|
С развитием русской литературы (и не только литературы, и не только русской) все ярче высвечивается фигура самого, может быть, загадочного гения России — Пушкина. Почему загадочного? Потому ли, что он писал, как пел?
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой...
Но звукопись куда более изощренную мы можем встретить у Бальмонта или у Кузмина.
Глубина мысли? Но таковая больше отличает Достоевского.
Жизнь? Но она ярче и насыщеннее у Толстого.
И тем не менее никто из русских литераторов не вызывает такого всеобщего почитания, почти обожествления, как Пушкин.
Даже мало кого уважавший из собратьев по перу, заносчивый Маяковский, пытавшийся снисходительно похлопать по плечу бронзового Пушкина на Тверском бульваре, даже он не удержался от восхищения, цитируя мастерские строки из «Онегина»:
Я знаю, век уж мой измерен,
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я.
Так в чем же тайна пушкинского магнита?
Мне думается, в светоносном зерне гармонии, которым жила, светилась, дышала натура поэта и все, что выходило из-под его руки. Он назвал Моцарта сыном гармонии, но то же самое он мог бы сказать о себе.
Кто заронил в него это сияющее зерно?
Семья поэта и ее окружение были, конечно, весьма интеллигентными, но никто из родственников и окружающих Пушкина людей не отважился бы на включение в духовную родословную поэта. Да и сам он не стал прямым духовным отцом для последующих литераторов, очень уж особняком съехал поэт с квартиры на Мойке на Святые горы, а затем на Тверской бульвар. Мало прольют света на сущность пушкинского гения и разного рода генетические теории. Ну, кто поверит, чтобы столь гармоничный человек мог появиться в результате мутационного генетического взрыва? Остается Провидение. Но ведь не укладывается в голове, что этот в высшей степени свободный, даже своевольный человек мог ходить на поводке даже у Провидения.
Оставим Провидение в покое. Пушкина мог создать и создал, конечно, сам Пушкин, точнее, та бессмертная Индивидуальность, которая жила в поэте.
На Востоке издревле бытует вкоренившееся в сознание многих представление о перевоплощении духа. Согласно таким представлениям человек, живет в земном теле не один, но много раз. И в каждом новом воплощении прибавляет к своей монаде, к своей духовной индивидуальности, кочующей из тела в тело, новые духовные качества. Гирлянда воплощений как бы надета на ось монады, которая при правильной эволюции становится все объемнее, богаче и светоноснее.
И вот наступает время, когда духовная монада выполняет свою работу на Земле и должна навсегда покинуть ее, чтобы начать космическое восхождение на других планетах или на самом Солнце. Подобные духовные полеты заложены в природе каждого без исключения человека, говорят индусские и тибетские мудрецы.
Попробуем взглянуть на жизнь Пушкина с такой точки зрения.
Вот мы видим отменного хлебопашца где-нибудь в древнем Египте. Из года в год он старательно обрабатывает землю, за что вознаграждается хорошими урожаями. Хлебопашец доживает до глубокой старости, унося с собой в Тонкий мир громадные наработки трудолюбия.
Затем дух хлебопашца, или, скажем по-другому, — его духовная душа рождается в древней Македонии и становится воином Александра Македонского. Этот солдат или военачальник разделил все тяготы походов великого завоевателя, показал себя храбрецом во многих сражениях, в одном из них пал на поле брани, прибавив к своей духовной монаде стойкое качество мужества.
Далее мы встречаем мудрого управителя княжества где-нибудь в Индии. Раджа трудолюбив, храбр, очень радеет о своих подданных. Он умирает, оставив княжество в цветущем состоянии, а свою монаду обогатив качеством высокой ответственности.
Нет нужды описывать, в каких воплощениях будущий Пушкин воспитал в себе талант ученого, наработки семьянина, дар писателя. Остановимся на таком отрезке его жизни, как, скажем, монаха среди учеников Сергия Радонежского. Конечно, это был один из самых светлых и способных отроков. Пройдя школу духовного совершенствования под руководством величайшего Учителя России, взрастив в себе высочайшие духовные достоинства, он приготовил себя к переходу на новый уровень космического бытия. И тогда он сам пожелал совершить последний акт земного служения в качестве великого поэта и культурного патриарха России. Высшие Силы благословили его на этом пути и обещали свое содействие. Так в 1799 году в России родился Пушкин.
