыбкой равнодушного человека, которому на всё наплевать. В неопубликованном при жизни стихотворении «Из Пиндемонти», иронизируя над «правами», за которые бьётся большинство людей, себе всерьёз оставил лишь два: первое «дивиться Божественным природы красотам», второе - «и пред твореньями искусств и вдохновенья трепеща радостно в восторгах умиленья. Вот счастье, вот права…». Прерогатива достойная Творца!
Умер же после жестокого ранения на дуэли в живот с таинственным выражением, запечатлённой на его уже мёртвом лице. Выражение описал бывший при кончине Пушкина В. А. Жуковский.
«Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: «Что видишь, друг?» И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну».
Я называю описанную Жуковским печать смерти на лице ушедшего Пушкина тоже «улыбкой». Но это не водевильная улыбка Раймона Кено, размышляющего о своём посмертном состоянии рядом с «красавицей-южанкой», это улыбка Сфинкса, где начертано, по словам Василия Андреевича, «какое-то полное, глубокое удовольствованное знание…». Знание чего? Для меня ответ на вопрос несомненен: Пушкин увидел Лик Того, кто отправил его вниз на земное Служение и к Кому он вернулся. Блистательно выполнив земное Поручение.
Когда перечитываешь «La vie anterieure» или «Альбатроса» Бодлера, понимаешь: ранний Пушкин рядом с трагическим французским гением, конечно, может показаться второразрядным поэтом наподобие Эвариста Парни. Нашему поэту вроде бы неведомы настоящие страдания, он на всё смотрит легко. Способен собственные нравы и молодые влечения приписать богам. Пушкин и начал с Парни, с «Гаврилиады», а закончил…распятием, посмертной маской, похожей на ту, что с Туринской плащаницы. Там, в уголках рта Спасителя тоже затаённая грустная улыбка, словно Христос хочет сказать: « Люди, все ваши дела, даже самые страшные – забавы в сравнении с делами Царства Небесного». Таинственная улыбка Пушкина – это «всезнание», естественно, по сравнению со знаниями нашими. При жизни такое обладание было бессознательным, после неё его посетило новое озарение…
5
Пушкин много переводил. Не только французов. Среди переведённых авторов англичане: Байрон, Вордсворт, Кольридж, поэты Древней Греции и Рима: Анакреонт, Гораций Овидий, Катулл, немцы арабы… С этими авторами Пушкин знакомился, в основном, через французские переводы. Но когда, переводил сам на русский, дотошно изучал оригинал. Принципы пушкинского перевода не втиснешь в кодекс корпорации переводчиков, а эта корпорация начала создаваться уже в «золотом веке» русской поэзии. С одной стороны, Александр Сергеевич требовал максимальной точности в передаче мысли и слога оригинала, с другой – в его практике встречается вольный перевод, перевод-переделка и даже переделки сочинений с включением собственных стихов. Как, например, в переводе поэтической драмы Джона Вильсона «Город чумы» (у Пушкина – «Пир во время чумы»), куда поэт вставил собственные стихотворные шедевры.
В одном из своих писем А.С. определил задачу перевода – «перевыразить» мысли и образную систему оригинала художественными средствами другого языка. То есть дать не буквальный, а духовный слепок чужого поэтического текста. Это наставление Пушкина я посчитал руководством к действию в собственной переводческой работе. Мысль, которой придерживались, как мне кажется, все поэты-переводчики в отличие от переводчиков-профессионалов.
Поясню свои рассуждения на примере «Пьяного корабля» Артюра Рембо.
Это стихотворение написал семнадцатилетний поэт. В нём он пророчески предопределил свой будущий жизненный путь со всеми скитаниями и разочарованиями. Поэтому в подборке стихотворений Рембо я поставил «Пьяный корабль» в самом конце, как итоговое (в смысле духовных исканий поэта), вслед за «Прощанием с Европой» (название моё), хотя последнее стихотворение было написано четыре года спустя после «Пьяного корабля» и сразу после разгрома Парижской Коммуны. Рембо возлагал на Коммуну большие надежды, принимал в ней непосредственное участие, тяжело переживал поражение коммунаров. Поэтому переводя «Пьяный корабль» я счел возможным назвать Европу «клочком несостоявшейся земли». Буквально в стихотворении французского поэта этих слов нет, но они вытекают из контекста, где автор поэмы, по его собственному признанию, пускал «бумажные кораблики» в «европейской луже». Такое занятие заставило «пьяный корабль-поэта» бежать из Европы, отправиться в настоящее опасное путешествие по Африке и ближнему Востоку, которое, как и Парижская Коммуна закончилось для Рембо жизненным крахом. «Старая Земля» земля, к которой поэт не скрывал своего отвращения, не способна принять новое «небо надежд», обозначенное в стихотворении «Прощание с Европой» . Именно по этой причине мысль гениального юноши-француза я перенёс из одного стихотворение в другое.
