|
Я пишу о смерти не затем, что
С жизнью собираюсь связи рвать.
В ней, такой и грустной и потешной,
Нет причины долго горевать.
Только на печаль себя настроишь,
Принимая горестную весть, —
Сообщат о новой катастрофе,
И конца им окаянным несть.
Если самолет свалился в море,
То другой — с конвейера сошёл.
Сам себе твержу: memento mori ,
То есть всё что будет — хорошо.
Точно в срок проснётся спящий кратер.
Вечен танец солнца и дождей.
Непременно после демократии
возвратится к нам сезон вождей.
Хороша любая перемена
Декораций в драме бытия,
В каждой избавление от плена
Наших драк и нашего вранья.
Мы с тобой, душа, не мало пожили,
Повидали множество смертей.
Встретим нашу. Человек не больше ли
Ангелов её, её чертей?
* * *
Побродив ещё некоторое время среди могил, поэт заскучал. Но внезапно его взгляд привлекла высокая стена, сложенная из красного кирпича. В проёме стены сверкали, видимо, недавно покрашенные бронзовой краской металлические ворота, а над ними горели разноцветные буквы неоновой надписи: «Holding company of Sir Chub-Ice. No entrance» .
— Интересно, когда они сумели соорудить стену? — подумал поэт. В той жизни здесь простирался обширный пустырь — территория для будущих захоронений.
— Что это, новое английское кладбище? — спросил поэт у рослого охранника, одетого во всё черное и с автоматом в руках. Тот смерил вопрошающего презрительным взглядом и ничего не ответил.
— Каким образом можно войти? — снова осведомился поэт.
— Доллары есть?
— Нет.
— Евро?
— И евро нет.
— Ваучеры, по крайней мере?..
Поэт давно забыл это слово. Но потом вспомнил — ваучерами называли бумаги, когда-то полученные им вместе с женой и наделявшие правом чем-то владеть. Чем владеть и куда делись эти бумаги, он так и не вспомнил.
— Ваучеров тоже нет.
— И разговора нет, — отрезал охранник.
К воротам подъехала легковая машина. Водитель открыл боковое стекло, протянул охраннику пачку долларов. Охранник пересчитал деньги и вернул водителю. Тот вынул из пачки стодолларовую купюру с явным намерением вручить её охраннику, но страж решительно замотал головой, кивнув на плакат. Там был изображён человек, который совал пачку денег в нагрудный карман со слезами на глазах. Красными буквами по диагонали плаката было написано: «Corruption prohibited» . Охранник нажал кнопку, ворота автоматически открылись, пропустив автомашину.
Отойдя в сторону, поэт с любопытством наблюдал за дальнейшими событиями. Он уже сообразил, что видит картину своего мира, потому что, сфокусировав взгляд на земные события, увидел знакомый пустырь, поросший травой и кустарником. По пустырю, не торопясь, шли два человека с лопатами. Поравнявшись с воротами, они принялись рыть яму. Но едва заступы воткнулись в землю, как массивные ворота кладбищенского инобытия с грохотом рухнули. Отпрянувший в сторону охранник принялся тотчас звонить по мобильному телефону.
— Господин генерал, теракт! Кто преступники? Преступников не вижу. Возможно телеуправляемая ракета. Слушаюсь. Открываю огонь на поражение. Жду подкрепления.
Сунув мобильник в карман, охранник рывком снял с груди автомат и выпустил несколько длинных очередей в окружающее пространство. С громким карканьем с деревьев взмыли вороны.
К месту происшествия прибыл военный джип со спецназом. Отряд проворно прочесал соседнюю берёзовую рощу. Солдаты были подстать охраннику — рослые, коротко остриженные, с квадратными подбородками и круглыми красно-зелёными глазами. Еще поэт обратил внимание, что у каждого торчали за спиной крылья, аккуратно связанные широкой чёрной лентой с надписью на ней: «To undo prohibit» .
Не обнаружив террористов, солдаты вернулись к рухнувшим воротам и принялись их поднимать. Работали они дружно, под распевку.
— Уан, ту — взяли, сри, фор — подняли.
К солдатам быстрым шагом подошёл охранник. Не говоря ни слова, он головой указал в сторону плаката: «Obscenities prohibited» . Один из солдат горячо возразил:
— Господин сержант, мы не употребляем нецензурных выражений.