С подобной схемой согласятся, конечно, не все, и потому что сама идея реинкарнаций не утвердилась в сознании русских людей, и потому что схема излишне детализирована. Но это для образности. Реинкарнации могли быть другими, в других странах, соединять воспитание ряда качеств в одном воплощении и т.д.
Главная мысль наша состоит в том, что пушкинский гений подготовлен многими отрезками земной жизни и многими предшествующими трудами избранной индивидуальности. Индивидуальность потому-то и выбрана Богом как приемник Его священного дара, что право это добыто огромными личными усилиями; в любом другом случае можно говорить не о священном даре, но о случайной подачке, что несовместимо с нашими понятиями о Боге. Когда религиозный подвижник удостаивается божественного видения — это всегда результат напряженной работы духа, души и тела. Пушкинский случай особый — нет аскетических подвигов, нет концентрации на Иисусовой молитве — все это как будто пройдено в прошлых жизнях, а эта уже в середине осенена видением Архангела. Именно так понимаю я Встречу, которой удостоился поэт и которую он описал в стихотворении «Пророк». Многие комментаторы Пушкина поясняют, что в основу стихотворения легли отдельные мотивы VI главы книги пророка Исайи, хотя автор «далеко уходит от библейского сюжета». С гораздо большим основанием можно считать, что Пушкин в своем духовном опыте «далеко ушел» от рядового сознания и видел то, что видели некоторые христианские старцы или то, что озарило Арджуну в «Бхагавадгите»— вселенский облик Кришны. В пользу такого прочтения «Пророка» говорит поразительная точность в описании огненной встречи, одновременное, всеохватное видение бытия, факт «как труп в пустыне я лежал». Пережившие такие озарения подвижники теряли сознание, седели. Характерны стилистика «Пророка», насыщенная возвышенной лексикой, печать торжественности на каждой строфе — свидетельство необычайной ответственности, с которой поэт отнесся к мистическому факту своей биографии.
Пушкин и мистика! Но это же несоединимо, — возразят многие. Конечно, несоединимо, если считать мистикой «нечто и туманну даль», над чем посмеивался сам Поэт, воплощение ясности, простоты и меры. Но если такие качества превосходят все зримые и мысленные образцы, разве это не величайшая тайна?
Манипуляции средневекового алхимика, преобразующего с помощью философского камня неблагородные металлы в золото, всегда относили к области мистики. Но когда поэт соединяет обычные слова и нечто необычайно прекрасное — как это назвать? В конце концов, дар алхимика может сделаться проклятьем; некий древний царь жестоко страдал оттого, что каждое его прикосновение превращало вещи в золото. А пушкинские прикосновенья высветляли всё, чего касались, превращали материю обыденности в золото Красоты высшей пробы. Благодать этих прикосновений люди сохраняли на всю жизнь. Каким «философским камнем» владел поэт? Не мистика ли это высочайшей пробы?
Среди лицейских друзей Пушкина были и заурядные чиновники, и ловкие царедворцы, и неудачники, но как облагорожено лицейское окружение лучами пушкинского внимания. В противоречивой личности Петра, вызывавшего и вызывающего до сих пор проклятия одних и пиетет других, поэт увидел красоту и ужас, соединив несоединимое словами «Божия гроза».
Выходит Петр.
Его глаза сияют, лик его ужасен,
Движенья быстры.
Он прекрасен.
Он весь как Божия гроза.
Но нигде пушкинское волшебство преображения материи не проявилось так ярко, как в стихах о женщине. И первое, что приходит на ум, «Я помню чудное мгновенье», — может быть, самый драгоценный камень в ожерелье мировой любовной лирики. Столь высоко поднял женщину, может быть, лишь Блок в «Незнакомке». Но то, что прошло перед Александром Блоком астральным видением, Пушкин разглядел в земной женщине в Анне Петровне Керн. С тех пор образ этой женщины, преображенной лирой русского Орфея, — как молитва, как духовный порыв, как благословенные розовые очки, через которые смотрит каждый здоровый мужчина на любимую им женщину. Хотя... хотя очевидцы говорят, что Пушкин не щадил женщин, к которым его чувство угасало. Лишь одна из них не знала охлажденных чувств поэта, лишь к одной эти чувства постоянно росли. Это была жена — наименее интересный объект для большинства сочинителей.