При переводах меня меньше всего интересовала courtoisie литературная, то есть изящество формальное. Окунувшись в стихию французской поэзии, ярко проявившейся ещё в ХII веке, я убедился, как напряжённо билось духовное сердце Франции во все века. Ни одна поэзия других европейских стран (разумеется, кроме России!) не выразила дух страны в такой степени и в такой блестящей отточенной форме. Из древних поэтических источников России до нас дошло лишь великолепное «Слово о полку Игореве», написанное ритмической прозой, тогда как французы во времена написания «Слова» уже блистали развитыми размерами, строфикой, рифмами. Но, повторяю, меня интересовали не изыски формы - дух Пушкина зрелого, окончательно сформировавшийся в 1824-26 гг., когда поэт жил в Михайловском и когда он в одиночестве совершил духовный рывок, который вся поэтическая Франция сделала в течение ряда столетий.
Любой скачок не всегда сопровождается с оглядкой на традицию, но всегда заканчивается возвращением к ней. Так в истории, так в политике, так в литературе. Великая французская революция закончилась для Франции возвращением к монархии, сначала – Наполеона, потом – мельчающей популяции королей; на некоторое время – феноменом де Голля, продолжать не стоит…
Наша великая Революция продолжила традицию русских царей, но в отличие от французской лишь укрепила вектор монархии. Во всяком случае, жестокий диктатор Сталин был самым масштабным, успешным и властным царём Российской империи.
Поэзия, конечно, консервативней истории и политики. Там все рывки возникают из традиции и заканчиваются возвращением к ней. Левизна в поэзии недолговечна, авангард – детская болезнь. Во Франции этой болезнью переболели многие поэты от Аполлинера до Элюара, и все они, по крайней мере, значительные из них, вернулись к традиции, к классике. Такая же картина у нас.
Исключение – Пушкин. Для него характерны не то, чтобы оглядка на традиции, но врождённое чувство меры во всем: в жизни, в творчестве, в мировоззрении. Тот гениальный импульс, который он ощутил сами и дал русской литературе, обошёлся без потрясений, без деклараций и разрыва с традицией, несмотря на все радикальные юношеские искания Поэта. Всю жизнь он был верен античной классике, классике европейской, и сам стал образцом отечественной классики.
Пушкин при всём разнообразии пережитых им духовных этапов целостен, но европейская культура, даже в ее высоких проявлениях – явление неоднородное и противоречивое. В ней изначально было два начала, два лика, которые постепенно проявлялись на протяжении истории – светлый и тёмный.
Повитухой при рождении нашего национального гения была Франция. Убил Пушкина тоже француз. Не станем выстраивать из этих двух фактов какую-то конспирологическую теорию, но осмыслим реальные исторические факты. А они сообщают, что убийца-француз был приёмным сыном и «сожителем» посланника Нидерландов в России Геккерена, одного из организаторов предсмертной травли Пушкина. Именно иностранному дипломату поэт послал письмо, полное непростительных оскорблений, в том числе по части «нетрадиционной ориентации». Такое письмо не могло обойтись без дуэли, и поскольку посланник по своему статусу стреляться с аборигеном не мог, стрелялся Дантес. Смертная точка в жизни Пушкина получилась, таким образом, ослепительной. Он погиб за честь жены, за честь Родины, наконец, за здоровое, основанное на традиционных ценностях будущее человечества. Выстрел Дантеса, таким образом, лишь раздул в веках огонь пушкинского гения.