Однако охранник ледяным тоном осадил солдата:
— В нашем демократическом обществе нет цензуры, но ваше дурное произношение некоторых английских числительных этот человек (охранник выразительно посмотрел на переминающегося с ноги на ногу поэта) может истолковать, как приглашение совершить нецивилизованный акт... Вы меня понимаете, джентльмены?
Солдаты вытянулись в струнку и принялись восстанавливать часть обвалившейся вместе с воротами стены, а также прикреплять упавшую табличку с надписью «Gents» к дверце соответствующего заведения, которое оптимистично называлось «Room of joy» . Воспользовавшись строительной суматохой, поэт через пролом в стене проник на внутреннюю территорию, и перед ним открывалась панорама большого европейского города с оживлённым уличным движением, световой рекламой и множеством прохожих. Комбинации огней на всех без исключения рекламных щитах изображали плотного рыжеволосого человека с голубым рыбьим хвостом и хитрым прищуром глаз. Человек широко улыбался, грозил пальцем, или вытягивал руку вперёд в руководящем жесте. Изображения человека непременно сопровождались различными английскими текстами. Но в отличие от надписей у входных ворот здесь каждая надпись имела русский дубль. Часто встречались стихи. Например:
«Чтоб не мёрз ни хвост, ни нос, сделай свой квартирный взнос». Или: «За квартиру заплати, а потом в сбербанк иди». Одна надпись особенно тронула поэта своим пылким стремленьем соединить англо-саксонский рационализм со славянской сердечностью: «Мир, где правит сэр Голавль, — мы esteem и очень love» .
Высокие дома по обеим сторонам улицы представляли собой многоэтажные стеклянные аквариумы. В них среди водорослей и искусственных растений плавали рыбы. Все они походили друг на друга, как две капли воды, и также очень напоминали плакатное изображение рыжеволосого: короткое туловище с голубым хвостом и большая человеческая голова с чёлкой. Только глаза лишены хитрецы, они были круглыми и доверчивыми. Когда поэт остановился возле одного такого аквариума, его обитатели мгновенно выстроились в шеренгу. Приветливо покачивая голубыми хвостами, они с напряжённым внимание уставились на поэта. Смысл их внимания стал ясен, когда к соседнему аквариуму подъехал небольшой грузовичок и вышедшие из него охранники в чёрном высыпали в аквариум мешок какого-то зелёного корма.
Пешеходы на улицах делились на две ярко выраженные группы. Одни имели человеко-мухообразный вид и походили на солдат у ворот — черная одежда, связанные крылья за спиной. Только поменьше ростом и без оружия. Другая часть прохожих представляла собой комбинацию человека и рыбы.
Но передвигались они по земле с помощью множества тонких ножек, как у насекомых.
— Скажите, где у вас находится офис или резиденция, возглавляемая сэром… как его? — спросил поэт у одной такой комбинации.
— У нас все сэры, — холодно отрезал прохожий.
— Я имею в виду вашего самого большого начальника.
— Вы спрашиваете о сэре с большой буквы?
— Да, — подтвердил поэт. — Где его правительственный дворец, или резиденция?
— Мы давно покончили с дворцами. У нас демократическая рыночная монархия и отрытое, прозрачное общество. Наш монарх не прячется за стенами дворца. Он доступен всем без исключения, он просматривается со всех сторон.
— Но ведь где-то живёт ваш монарх? — растерялся поэт, услышав столь высокопарное назидание.
— Пройдите два квартала прямо и поверните направо.
В указанном прохожим месте поэт увидел толпу мухо- и рыбообразных людей, окруживших большой павильон, отлитый из цельного стекла и украшенный светящейся надписью «Heart of holding company» . Павильон, действительно, просматривался со всех сторон, что и делали люди, молча окружавшие постройку. Внутри павильона за столом сидел знакомый по плакатам рыжеволосый, плотный человек с розовым лицом и шельмоватыми глазами. Над его головой висел портрет благообразного джентльмена в смокинге, с черной бабочкой на белоснежной сорочке и с голубыми рожками вместо ушей. Левой рукой портретный джентльмен опирался на трость, правой на глобус, где сиял неоновый лозунг: «Пусть на могиле вырастет трава, зато не ущемим ничьи права». За спиной у рыжеволосого располагались пульт управления с множеством кнопок и большой телевизионный экран.