Пушкин, как природа, одновременно изменчив и постоянен. Он больше чем поэт, больше чем мудрец и основоположник чего-то. Он — часть журчания наших ручьев, шума листвы, синевы неба. Потому в эпоху всеобщей искусственности мы припадаем к пушкинскому роднику, чтобы не захлебнуться в зловонных стоках конвульсирующей цивилизации.
Главная наша забота сегодня — выжить, не только физически, но прежде всего душевно и духовно, потому что нынешнее время стремительно сводит многих с ума. «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох да сума», - повторяем мы одну из пушкинских молитв.. А это значит попытаться вписаться в планы Всевышнего, попытаться услышать Голос Его, послужить Ему. Такое служение не может быть угрюмым, фанатичным и злобным. Посмотрите, как много нетерпимости в политике. Но ведь то же самое сплошь да рядом присутствует в течениях, считающих себя духовными. Ладно, если бы речь шла о старых религиях, перегруженных многовековым багажом распрей и разночтений, но даже самые новейшие Откровения облеплены маленькими грамотеями, которые щедро разбрасывают определения, кто темный, а кто светлый. А вольнодумец Пушкин писал:
«Да, брат мой от меня не примет осужденья». Вот почему и видится мне в Александре Сергеевиче последний истинный язычник или первый русский мистик, хотя остается он, прежде всего, замечательным примером православного христианина.
Маяковский говорил: «Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп». Грубый космос Маяковского тоже тяготел к простоте и ясности, ибо к чему ещё тяготеть? Но певец атакующего класса с трудом пробивался к тому, что ходатай к Солнцу за все классы носил в себе изначально. И не побоялся сказать, что поэзия должна быть немного глуповатой. Глупостью ребенка. Поэтому сам Пушкин, как все великие мудрецы жизни и литературы — Сократ, Франциск Ассизский, Сервантес и его Дон-Кихот, был похож на дитя. Будьте, как дети, рекомендует Библия. Именно «как», потому что детскость не равнозначна инфантильности. Когда же человек, пройдя многие испытания многих жизней, снова становится «как дитя», т.е. открытым, ясным, бесхитростным, сохраняя при этом лучшие качества мужчины, он готов к старту на новом уровне Бытия.
О Пушкине написано сотни томов, защищены тысячи диссертаций. Все вроде бы до косточек разобрано в этой сияющей жизни. Но белые пятна есть, например, вопрос о масонстве Пушкина. Поэт был масоном, как Моцарт, Гете, Кутузов. Но чем занимался в своей масонской ложе, об этом не знает никто. Есть свидетельства, что впоследствии Пушкин осудил свое молодое увлечение. Существует также мнение, что декабристы, многие из которых были масонами, не посвящали поэта в свои планы. По одной версии потому, что оберегали гения, по другой — потому что боялись, дескать, откровенный Пушкин где-нибудь проболтается и выдаст заговорщиков.
Но откровенность в Пушкине знала границы, недаром он был сыном гармонии. Не выдал ни декабристов, ни собственных масонских занятий, эту тайну поэт унес в могилу. Потому-то патриоты тщатся соскоблить с Пушкина масонское клеймо, «демократы»- породнить его чуть ли не с Мировым Правительством, а «центристы» — доказать, что масонство было случайным заблуждением поэта. Возможно, правы последние. Но сам Пушкин об этом молчит.
Не повезло после смерти Пушкину-семьянину, хотя при жизни в этом качестве он был вполне счастлив. Кое-кто пишет о жене поэта с плохо скрываемым пренебрежением. Порой таким пушкинистам вторят личности весьма достойные. Точно строгая мамаша отчитала Пушкина за плохой, по ее мнению, выбор жены Анна Ахматова. Тонкая Марина Цветаева, оставившая немало глубоких заметок о поэте, к жене его испытывает нечто вроде ревности.
