|
Соседний вольер оказался пуст. Информация об отсутствующем хозяине гласила: «Homo-reconstruction . Неудавшийся реформатор конца прошлого века, начавший свою политическую деятельность в результате геронтологического кризиса в прежнем руководстве страны. Прошёл все потрясения предыдущей эпохи и катастрофы наших дней. За примерное поведение в Авичи освобождён досрочно. Хорошо адаптируется к разнообразным условиям жизни. Питается любой иностранной валютой, но в случае отсутствия таковой уже способен питаться молоком и кефиром. Алкогольные напитки не употребляет. Молочный брат обитателя соседнего вольера, принадлежащего к отряду homo-familia. Тот и другой занесены в Красную книгу. Охраняются государством».
Пока Пётр читал этот текст, к воротам из соседнего вольера подбежал уже знакомый представитель социал-демократической партии в противогазе.
— Насилу догнал вас, — запыхавшись, произнёс он, стаскивая с головы противогаз. — Милости прошу в мой вольер.
— А, так вы и есть хозяин этого вольера, знаменитый человек-перестройка! — вежливо улыбнулся Пётр.— Как же, как же, очень хорошо помню ваши портреты. Извините, что сразу не узнал вас из-за чёрных очков и шляпы.
— Приходится надевать, а то, как увидят без очков, подбрасывают...
— Что подбрасывают?
— Всякую ерунду. Люди очень злопамятны. Сравнивают меня с Керенским. Говорят, не ту свободу в страну принёс. Кому много реформ, кому мало. Людям, знаете ли, никогда не угодишь.
— И всё-таки вы ушли из собственного вольера к злопыхателям...
— Знаете, скажу вам по секрету, у меня сосед за изгородью тяжелый. Очень грубый такой, злой и неуживчивый. Хуже человека не придумаешь. А я, знаете ли, люблю поговорить с интеллигентными людьми, посоветоваться, обменяться опытом, попеть вместе песни шестидесятых годов... В Европе меня всегда встречали с цветами... Сколько я там лекций прочёл! Нет старой Европы, ушла под воду. — Лысый вытер набежавшую на щеку крупную слезу, надел черные очки и заглянул в глаза Петру, как бы ища сочувствия. Пётр поддержал собеседника:
— Европу, конечно жаль. Но и вас жалко. Почему такого милого человека, как вы, загнали в эту клетку?
— Знаете ли, на этот вопрос мне самому довольно трудно ответить, — со скорбной улыбкой сказал лысый.
— Я знаю, почему, — раздался грубый бас.
Рослый пожилой человек в хорошо сшитом сером костюме, с аккуратно уложенной волной седых волос стоял за решёткой соседнего вольера.
— Я знаю, — повторил он. — Старую систему сломал, новой не создал. Всех своих прежних друзей дома и за границей сдал классовым врагам. Кто в тюрьму попал, кого реформаторы пристрелили, кто сам застрелился. С реформами не справился, армию развалил, страну довёл до ручки...
— Мне не дали завершить реформы, — оправдывался лысый.
— Семь лет топтался на месте. А я взял власть и сразу навёл порядок.
— Да уж, порядок, — печально сопротивлялся напористому соседу лысый. — Расстрелял из пушек парламент!
— А шта! Россия любит твёрдую руку.
Подъехал экскурсионный автобус, из него высыпала группа детей с учительницей. Экскурсанты выстроились вдоль вольера седовласого, с любопытством прислушиваясь к разговору стоявших внутри людей.
Шта, ребята, уставились? Медведя приехали посмотреть? А я не медведь, я добрый крокодил Гена, — седовласый начертил в воздухе какой-то замысловатый знак. — Помните такого? А вы, — он обратился к учительнице, — не молчите, расскажите ребятишкам, шта про меня учёные там написали: родоначальник гомо-фамилии, первый президент новой великой державы, создал демократию, провёл реформы. Водку не пьёт. Вшился. Питается молоком. В аду отбыл полный срок, без всяких зачётов... Правильно говорю?
— Господа, — сказал Пётр, переводя взгляд с седовласого на лысого. — Подайте друг другу руку. Нам с вами предстоит серьёзная общая работа.
— Какая у нас с ним может быть общая работа! — заволновался лысый. — Я ему никогда руки не подам.