— Это Сэр? — шёпотом спросил поэт у мухообразного соседа, указывая рукой на рыжеволосого. Сосед молча кивнул головой.
Внезапно в толпе произошло какое-то движение. Его немедленно отразил экран телевизора. Асфальт под ногами толпы качнулся и пошёл глубокими трещинами.
— Спокойно, без паники! — раздался голос диктора. — Очередное землетрясение, предсказанное месяц назад службой прогноза. Сейчас прибудут работники МЧС. Еще раз просим не паниковать и всем оставаться на своих местах.
Пока звучали эти слова, телевизионный экран показал провалившегося в трещину маленького человечка с голубым хвостом. Человечек скрылся в тёмном провале трещины, но успел громко выкрикнуть:
— Да здравствует рынок! Да здравствуют права человека!
— Погиб, как герой, — прокомментировал диктор.— Возможно, будет представлен к правительственной награде.
— Какой? — выкрикнул кто-то из толпы.
— Может быть к ордену «За заслуги перед демократией», — ответил диктор.
— Какой степени, первой? — громко уточнил свой вопрос тот же голос.
Рыжеволосый в павильоне, утвердительно кивнул головой.
Подъехали два джипа с бортовыми надписями МЧС. Выпрыгнувшие из них солдаты стали деловито заделывать трещины в асфальте. Один, держа в руках поднос, накрытый белоснежной салфеткой, подошёл к дверям павильона. Двери автоматически открылись, пропустив входящего внутрь. Вся сцена демонстрировалась на экране монитора. Солдат поставил поднос на стол хозяина павильона, слегка поклонился и сказал:
— Ваш кофе и тосты, сэр.
Пока Сэр Голавль пил кофе, подъехала ещё одна автомашина. Охранники внесли в павильон железные коробки, в которых, как показал монитор, находились пачки долларов. Рыжеволосый их пересчитал, нажал кнопку на пульте. У ног его открылся люк, куда и были сброшены деньги.
Поэт уже собирался уходить, когда поймал на себе изучающий взгляд хозяина павильона. Голавль сделал поэту знак, приглашавший войти.
— Войдите! — продублировал голос диктора
Стеклянная дверь открылась под мелодию вальса из балета «Щелкунчик». Голавль привстал за столом, протянул руку поэту:
— Рад познакомиться. I am glad to meet you, Mr. Novice . Вы говорите по-английски? Нет? Ну, ладно. Что там, на земле, мёрзнут?
— Сэр, там лето. Плюс двадцать пять.
— О-кей! Я заработался, — Голавль бросил подозрительный взгляд на поэта. — Вы не подумайте что у меня крыша съехала, — Голавль мило улыбнулся, — она пока еще в полном порядке. Будем считать, что я пошутил. Кофе, чай, тосты?
— Нельзя ли водки? — спросил поэт. — Он не был большим любителем этого напитка, но сейчас ему почему-то захотелось выпить чего-нибудь покрепче.
— О! Добрая славянская привычка. Мы тут немного, как это, отвыкайт. — Лицо Голавля расплылось в широкой улыбке. — Он нажал кнопку, распорядился в микрофон:
— Бутылку водки!
Подмигнул поэту и добавил:
— И солёных огурцов.
Зазвонил телефон. Голавль снял трубку.
— Кто? А это ты, Жора, Что? Фамильярничаю? Хорошо. Джордж, привет! Можно я буду всё-таки говорить по-русски? Здесь у меня один человек сидит. Пусть слышит наш разговор. Как у вас там? Дожди заливают? А у нас, — он снова подмигнул поэту — водочка льётся. Сами льём, сами пьём. Так вы там воде не сдавайтесь. Да, да, держитесь! В России говорят. «Терпи, чудак, президентом будешь». Что? Не понял слово «чудак»? Как тебе перевести? Эг-мэн, человек-яйцо. Понял? Да нет, ты не обижайся, ноу скрэмблд-эгз, не яичницей желаю тебе стать — сырым яйцом. Большим натуральным яйцом. Как Билл Клинтон. Что звонишь? Нефти надо? Сколько баррелей? Андерстенд. Деньги переведи на Сейшелы. Да, конечно, куда-нибудь в оффшорный банк.
