|
…Внизу показался большой южный город. Поэт сразу узнал его по облакам серо-жёлтого смога, висевшего над домами. Он не однажды бродил по широким центральным проспектам этого города, по узким улочкам окраин. В храмах можно было встретить обезьян, на проезжей части улиц — разукрашенных слонов с позолоченными бивнями. На любом, мало-мальски свободном от пешеходов клочке земли располагались уличные торговцы. Они продавали всё, что может пригодиться в обиходе темнокожим местным жителям, а также всё то, что действовало на воображение многочисленных белых туристов. Горы экзотических овощей и фруктов соседствовали с бронзовыми изображениями богов, рулоны разноцветных тканей — с веерами из павлиньих перьев. Шустрые мальчишки настойчиво совали в руки туристов буклеты с изображениями местных дворцов и храмов, храмовых барельефов в штате Орисса, эротику «Камасутры». Рядом на рекламных плакатах улыбающиеся физиономии звали выпить кока-колы и пива «Туборг». Тощие, малорослые коровы с иссохшим выменем бродили среди этого торгового великолепия, роясь в куче отбросов. Иногда они совали морды в оранжевые горы апельсинов или в желто-зелёные груды бананов. Торговцы могли замахнуться на коров, чтобы отогнать, но поэт никогда не видел, чтобы кто-то ударил животное.
И теперь, когда поэт и Фея кружили над городом, выбирая место, где можно было отдохнуть, перед ними разворачивались знакомые картины.
Они пролетали возле знаменитого во всём мире храмового сооружения, где всегда дежурили и на этот раз собрались многочисленные нищие, осаждавшие туристов.
Калеки выставляли напоказ свои страшные увечья: изуродованные проказой руки и ноги, незаживающие язвы. Маленькие женщины, почти девочки с детьми на руках лезли у светофоров едва ли не под колёса тормозивших автомобилей, чтобы успеть протянуть в салон машины руку за милостыней. Поодаль от храмового комплекса спали на асфальте представители самых низших каст — темнокожие диогены, обладатели единственной собственности — одеял, которыми и укрывались. Иные ненадолго просыпались, чтобы тоже протянуть руку, куда прохожие могли бы бросить несколько монет. Тогда обладатель одеяла подзывал уличного торговца с термосом, покупал небольшой стаканчик чаю и блинчик — чопати, снова заворачивался в своё одеяло и продолжал спать.
Поэту приходилось бывать в разных восточных странах, где нищих на улицах тоже встречалось немало, но нигде ему не приходилось видеть столько ужасных калек, как в этой стране, с древних времён славящейся своей мудростью.
— Почему их здесь так много? — спросил он у Феи.
— Потому что страна мудрости помогает им стать людьми.
— Бывшие грешники?
— Да. Вот этот с изъеденной проказой правой рукой был в прошлом надсмотрщиком на рисовой плантации. Жестоко бил рабов плетью. Тот слепой с заячьей губой работал охранником в концентрационном лагере…
— Но ведь они о своём прошлом ничего не знают. Вряд ли этот жестокий урок пойдёт им на пользу.
— Обязательно пойдёт. Мудрость — дитя страдания и мать его. Земное сознание человека может не помнить о совершенных преступлениях, но глубинная сущность всё помнит и на всё реагирует. Правда, может быть, им придётся пройти несколько таких уроков, прежде чем они переменятся…
— Но почему они расплачиваются за содеянное именно в Индии?
— Потому что здесь никто не помешает исполниться закону. В Индии воплощены очень многие злодеи, при этом воплощены в таких условиях и в таких телах, что не могут совершить новое злодейство.
Путники опустились на плоскую крышу многоэтажного дома, откуда открывался вид на ухоженную часть города, зеленевшую парками и белевшую нарядными особняками.
— Скоро мы прибудем к конечному пункту нашего путешествия, — сказала Фея.
— Он здесь?
— Да. Он здесь, в этой стране.