6
Сегодня мы присутствуем при иной «стрельбе» - при «ценностном закате» Европы, сиречь западного цикла цивилизации. Это не наши, русские наблюдения, это заключение многих западных наблюдателей, назовём мистика Эдгара Кейси или философа Освальда Шпенглера. Что означает закат по Шпенглеру? Это, когда культура деградирует в цивилизацию. То есть, когда тело цепляется за ветшающий костюм до такой степени, что рискует оказаться в положении голого короля . Мы - свидетели именно этого времени, нам даровано видение и чувствование гибели одряхлевшего миропорядка и рождения нового – «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые» (Тютчев), или той, гибели, что сулит нам «неизъяснимое блаженство» (Пушкин). В этом смысле французская мечта и грусть сродни русскому переживанию светлой ностальгии по будущему.
Конечно, любое пророчество - это «бабушка надвое сказала», но что переворачивается какая-то страница мировой истории, чувствуют все. Не станем тешить самолюбие опять же лестным предсказанием австрийского философа, мол, Россия откроет новый цикл культурного развития. Подойдём к проблеме с конца. Весь мир понимает: человеческие отношения зашли в тупик, дальше так жить, как сегодня, нельзя. Средства убийства и самоубийства созданы неслыханные, а морально-этическая защитная плёнка столь же слаба, как во времена Иисуса Христа, может быть, ещё слабее. Я имею в виду не только угрозу ядерного оружия, но и опасность со стороны нравов, а также их законодательного обоснования, при котором род человеческий может вполне прекратиться без применения атомных бомб. Стоит превратить закон о свободе однополых браков в «осознанную необходимость» лишь подобного рода супружества.
Сколько времени ещё просуществует европейский культурный цикл и вложенная в него Свыше программная идея, мы не знаем. Но все приметы, что это может произойти скоро, - налицо: великие цивилизации гибли, когда происходило разрушение традиционных ценностей, той же семьи. Так же мы знаем: смена эпох предполагает вместе с разрушением обязательный принцип наследования. С этим в целом не спорит никто, спорят о частностях. И не зря. Сказано же: «Бог (как впрочем, и сатана) в деталях». Какие из «деталей» нам следует взять и понести в будущее – над этим стоит, наверное, подумать, перечитывая поэтов Франции, а также размышляя о совершённом недавно выстреле в себя французского писателя Доминика Веннера в Соборе Парижской Богоматери. Я посвятил этому человеку, совершившему столь радикальный поступок стихотворенье.
СМЕРТЬ ГЕРОЯ
О Франция, припомни полутёмный зал
И фреску древнюю, где умирает галл,
Чтоб донести через века и сохранить
Любви к тебе и доблести не рвущуюся нить.
О как мне хочется в Нотр Даме де Пари
Очистить всё от копоти, скопившейся внутри!
Но сохранить следы от пули, как пример,
Что на стене оставил Доминик Веннер.
«Копоть» для меня конечно не воздушный дым от церковных свечей, вместе с молитвами возносящийся к подножию небесного христианского Дома, а символ раздвоенности и слабости европейской души, все больше капитулирующей перед силами разрушения и зла. А сам абсолютно сознательный по сути поступок Веннера, в котором многие увидели грех самоубийства и слабость я воспринимаю как героический акт силы и самопожертвования, вроде подвига летчика, столкнувшегося с превосходящими его силы вражеской флотилией и решившего идти на таран. Ответственный человек, он призвал перед смертью не брать с него пример и сражаться живым до конца. Но парадокс в том, что его смерть сделала для пробуждения Франции больше, чем жизнь любого смирившегося с надвигающейся на мир зловещей реальностью.
...Я –русский поэт, и дитя ХХ века. На протяжение жизни мое отношение к Западу менялось. Когда-то в молодости он меня, как и многих советских людей, лишенных информации притягивал. После работы в Интуристе и знакомства с менталитетом тогдашних европейцев, среди которых были и профессора Сорбонны я с одной стороны почувствовал пробудившийся интерес к французской поэзии, а с другой стороны испытал разочарование, увидев как резко снизилась планка духовных исканий по сравнению с великой Францией Гюго и Верлена. В последние годы, когда мировое давление на Россию усилилось, причем в этом приняли участие многие европейские интеллектуалы и деятели искусства я понял, что такой западной волне буду противостоять всеми силами души. Это противостояние относится отнюдь не к Франции, культуру которой я очень люблю и не к старой Европе, а к тем силам, которые проникли в ее душу и разрушают ее изнутри. Мое оружие - стихи и об этом я с предельной жесткостью сказал так:
***
Пора закончить долгий спор с Европой,
дуэль рассудка с высотой души.