Принесли водку. Положив трубку. Голавль стал её разливать. В это время зазвонил другой телефон. Голавль снова взял трубку, поморщился:
— Прошу прощения, — он повернулся к поэту, — не дадут поговорить. Слушаю. Что! Долг по электроэнергии за три месяца. Почему поздно докладываете? Номер дома? Записываю: номер 13, авеню Рыночной Демократии. Дать картинку на монитор.
На экране появилось изображение аквариума с кормушкой посредине. Вокруг нее хороводом кружились рыбёшки в сарафанчиках. Они пели:
Мы свергли партийную мафию.
Не надо нам эсэсэсэр,
За рыночную демократию
Сенк ю вам, товарищ и Сэр.
Голавль побагровел:
— Подхалимы! Думаете, прощу вам задолженность! Хотите, как в старые времена, поплакаться в жилетку доброму дяде или пославословить ему — и все дела! Я покажу вам и мафию, и демократию, и товарища!
Он нажал красную кнопку на пульте, затем дёрнул рычаг рубильника. Изображение на экране телевизора погасло, но через минуту появилось снова. Монитор показал аквариум, превращавшийся на глазах в ледяной куб с неподвижными рыбками внутри, которые из голубых сделались синими.
Но и лицо Голавля тоже почему-то посинело, он задрожал. Перехватив недоумевающий взгляд поэта, Голавль криво усмехнулся:
— Не думайте, пожалуйста, что я — живодёр. Мне самому, как видите, приходится терпеть то же, что и моим рыбкам. Но что делать! Мы строим цивилизованное общество. Без излишней благотворительности, но и без экстремизма. А это обычная гуманитарная акция, совершенно безвредная для них. Надо же как-то ликвидировать остатки тоталитарного мышления. Сейчас вы убедитесь — ничто не угрожает их жизни.
Он открыл некое подобие амбарной книги, лежавшей на столе, полистал ее.
— Ага, пятнадцатый дом на той же улице полностью рассчитался с задолженностью. Следите за экраном монитора.
Голавль включил рубильник на стенде. Монитор показал зелёный ледяной куб, который стремительно размораживался на глазах. Рыбки в аквариуме оживали, зашевелили хвостами... Когда вода в аквариуме растворила последние куски льда, они закружились в весёлой пляске.
Невтерпёж давно уж нам уж,
Нам за Сэра надо замуж.
Он, милёнок наш и дроля,
Дал нам сэндвичи и волю.
Голавль вальяжно растянулся в кресле, к нему возвратился прежний, розовый цвет лица.
— Вот видите, всё в порядке. Две недели анабиоза, и снова поют. Не очень грамотно, зато искренне и с национальным колоритом. Чёрт! Ноги затекли.
Он встал, сделал несколько гимнастических упражнений. Затем нагнул голову и упёрся теменем в крышку люка, куда сбрасывал деньги. Люк опустился вниз, медленно увлекая за собой тело Голавля. Когда оно почти полностью исчезло в тёмном отверстии люка, движение застопорилось. И только теперь поэт заметил, что никакого хвоста, как изображали плакаты, у Сэра не было, иллюзию хвоста создавали ноги в голубых джинсах, связанные у щиколоток железной цепью и прикованные той же цепью к полу. Она, видимо, и затормозила дальнейшее опускание Голавля вниз. Сэр повис как бы в йоговской стойке на голове.
— Сам себя связал и приковал, — горько усмехнулся Голавль, возвращаясь в прежнюю сидячую позу на стуле и поймав взгляд поэта. — Идеями, планами, работой. Спасаюсь йогой. По системе Авичанадны. Не слышали о такой? Переводится с санскрита, как достижение блаженства через ад. Это ноу-хау нашей системы. Идея пришла оттуда. — Голавль указал пальцем на люк. — Вот вы, конечно, думаете, как это он, то есть я, ухитрился попасть сюда, в четвёртое измерение, если пока ещё живу на земле в трехмерном мире, не так ли?
— Да, это очень интересно, — подтвердил поэт.
Голавль вдруг переменился в лице. Исчезло прежнее шельмоватое выражение, из глаз ушла улыбка. Лицо Сэра сделалось усталым и угрюмым.