— Я бывал в этой стране шесть раз, — вздохнул поэт, — и пришёл к выводу, что господин Абсурд постепенно добирается и до неё. Уличное движение с каждым годом становится напряжённее, дышать на улицах всё тяжелее, реклама назойливее…
— Ты заговорил о господине Абсурде, — подхватила тему Фея. — В его Системе сегодня проходит праздник. Хочешь, побываем там?
Поэт засмеялся:
— Конечно!
Путешественники мысленно сосредоточились и мгновенно оказались перед воротами компании «Мороженый Голавль». Охранник не успел даже схватиться за автомат, как оба путника перелетели через стену, отделявшую демократическую монархию от остального кладбища.
На площади перед стеклянным павильоном Сэра Голавля было устроено нечто вроде открытого летнего театра с эстрадой и рядами скамеек, где сидели по левую сторону мухоподобные, по правую — рыбообразные. В павильоне Голавля рядом с ним находился сэр Дарёное Чучело и несколько других, судя по виду, важных сановников.
Увидев поэта и Фею, Голавль почтительно привстал из-за стола и помахал рукою, приглашая их к себе в павильон.
Здесь путешественников встретили настороженно — колючие глаза спутников Голавля и философски задумчивый взгляд сэра Чучело.
— Хозяин отпустил его с постамента, — пояснил Голавль.— Ради нашего традиционного ежегодного торжества.
— Рад познакомиться, — представился поэт. — Хайль!
— Видимо, вы хотели сказать — хай ? — вежливо поправил гостя сэр Чучело.
— Да, я хотел вас приветствовать именно так, как вы сказали. К сожалению, я плохо воспитан и не силён в английском.
— Увы, — тактично поддержал поэта сэр Чучело, — в тоталитарное время мы все учились понемногу и как-нибудь. Ну что ж, здравствуйте. Я тоже когда-то говорил на плохом английском и смешивал социальные утопии с истиной. В скверный коммунальный борщ добавлял, так сказать, рыночный кетчуп. И получилась в результате, чёрт знает, какая похлёбка, — сердито закончил он.
— Не огорчайтесь, — успокоил собеседника поэт. — В той вашей жизни вся страна до сих пор вспоминает ваши замечательные труды по экономике развитого социализма. И сожалеет, что вам не предложили должность в высшем тоталитарном руководстве прежней, доперестроечной страны.
— И сейчас не поздно, — скромно потупился сэр Чучело.
— Вы знаете, мне пришла в голову одна интересная мысль, — воодушевился поэт, — вы могли бы поменяться ролями с вашим другом сэром Голавлем. Почему бы ему какое-то время не постоять на площади Свободы рыночного слова.
— Голавль бросил гневный взгляд на поэта:
— Прекратите полемику, сэры! Мы начинаем.
Духовой оркестр бодро грянул аргентинское танго, постепенно переходящее в одну бравурную одесскую мелодию. Зажглись мощные юпитеры, в их свете поэт смог прочесть надписи на двух транспарантах над сценой. На одном красно-зелеными буквами по чёрному фону значилось: «Из всех искусств для нас важнейшим является $. Sir Guy-дар». Сбоку красной краской на белом лоскуте было добавлено: «плюс евро». Второй слоган, выдержанный в чёрно-голубом колере гласил: «Гуманизм есть демократическая монархия плюс своевременная плата за электрификацию твоего аквариума. Sir Chub-ice».