Нам главное — родного неба шёпот
и сказок наших старых миражи.
Мечта сильнее истины гниенья,
в ней проступают знаки новых вех.
Нас окружили крысы и гиены.
Ну, что ж, посмотрим, кто одержит верх.
Но хотя «а la guerre comme à la guerre» («на войне, как на войне»), как говорили опять-таки французы, я не могу перечеркнуть величие европейского гения в искусстве и литературе, что иногда делается в пылу боя. Ценности старой христианской, прежде всего католической Европы- это наши союзники в борьбе с мрачной силой, нависшей над миром. Ведь именно Франция – оплот сопротивления всем попыткам узаконить, то, что противоречит природе вещей. Миллионные марши протестов против новых законов, проходившие в Париже, куда более многочисленны, чем в остальной Европе, промолчавшей как и 70 лет назад. И это залог того, что светлый лик Франции жив.
Потому мы должны протянуть руку старой христианской Европе, сражающейся за «самостоянье человека», и Франции, «умирающей над ручьем от жажды» вспомнить свое величие и корни.». Полагаю, что мы должны также поклониться великим французским поэтам, благодаря свету творческого гения которых закатное солнце Запада ( а оно светит для всех) еще до конца не покинуло небосклон истории. Ведь , повторю строчку :«чужие священные камни, кроме нас не оплачет никто», как точно сказал Юрий Кузнецов - это во многом тот фундамент, опираясь на который Россия сможет взлететь в будущее. Причем не только не оплачет, но и не защитит от окончательного разрушения, которое неизбежно наступит, когда из камней и из человеческих сердец уйдет животворящий дух. Я верю, что победа, в конце концов, будет одержана и в России, и во Франции, потому и написал стихотворенье «Vive la France!». А помощник для нашего сраженья конечно Пушкин и его мудрая всепонимающая улыбка, пронизанная верой в победу солнца как знамя в священной борьбе. Такое ощущение, что он все знал и провидел наперед, завещал нам «в конце тоннеля» непременный свет.
7
…Все дорожки Михайловского и вокруг него посыпаны мелким гравием пополам с песком. Нигде ни следа колеи, ни коровьих блинов, ни иного мусора. Думаю, Александр Сергеевич, которого в его время удручали русские дороги и прочие неустройства, порадовался бы, видя родовое имение в таком процветающем, можно сказать безукоризненном состоянии, как сегодня.
Был январь, но не было ни снежинки, лишь иногда по утрам искрился иней, а днями накрапывал дождик. Всюду по аккуратно прокопанным канавкам текли тонкие ручейки родниковой воды, в Сороть. Напротив неё барский дом на береговом возвышении, то есть дом, где жил Пушкин. А внизу возле реки мельница, которую Семён Степанович Гейченко разыскал в каком-то окрестном селе и перетащил в Михайловское. От дома к мельнице непрерывно текли по тропинке струйки туристов со всей России. Иногда и западных европейцев. Я это наблюдал все восемь дней, пока жил в Михайловском.
Туристов даже зимой до семисот в день. Но их почти не видно, не слышно их голосов, не встретишь следов туристического мусора. На весь заповедник, включающий соседнее Тригорское и родовое гнездо Ганнибалов Петровское - тоже семьсот сотрудников, охраняющих тишину и чистоту заповедного комплекса.
Мусор бывает не только людской, но и природный. В михайловском лесу я не видел ни сучьев на земле, ни гниющих в траве стволов или наклонившихся деревьев. Зато хозяйские следы встречал часто: пеньки цвета сливочного масла, только что прометённые дорожки.
Сороть в своём течении образует каскад озёр, самое большое называется Кучане. Вода в озёрах у берега тёмная от обилия тины на дне, таящая загадку. Летом здесь должно быть греются на солнце мальки. плавают разные жучки и мошки. В январе вода чистая, недвижная. Но всюду ощущается незримое присутствие. Вон замаячила фигура. Может быть, Пушкин или Гейченко. Оба настолько вросли в здешнюю природу, что неотделимы от неё. Оказывается, всего лишь высохшее деревце в тумане.