— Ничего интересного, — сказал он. — Моё положение невесёлое, даже, скажу вам, очень скверное. Я, ещё живу там, откуда вы только что пришли, но какая это жизнь, знаю один я. А после так называемой смерти мне придётся полностью переселиться сюда.
— Не прибедняйтесь, вы устроились совсем недурно, — возразил поэт. — Окружение у вас, я бы сказал весёлое, даже очень занятное, особенно рыбки.
— Какое там окружение! Рыбки… это понимаете ли, мои же мысли, мои собственные материализованные мысли и желания. То, что я имел неосторожность планировать на земле. Желал другим — получил сам.
— Выходит, вы командуете только самим собой?
— По правде сказать, — да.
— А люди в чёрном?
— Мухи? Они — реальность этого мира, жители нашей единой энергетической системы. На земле ее зовут преисподней. У них свой хозяин. Вы понимаете, о каком Хозяине идёт речь. Мухи выполняют его волю.
— Но, значит, и вы служите Хозяину преисподней.
— Увы.
— Зачем вы это делаете?
— Что именно? — с грустью переспросил Голавль.
— Продолжаете свой ужасный путь, всё понимая?
— Разве мы думаем о пути, когда выбираем удовольствия жизни? Я хотел получать их больше, чем другие люди. А много удовольствий может дать только он, — Голавль указал глазами в сторону люка. — Вы литератор и, конечно, знакомы с Гёте. Помните торг в «Фаусте» — я буду служить тебе в этой жизни, ты послужишь мне в той. Так сказать, рыночные отношения… Я принял предложение Хозяина.
— И теперь отказываться от сделки поздно?
— Совершенно точно. Джентльменское соглашение.
Наступило молчание. Снова подъехал грузовичок. Толпа расступилась, давая дорогу грузчикам. Они внесли в павильон новые железные ящики с долларами. Голавль быстро пересчитал деньги и привычным жестом сбросил их в люк.
— Мы с вами так и не выпили. Ё хэлс! Ваше здоровье!
Мороженый Голавль поднял рюмку, ловко поддел вилкой закуску. Поэт тоже поднял рюмку, но когда попробовал воткнуть вилку в тонкий ломтик огурца, это у него не получилось, он не смог проколоть нечто, похожее не то на резину, не то на кусок папье-маше. Жидкость в рюмке тоже пахла не водкой, а лежалой бумагой.
— Не нравится? — Голавль лукаво прищурился, — Здесь всё сделано из долларов. Хотите посмотреть наше производство?
— Хочу.
Голавль включил монитор, и поэт увидел на экране, как металлические чемоданы с деньгами опустились в лифте в подземелье. Их приняли там люди в чёрном, увезли на тележке к большой печи с ярко пылавшей топкой. Возле печи располагались столы и множество разнообразных бытовых приборов. Доллары резали на узкие полоски, имитируя лапшу, перекручивали в мясорубках, создавая нечто, похожее на фарш, замачивали в стеклянных ёмкостях, сушили, гранулировали, жарили. Замоченные доллары отжимали в соковыжималках, поджаренные мололи на кофемолках. Готовая продукция шла на расфасовочные линии, откуда конвейером сходили банки, бутылки, пакеты, коробки с надписями: «Кофе Шеол», «Водка президентская оригинальная», «Ваучеры натуральные с креветками в соевом соусе», «Гамбургеры по-американски», «Голавль вяленый», «Теща Голавля», «Голавль горячего копчения» и так далее в подобном стиле.
Поэт пристально поглядел на своего собеседника.
— Сэр, зачем вы мне это показываете? Вы же знаете, я из пишущей братии, могу всем увиденным, распорядиться очень даже нехорошо. Например, репортаж напишу, сказку или притчу…
— Кто вас станет читать? — Голавль задумчиво пожал плечами. — Здесь, в этом мире книги почти никто не читает, в ходу телевизор. И, кроме того, чувство юмора в нашем энергетическом холдинге полностью отсутствует. Ну, а там, на земле... — Голавль помолчал. — Посмеются — и делу конец. Пригрозите алкоголику: ты завтра умрёшь, если выпьешь водки. Что он выберет? Или сообщите тому, кто гонит деньги в оффшоры: ты будешь вечно жевать доллары на том свете. Думаете, прекратит любимое занятие?