После музыкальной увертюры Голавль склонился над установленным на его столе микрофоном и торжественно-приподнятым голосом начал речь, которую усилители разносили по площади:
— Мы открываем наш праздник, посвящённый очередной годовщине освобождения от тоталитарного режима. Этот режим навязывал нам длинные, скучные речи бездарных политиков и столь же казенные выступления артистов. Слушать их было невыносимо тошно. Памятуя печальный опыт прошлого, не стану вас утомлять долгим официозом, буду краток. Место тоталитаризма заняла рыночная харизма. Вы слышите, — Голавль по-отечески добродушно ухмыльнулся, — я уже начал сочинять стихи. Тут мне спичрайтер ещё кое-что написал, — он стал перебирать в руках листки бумаги. — Но я сокращаюсь, заканчиваю и уступаю место артистам. Сейчас перед вами выступит супружеская пара народных артистов нашего холдинга, я не стану называть их имена, потому что вы их все хорошо знаете. Они начали свою деятельность ещё в нецивилизованное время, когда мастеров искусства вынуждали петь песни о жалких тоталитарных ценностях: розах, регламентированных отношениях мужчины и женщины, а также разного рода сентиментальных химерах. Теперь мастера нашей поистине народной попсы полной грудью воспевают реальные ценности здорового рыночного общества. Итак, знаменитый шлягер, слова которого звучат в наших сердцах так пламенно и современно. Артисты, просим вас!
Под звуки аплодисментов на сцену выпорхнули он и она. Она — стареющая львица в пачке балерины, открывавшей мощный хвост, обтянутый розовым трико. Он — помоложе, в сверкающем одеянии, напоминающем не то вечернее женское платье, не то римскую тогу. Его рыбий хвост был традиционно голубого цвета. Он запел:
Звали певца Филимон,
Звали певицу Мадам.
Шёл на свидание он,
Денег ей нёс чемодан.
Она подхватила:
Миллион, миллион, миллион
Вижу я, вижу я, вижу я из окна.
Кто влюблён, кто влюблён, кто влюблён…
в миллион...
Оркестр сделал паузу, певица мило улыбнулась и закончила шлягер чарующе-задушевным голосом:
Все цветы, все цветы, все цветы…
на хрена!
— Поясняю: меня завалили розами, — с усталой улыбкой добавила она, — собака моя их не кушает. Так что умоляю вас — не дарите мне их, не дарите!
Очаровательная откровенность певицы тронула зрителей. Публика взорвалась аплодисментами. Тысячи тонких лапок тянулись вверх и дружно хлопали в ладоши над головами. Несмотря на просьбу певицы, на сцену летели розы, а со сцены к зрителям валили клубы буро-малинового адского дыма. Раскланявшись, супружеская пара удалилась. Голавль в микрофон объявил следующую номинацию:
— Сейчас вы услышите ещё один дуэт — частушки в стиле «кантри». Исполнители — Матрёна Джонсон и Агафья Петерсон. Аккомпанирует оркестр русских народных инструментов под управлением заслуженного артиста холдинга Тихона Голденхэрра.
На сцену высыпала группа оркестрантов с банджо и саксофонами, следом выплыли две певицы в алых сарафанах и таких же сапожках, с кокошниками на голове. Одна пронзительно заголосила:
Я ходила к Чучелу,
Мой животик вспучило.
Пепси-колы попила
И поправила дела.
Ой, люли, ой, люлю,
Сэра Чучелу люблю.
После бурного оркестрового проигрыша вторая частушечница баритоном подхватила:
За квартиру не платила,
Заморозил меня милый,
Продала колечко,
Оттаяло сердечко.
Ой, люли, о-ля-ля,
Обожаю Голавля.
Павильон замер. Замерли и зрители, очевидно не решаясь выдать какую бы то ни было реакцию на столь кощунственные тексты. Все как одна головы зрителей с напряженным вниманием обратись в сторону Голавля. Но он только добродушно развёл руками и лениво захлопал в ладоши. Тотчас грянула овация, перекрываемая визгом и криками: «браво!», «мор!», «анкор!» .
— Вот что значит здоровые народные корни! — прокомментировал Голавль. — Приходится кое в чём согласиться с тоталитаристами — любовь к настоящему вождю и к монархии в народе неистребима.
Уже знакомые поэту подземный гул и треск резко оборвали речь руководителя холдинга. На этот раз трещину дал асфальт почти у самых дверей павильона. Его хозяин и гости оцепенели. Публика поднялась со скамеек, но реагировала на происходящее довольно вяло. А подошедшая к павильону группа мухообразных смотрела на то, как стеклянное строение наклонилось и стало сползать в яму, с угрюмым любопытством и, как показалось поэту, даже с некоторым злорадным нетерпением.