Мне рассказывали: занимался Гейченко каким-то делом на усадьбе. Слышит: «Здравствуйте, Семен Степанович». Оборачивается – цилиндр, крылатка, бакенбарды… На секунду растерялся Гейченко, но тут же справился с волненьем, всё-таки человек бывалый, знаком с новейшими концепциями «жизни после жизни», отвечает: «Здравствуйте, Александр Сергеич». Фантом успокоил – он всего лишь актёр, загримированный под Пушкина. В Михайловском снимается кино о поэте, артист пришёл посоветоваться по поводу какой-то мизансцены.
Впрочем, на месте актёра мог оказаться и фантом. Говорил же сам Пушкин о времени, когда друзья соберутся в кружок читать его стихи, в этом кружке может оказаться тень поэта. Кто-то из особо эмоциональных людей может почувствовать, даже увидеть такую тень.
А может быть, дух поэта сегодня пришел на землю и живет в теле другого человека, юноши, который станет поэтом.. Разве вечное блаженство в раю или вечные страдания в аду являются лучшим решением с точки зрения Божественной справедливости? Ведь то и другое есть по существу непредставимое наказание - вечное страдание так же бессмысленно, как бесконечное наслаждение. Невольно вспоминаешь Восток с его идеей бесконечной жизни , побывать на которым Пушкин рвался всю жизнь. Тогда альтернативой дурной бесконечности оказывается чередование волн жизни в виде разнохарактерных воплощений, во время которых душа накапливает духовный опыт.
Потому так ли уж далеки от истины те мудрецы Востока, с которыми я встречался во время своих поездок в Индию? Они говорили мне, что появление на земле таких людей, как Леонардо, Моцарт или Пушкин, готовится Творцом не одно тысячелетие. Что дух каждого подобного человека многократно проходит через разные эпохи, через многие культуры и тела в разное время и различных странах, чтобы появиться в нужное время и в нужном месте и дать миру новый толчок. Как ещё можно объяснить всемирную пушкинскую отзывчивость, его ощущение всего «чужого» как родного?
В этом смысле отнюдь не беспочвенна мысль, что историю вообще и культуру в частности творят сравнительно небольшие группы духов, рождающихся в человеческих телах там или здесь, в то или иное время. Разве нельзя предположить, что одни и те же «могучие кучки», создававшие античную Грецию или античный Рим, могли потом являться в эпоху Возрождения в Италии, во Франции 18-19 веков, или в России 19-20-х?. Как важно принять людям мысль о нашем вечном кочевье во времени и пространстве, по материкам и странам. Что на планете Земля все мы – родственники, что вражда между нами накануне очередного кочевья теряет всякий смысл. Тем более вражда людей, полагающих себя духовными.
В таком случае кичливый национализм теряет всякую почву, зато патриотизм приобретает Божественный смысл – твори со всем усердием именно там, куда тебя направил Бог и где сосредоточен при твоём появлении на свет Его «пассионарный толчок». Пушкину же, как он сам выразился, «Бог уготовил родиться в России».
Впрочем, все мои поэтические догадки, конечно, не могут до конца ответить на Великую Загадку человеческой истории. Тем не менее многовековая история поэтической Франции и сопоставление её с нашей даёт пищи для размышлений не меньше, чем история всех религий и философских школ.
В полутора километрах от усадьбы Михайловское есть место, называемое «Савкина горка». Гиды сообщают, что здесь любил бывать Пушкин. Известно, что когда-то на Савкиной горке было языческое капище, что в окрестностях шли жестокие неуспешные бои псковичей с нашествием Стефана Батория, а потом Красной армии с вермахтом. Несколько десятилетий стоял здесь монастырь, после его снесли…
Я стоял один на пустынном возвышении. В голове мелькали картины русской истории, виденные на живописных полотнах или в кино. Гиды рассказывали, что в годы революции наши крестьяне грабили и сжигали барские усадьбы, уничтожили и дом Пушкина. Затем их работу продолжили немецкие вандалы в годы войны, разрушая первую реконструкцию Михайловского. Перед глазами вставала вторая гениальная реконструкция, свершённая Семёном Степановичем Гейченко за полвека. И вдруг в сознании зазвучали какие-то гулы времён, звоны оружия, тихие крики, незнакомые слова…
Так же внезапно все звуки прекратились, наступила тишина. С высоты Савкиной горки я глядел на панораму Сороти, на сосны, на группы домиков среди леса на той стороне реки. Открывшаяся панорама была явно красивее той, что видел Александр Сергеевич. Уж дома-то точно выглядели куда ухоженней тех, что при жизни поэта были крыты соломой.