— Хорошего же вы мнения о людях! — патетически воскликнул поэт.
— Один мудрый человек сказал: я плохо говорю о людях потому, что слишком хорошо знаю себя. Но философию в сторону. Я потратил время и познакомил вас со своей работой не ради дискуссий о добре и зле. Я человек деловой. У меня есть надежда, даже уверенность, — Голавль сделал значительную паузу и поднял палец вверх, — вы доложите там, что я честно выполняю свой долг.
— Что означает «там»?
— Я имею в виду обитателей верхних страт жизни, тех, кого в простонародье называют богами.
— Но вы же сказали, что служите подземному Хозяину?
— Все мы служим Единому Господу, — Голавль тяжело вздохнул.
— Вы хотите сказать, что ваш Хозяин тоже служит Всевышнему? Сатана служит Богу?!
— Кому же еще?! Это на земле его называете сатаной, а здесь мы его зовём Абсурд. Господин Абсурд. Верхние его тоже так называют.
— Так, — задумчиво протянул поэт. — Значит, вы вместе с вашим хозяином выполняете самую грязную работу Бога — доводите глупость людей до полного Абсурда?
— Приятно иметь дело с сообразительным человеком.
— Что же тут соображать! Несчастные люди не ведают, что творят, а вы всё ведаете. И продолжаете творить. Зачем?
— Ваша любознательность и наивность делает вам честь. Но я бы не советовал быть таким дотошным. Царь Соломон говорил: во многой мудрости много печали.
— Вы, оказывается, и Библию знаете?
— Я многое знаю, — потупив глаза, почти прошептал Голавль. — Когда попадаешь к господину Абсурду, мудрость растёт быстро. Но время течёт слишком медленно. Боже, как оно здесь долго тянется! Я бы с радостью отдал всю эту энергетическую систему вместе со своей мудростью за один день пребывания там, наверху. — Голавль понизил голос до полного шёпота и поднял палец вверх. Но тут же поправился, повернул голову в сторону портрета над головой и произнёс громким голосом: — Мне бы только день передышки, а потом я возвратился бы к моему дорогому господину Абсурду.
— Разве господин Абсурд не может дать вам отпуск?
— О чём вы говорите? ОЭС сразу рухнет, если я хотя бы на час покину рабочее место. Я не могу подводить Хозяина.
— Святые книги называют господина Абсурда отцом лжи, — не прекращал своих обличений поэт.
— Очень правильно называют. В человеческом обществе принято обманывать друг друга. Земные глупцы для того и созданы, чтобы их кто-нибудь обманул. Это закон. Людей можно научить истине, только через её альтернативу? Но сам себя господин Абсурд называет по-другому. — Голавль снова выдержал длинную многозначительную паузу, как бы ожидая очередного вопроса.
— Так как же он называет себя? — подыграл собеседнику поэт.
— Прагматиком и реалистом.
— Ну, знаете, вы говорите с таким видом, будто сообщаете мне какую-то небывалую тайну. Прагматиков и реалистов на земле не меньше, чем глупцов.
— Конечно, — охотно согласился Голавль. — Я один из них.
— Хм, кто же вы, прагматик или…?
— Договаривайте, я не обижусь, — Голавль обезоруживающе улыбнулся. — Я то и другое. Бог нам много веков говорит: не убивай, не кради, не обманывай, а прагматики вместе с господином Абсурдом, посмеиваются и отвечают: ну, и дожидайся, когда тебя убьют, ограбят, обманут... Опереди! Помните, был такой хороший американский фильм «Бей первым, Фрэдди»? Опередившему бывает хорошо. Ах, как хорошо быть первым на земле. Но когда попадаешь сюда…
— Понятно. Первые становятся последними. Так сказать плата за опережение. Но, если продолжить библейскую тему, почему бы вам не покаяться?
— Я занят именно этим.
— Так... Кажется, я начинаю вас понимать.
— Меня понять нетрудно, особенно, когда влезешь в мою шкуру. Все наши беды, мистер литератор, начинаешь понимать слишком поздно.
— Я вам сочувствую.
— Каждый несёт свой крест.— Голавль бросил на поэта изучающий взгляд, что-то обдумывая. — Моему другу ещё тяжелее. Вы были на площади Свободы рыночного слова?
— Не был.