Седовласый вытянул согнутую левую руку со сжатым кулаком, в сгибе её он поместил ребро правой ладони и покачал в воздухе эту незамысловатую конструкцию:
— Вот тебе моя рука, видел!
— Господа, господа, — вмешался представитель местной администрации, — помиритесь. Вам, действительно, предстоит очень серьёзная поездка для переговоров... — Он сделал долгую паузу, во время которой лысый и седовласый с напряжённым вниманием воззрились на говорившего.
— ...Для переговоров с Джорджем Баксом о возможности вашей эмиграции в Амазонию, — закончил представитель местной администрации.
— Это меняет дело, — задумчиво произнёс седовласый. — Давненько мы не виделись с другом Джорджем. Хотелось бы с ним сыграть в шашки или в бейсбол.
— Он моим сначала был другом, — обидчивым тоном уточнил лысый.
— Не будем спорить, Майкл, пусть сначала был твоим, — согласился седовласый. — Ты с ним в домино сыграешь, а я в теннис или в шашки. Иди ко мне, Миккеле, я зла не помню.
Лысый подошёл к решётке, за которой стоял седовласый, протянул ему руку и уронил из левого глаза слезу:
— Не будем ссориться, Боб.
Седовласый пожал руку лысого, а другой рукой по-отечески вытер слезу с его щеки и погладил по блестевшей на солнце лысине:
— забудем партийные разногласия, Майкл. На шта они нам. Тем более я давно из партии выбыл. Давай по стакану молока выпьем. Загогулину такую нарисуем. — Он нарисовал в воздухе математический знак бесконечности. — Ну, так шта, выпьем? Как друг Джордж говорит, — дринк брудершафт. За монархическую рыночную демократию!
— Выпьем, Боб. Но я буду пить за парламентскую рыночную социал-демократию. И кефира налью. А то к вечеру в желудок вместе с молоком подбрасывают... — с озабоченным лицом пояснил лысый, обращаясь к Петру и представителю местной администрации. — Вы понимаете, что я имею в виду, — у меня желудок на молоко слабый, туалетов здесь тёплых нет, все удобства — на улице, ночью, знаете ли, неудобно бегать, когда подбрасывают...
Седовласый Боб проводил Петра до ворот вольера, а лысый Майкл даже вышел за ворота. Противогазную маску он не стал надевать, нервно мял её в руках. Некоторое время оба шли молча, потом Майкл заговорил:
— Вы, конечно, напишете обо всём увиденном?
— Я обязан написать отчёт.
— И покажете меня в самом карикатурном виде?
— Надеюсь, в объективном.
— Ваша объективность на поверхности. Вы же не знаете, что творится у меня в глубине души.
— А что у вас в глубине души?
— Тьма, египетская тьма. Самое страшное на свете, когда тебя не понимают. Ты стараешься изо всех сил, а тебе не верят, тебя ненавидят или не принимают всерьёз. Поймите хоть вы меня. Власть в России — страшное бремя. Никто из русских первых лиц не заслужил всеобщей благодарности. Я покинул своё место с клеймом разрушителя.
— Вы не покинули власть, она вас подкинула. И разбежалась.
Лысый Майкл остановился, скорбно посмотрел на Петра:
— Вот и вы смеётесь надо мной. А как бы вы повели себя на моём месте?
— У каждого своё место.
— Вот-вот. Но каждый охотно судит всякое чужое место. Когда я принял государственный руль, все требовали перемен. Одним хотелось, чтобы я крутил направо, другим — налево.
Пётр рассмеялся:
— Вы и крутили по заказам, то в одну, то в другую сторону. С большим люфтом. Пока до руля не добрались некие решительные механики.
— Когда-нибудь история оценят меня по заслугам, — печально продолжал разговор лысый Майкл. — Я никому сознательно не причинил вреда, позволил своей стране без большой крови совершить революцию. А самое главное, прекратил наше противостояние с Америкой, ведь оно, в конце концов, могло бы перерасти в страшную войну. Моя разрушительная работа не была страшной. Правильно?
— Оставим это мнение на вашей совести.
— Я имею ввиду не была страшной никому, кроме меня, — грустно закончил разговор Майкл.
|