Мне подумалось – сколько же апокалипсисов вынесли эти места, и стали только краше. Peut etre, в этом разгадка тайны пушкинской улыбки: смерти уйдут, жизнь останется. Гибель старого лишь улучшает пейзаж.
Франции сегодня, приходится очень непросто во всех смыслах. Возможно там ситуация еще сложнее, чем у нас. Не в смысле комфорта, а в смысле ослабления воли к истине и свету, понижения силы духовных исканий, которые только и держат земную твердь. Без поисков правды, истины, красоты, вражда на земле будет только возрастать. Так было и раньше, причем дух вражды иногда овладевал даже достойными людьми.
Почти два века назад Александр Сергеевич писал о Мицкевиче:
… Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Он
Ушёл на запад — и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет. Издали до нас
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!.. Боже! освяти
В нём сердце правдою твоей и миром,
И возврати ему…
Правда и мир далеки ещё, увы, от возвращения в наши сердца. Сегодня в связи со все более опасным противостоянием Запад – Россия, с событиями на Украине, кажется, что ожесточение только растёт. Есть ощущение, что будущее, о котором мечтал Пушкин, входит в жизнь через абсурд, через бессмысленные преступления, лишённые всякой логики. Люди уходящего мира уж точно в своём мироощущении теряют временами здравый смысл. Но гармоничная очевидность Природы абсолютна в сравнении с индивидуальной природой человека, порой ужасной и всегда преходящей. В Михайловском это чувствуешь особенно остро. Что бы ни происходило в мире, Природа выстоит, люди типа Пушкина и Гейченко восторжествуют всегда. Когда смотришь на окрестности Пушкиногорья с Савкиной горки, на наши священные холмы это представляется неоспоримым. И начинаешь понимать, что если эта вторая пушкинская родина устоит, она передаст частицу своего бессмертия всему миру, и, конечно, Франции, Парижу, где Сена, как и Сороть несет в своих водах чистейший дух поэзии.
САВКИНА ГОРКА
Внизу причудливая Сороть,
Вверху чудные облака.
Просторы эти опозорить
Пыталась не одна рука.
Мамаем здесь прошёл Баторий,
Бронёй – фашистская чума.
И мы, чужим вандалам вторя,
Сжигали барские дома.
Всё было, всё ушло в туманы,
В ручьёв теченье, в свист ветров.
И снова сосны первозданны,
И вновь над Горкою Покров.
И всё, что было в мире этом,
А также будущая мгла
Нам заповеданы, поэтом
Строкой -
«печаль моя светла».
ФАНТАЗИИ НА ТЕМУ ПУШКИНСКОГО СТИХОТВОРЕНИЯ « ИЗ ПИНДЕМОНТИ»
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Какие же волшебные картины
скрываются за русской стариной,
когда Москва не прятала Неглинной,
когда Нева парила над страной!
В ту пору нас вела по жизни бодрость,
в глазах не рубль светился, но звезда…
Дуэли останавливали подлость,
где не держала царская узда.
Я не печалюсь о былом бомонде,
по крови и по духу азиат,
не жалуюсь, подобно «Пиндемонти»,
на перечень теперешних утрат.
Меня не манят реки прошлой крови,
тоска по несвободе не грызёт…
Ничто не беспокоит сердце, кроме
утраты завоёванных высот.
От Сахалина и до Петербурга
угрюм сегодня дух родных полей.
Уставился лишь в землю сивка-бурка,
ждёт от неё озимых да рублей.
Пусть скачет, или пашет наш Пегас,
плетётся даже слабой рысью,
мне бы
не потерять из виду наше небо
и чтобы пушкинский светильник не погас.
|