— Тогда я вам покажу, что такое настоящий крест, — Голавль включил экран телевизора. Появилось изображение улицы. Камера, двигаясь вслед за толпой пешеходов и автомашин, оказалась на большой площади, в центре которой стоял памятник. К нему со стороны тротуара тянулся навесной мост, похожий на Бруклинский в Нью-Йорке. По мосту двигались горожане, а внизу с грохотом проносился городской транспорт. Камера «наехала» на памятник, и теперь можно было разглядеть его подробней. Это была статуя полного, даже очень полного мужчины, который стоял вниз головой на большой плите из чёрного полированного лабрадора. Ногами мужчина держал над собой плиту из голубого мрамора. На нижней плите сияла золочёная надпись: «Экономика должна быть экономной. Totalitarian banality », на верхней значилось: «Экономика должна быть рыночной. Guy -дар».
Вас может удивить некоторая нестыковка лозунгов, или, как мы говорим теперь, слоганов, — извиняющимся голосом произнёс Голавль. — Всё-таки две разные эпохи, тоталитарная и рыночная.
— Я не удивляюсь, — успокоил собеседника поэт. — Последние годы жизни на земле заставили меня привыкнуть к многочисленным парадоксам.
— Поясняю. Это не парадокс, это продолжение традиции, национальной и общемировой. Первый слоган, как вы понимаете, из эпохи семидесятых годов, а второй — наш. Вникаете? Мы не порываем с традициями, мы их наследуем. И придаем новое звучание. Теперь внимательно посмотрите на экран.
Телевизор показал людей, которые двигалась непрерывной лентой мимо постамента из черного лабрадора. Многие бросали к голове изваяния доллары. Но вот к постаменту подошёл лысый полный человек с продолговатым красным пятном на лбу. Он сделал глубокий поклон памятнику и положил к постаменту стодолларовую бумажку. Затем расстелил на постаменте черную широкую ленту с текстом на ней по-русски и по-английски: «Атланты держат небо на каменных ногах. I am процесс пошёл».
— Узнаёте? — хихикнул Голавль.
— Как не узнать! — весело откликнулся поэт. — Бывший главнокомандующий нашего прорыва в сладкую жизнь. Только пятно на лбу стало больше. Минутку! Остановите картинку! Дайте возможность лучше разглядеть. Раньше пятно напоминало Южную Америку, а теперь на лбу обе — Северная и Южная. Даже Панамский канал обозначен. Лихо!
— Скорее глубоко символично. Эта страна, — Голавль слегка постучал по столу пальцем, — когда-то была очень отсталой. Имела экономику типа банановой республики, а теперь вошла в восьмёрку самых цивилизованных стран мира. Так что на лбу этого почтенного человека запечатлена большая история. Что же касается первых слов на ленте, они напоминают всем нам шестидесятые незабвенные годы, тогда песня про атлантов была в моде. Ах, как мы все любили песни шестидесятых годов! Мы все оттуда родом.
Лицо Голавля приняло мечтательное выражение.
— Я знаю, о чём вы сейчас подумали, — он вдруг нахмурился и переменил тему разговора. — Вы вспомнили пословицу: «Бог шельму метит»? Не так ли?
— Вы не отгадали, — слукавил поэт, хотя Голавль попал в точку, — я подумал, что такая отметина на лбу куда значительнее, чем орден «За заслуги перед Отечеством». Потому что орден вручают люди, а эту отметку сделал сам Бог.
— Не ёрничайте, — поморщился Голавль. — Эту отметину на лбу сделал ему не Бог, а наш Хозяин. Выколол красной тушью за особые отличия, которые ни один орден не оценит. За заслуги перед великой историей. Конечно, мы творим её не совсем так, как хотелось бы нам, и, совсем не так, как хотелось бы вам.
Сильный треск прервал беседу. Экран монитора показал, что одна из опор моста стала уходить в землю, а сам мост — проседать. Голавль схватился за телефонную трубку.
— Алло! Срочно бригаду МЧС к памятнику сэра Дарёное Чучело. Да, на площадь Свободы рыночного слова. И дорожную технику!