Первым проявил присутствие духа Сэр Голавль. Он вызвал по телефону спасателей. Однако трещина росла слишком быстро, подбираясь к сваям, на которых стояло стеклянное сердце Системы. И тогда решительно поднялся с кресла сэр Дарёное Чучело.
Он вынул из кармана несколько пачек долларов, проглотил их, отчего объём его талии заметно увеличился. Чучело открыл дверь и шагнул в сейсмическое Неизвестное. Скорее это были даже не шаги, а прыжок на хвосте, своего рода сальто-мортале, неожиданно-ловкое для тучной фигуры сэра Дарёное Чучело. Его голова исчезла в трещине, но полное тело застряло в ней, а голубой хвост упёрся в стеклянную стенку павильона. В таком положении сэр Чучело удерживал накренившийся павильон в течение нескольких минут, пока не подоспели спасатели.
Когда прибывшие эмчээсники общими усилиями извлекли верхнюю часть туловища самоотверженного толстяка из трещины и залатали дыры в асфальте, сэр Чучело вытер носовым платком испачканное землёй лицо и, характерно причмокивая, тихо, но отчётливо, пробормотал:
— Теоретиков демократии много…
Его моментально прервал Голавль. Склонившись к микрофону, он с пафосом воскликнул:
— Сэр Чучело уже вторично спасает наше отечество. Первый раз он грудью заслонил павильон во время попытки путча тоталитаристов. Позвольте от вашего и моего имени наградить великого соотечественника второй золотой звездой Героя холдинга.
Оркестр вновь бодро заиграл аргентинское танго, постепенно переходящее в бравурную одесскую мелодию.
— Что вы скажете обо всём увиденном? — обратился Голавль к Фее после того, как прикрепил к груди своего друга сверкающую звёздочку.
Фея не ответила.
— Мы на правильном пути?
Фея вновь промолчала.
И тогда весёлое, ироническое лицо сэра Голавля вдруг исказилось жалобной гримасой, он расплакался. Вслед за ним захныкал и сэр Чучело. Непривычно было видеть слёзы и детскую гримасу отчаянья на лицах этих джентльменов, всегда сдержанных в выражении чувств.
— Сколько ни стараешься, доброго слова не дождёшься! Я, конечно, знаю, что должен заплатить все долги по карме, — всхлипывая, жаловался Голавль. — Но вы тоже должны проявить милосердие. Разве мы безнадёжные злодеи? Сказал же Господь: и прощу вам долги ваши, яко же вы прощаете должникам вашим.
— Господь немного не так сказал, — вмешался в разговор поэт. — Но вы-то своим должникам не слишком прощаете.
— Не вмешивайтесь в то, чего не понимаете. Это мой главный файл, я вынужден за него держаться — продолжал плакать Голавль.
— Будьте мужчиной, — остановила его Фея. — Лишних долгов с вас никто не взыщет. И потом, мы ведь не налоговая инспекция. Платите сами по собственным счетам.
— Но я наелся грязи, — уныло твердил Голавль.
— А я долларов, — размазывал по лицу слёзы сэр Чучело.
— Рвотный эффект — это хороший признак, — сказала Фея. — Можно начинать лечение.
— И вы вылечите нас? — в один голос с жадным любопытством спросили Голавль и Чучело.
— Постараюсь, если постараетесь и вы, — ответила Фея.
Голавль вытер слёзы. Глядя на друга, приободрился и сэр Чучело.
— Я знаю, — сказал Голавль трагическим голосом. — От кармы не уйдешь. Но я твёрдо держусь за главный файл.
* * *
Из древнего манускрипта
Великое право нам смертным дано —
Упасть без боязни
На самое дно.
Вручен нам на долгие годы завет —
Со дна выбираться без страха
На свет.
И просят нас боги всю жизнь об одном —
Не плавать по-рыбьи
Меж светом и дном.
|