Трещины на площади Свободы рыночного слова росли, стали подступать к самому памятнику. Только теперь поэт разглядел, что фигура человека на постаменте была живой — толстые румяные щёки покрывались мертвенной бледностью, большие лоснящиеся губы тряслись. В округлившихся глазах застыл ужас. Он узнал и самого человека, его яйцевидную голову острым концом вверх.
— Не бойся, май френд, в беде не оставим, — тихо прошептал Голавль.
У памятника появились военные и спасатели в оранжевых жилетах. С помощью домкрата они подняли пролёт моста, засыпали щебнем трещины, залили их асфальтом. Лицо статуи приняло прежнее философски задумчивое выражение.
— Вот так и живём, как на пороховой бочке, — скорбно произнёс Голавль. И вдруг, расчувствовавшись, запел:
Вот так и живём, не ждём тишины,
Мы юности нашей, как прежде, верны.
— Но эта песня не из вашей оперы, — иронически заметил поэт.
— Дружище, мы все поём одну оперу жизни, — отпарировал Голавль. — Но, конечно, разными голосами. И каждый к тому же верен своей юности. Покормите сэра Чучело! — крикнул он проходящему рабочему.
Рабочий МЧС вынул из долларовой кучи на постаменте несколько бумажек, поднёс их ко рту статуи. Массивные губы шевельнулись, бумажки моментально исчезли во рту.
— Сэр Дарёное Чучело никогда не кушает переработанную продукцию. Он предпочитает натуральные продукты, — уважительно пояснил Голавль.
— Бедняга! — посочувствовал поэт.
— Не преувеличивайте тяготы его судьбы. Слава Богу, мы покончили с тоталитарной системой и с её законами, когда надо было стоять на постаменте круглые сутки. Сэр Чучело стоит только днём, ночью он спит. С полночи до утра мы его заменяем.
— Кем?
— Скорее, чем. Домкратом. Он поддерживает голубую плиту.
— Но почему бы не оставить домкрат и днём?
— Тогда будут разрушены наши демократические устои. Вы ведь поэт и понимаете символику слов. Чувствуете, как звучит? Домкрат, демократ… Нужен живой наглядный пример сопротивления тоталитарной инерции. Но мы не жалуемся.— Голавль бросил на поэта подозрительный взгляд, почуяв в его молчании некоторые невысказанные чувства. — Так и скажите вашим богам про меня и про сэра Дарёное Чучело — они не жалуются.
— Вы полагаете, что мне предстоит общение с богами? — задумчиво произнёс поэт.
— Догадываюсь. За многие века служения господину Абсурду я кое-чему научился. Например, считывать человеческие мысли, предвидеть то, что может случиться со страной и с её людьми. Я обязан всё предвидеть и не ошибиться. Иначе…
— Что? Продлят срок на зоне?
— Могут. Это ведь моя последняя инкарнация в Авичи .
— Вы говорите, как буддист.
— Я и есть буддист. Буддист со знаком минус. Кому-то в этом мире надо выполнять минусовую задачу… — Голавль поднял налитые слезами глаза вверх. Помолчал и тихо продолжил: — Сорри. Извините за старомодную сентиментальность. Слезы не в моих правилах. Так вы запомнили, что должны сказать верхним обо мне? — Он не жалуется, он служит честно, он надеется.
Поэт откланялся с чувством, будто побывал в музее восковых фигур или на выставке поздних сюрреалистов. Впрочем, и в земной жизни он порой испытывал странные чувства. Он их однажды описал в стихотворении «На приёме у терапевта».
— Так что у вас?
— В груди болит, вот здесь.
— Послушаем, дыханье задержите.
Конечно, в сердце измененья есть
Нормальные для возраста. Дышите.
— Спасибо, доктор.
Видел странный сон:
Летаю, а кругом чужие души.
Надели на меня комбинезон,
Приклеили глаза, улыбку, уши…
Куда-то тащат…
— Но причём тут грудь?!
Скорей всего у вас болезнь другая,
Вам нужно к психиатру заглянуть.
— Заглядывал уже, не помогает.
— Ну, продолжайте.
— Тело и скелет
Надели на меня, и вот насильно
Я оказался здесь.
— Какой-то бред!
— Конечно, доктор. Разве я просился?
За жизнь свою я столько претерпел!
Потом, как все, освоился с привычкой…
Но грудь болит. Что делать с ней теперь?
— Дышите, друг мой, глубже и ритмичней.
|