Пощадим интимные чувства поэта, если не умеем им поклониться. Пушкин любил жену. Этим сказано все. Любил щедро, ревниво, по-царски. В красоте Натальи Николаевны тоже присутствовала какая-то царственная таинственность, привлекавшая взоры и сердца петербургского света. Сам Николай I вздыхал по Натали, но хорошо понимал, чья она жена. Будь рядом с ней другой, царь наверняка воспользовался бы своим положением, ведь любовная интрига с царем в ту пору не считалась изменой, но актом монаршей милости. Для любого дворянина, но не для Пушкина. Сама мысль о том, что он может стать рогоносцем, приводила его в ярость. Он, пожалуй, и Николаю послал бы дуэльный вызов, если бы был уверен, что задета супружеская честь Поэта.
Себе же самому сохранял право «ставить рога» многим мужьям. Оставил не только десять томов сочинений, но и обширный список женщин, с которыми находился в любовной связи. Последнее обстоятельство очень смущает строгих блюстителей нравов и, наоборот, вдохновляет иных из поэтов, которые стараются обогнать Пушкина хотя бы по этой части. Я сам знаю одного такого, который хвастался, что к 37 годам превзошел Пушкина числом побед над женщинами на 50 единиц.
Но как все-таки объяснить сей факт в жизни человека, названного Анной Ахматовой «великим моралистом»? А так и объяснить, как есть. Необъятные силы вложила природа в этого человека, столь могучие, что не могли их избыть ни воловья работа, ни враги, ни жена. Он и растрачивал их на женщин. А взамен получал лучшие женские чувства, отливавшиеся затем в чеканные стихи и в прозу. Ведь самое лучшее, что может получить мужчина на этом свете, дает ему Бог, во-вторых, женщина. Кроме того, в любовных историях Пушкина нет и грана жеребячества, скажем, Казановы. Для этого достаточно сравнить однообразно тусклые описания похождений и побед в дневниках итальянского авантюриста с теплом и светом пушкинской лирики. Впрочем, «гений чистой красоты» совсем не лишен у Пушкина земной тени: «Намедни с Божьей помощью... А.П. Керн». Но какие побеги пошли по белу свету от подобных пушкинских многоточий! Сотни потомков от Гонолулу до Флоренции...
Родившийся с «солнцем в крови», он передал потомкам часть своей духовной мощи даже чисто физиологически. Когда появился первенец - Маша, Пушкин писал В.Ф. Вяземской: «...представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы». Вдобавок бабка Надежда Осиповна, мать поэта, боялась, что внучка не выживет, очень уж слабенькой росла. И что же! Болезненная дурнушка выровнялась в экзотическую красавицу, сохранившую отменное здоровье и эффектную внешность до глубокой старости. Родившаяся в 1832 году, она в 1918 году была пожалована пенсией «самого» Луначарского, которую, правда, получить не успела.
Среди потомков Пушкина — генералы, графы, герцоги, красноармейцы, преуспевающие бизнесмены и особы королевской крови. Внучка поэта Софья Николаевна стала женой великого князя Михаила Михайловича Романова, а ее потомки породнились едва ли не со всеми дворами Европы. Если посмотреть на ветви пушкинской родословной с национальной точки зрения, то русско-арапская кровь смешалась с английской, немецкой, шведской, итальянской, французской... Поэт как бы вобрал в себя весь мир, хотя этот прочий нерусский мир считает поэта, по преимуществу, нашим национальным явлением, не больше.
Мне приходилось говорить о Пушкине с просвещенными иностранцами. Они его знают и ценят больше по нашей наслышке, в глубине души предпочитая Гоголя, Толстого, Достоевского. Это понятно. Пушкин непереводим. В переводе он теряет ритм, мелодию и то нечто, что ведет диалог с тончайшими, неизученными структурами нашей психосферы. Мне случалось также читать стихи Пушкина детям, которые почти не говорили. И они, мгновенно отвлекавшиеся от Маршака, Чуковского, Барто, слушали Пушкина. Я сделал вывод, что слово поэта, помимо даже гениального человеческого смысла, содержит отзвуки того Слова, которое гностики обозначили термином «Логос», а индуисты называют Шабда-Брахман — Бог звучащий.
В своем посмертье он пережил не только обожание, но и медногорлую хулу Дмитрия Писарева, пощечины футуристов, разграбление Михайловского, надругательство толпы пьяных красноармейцев над одной из своих праправнучек. Пуще всего он опасался русского бунта, бессмысленного и беспощадного. Эти его пророческие слова чаще всего относят к братоубийственной смуте 1917—1920 годов. Но главное остережение Пушкина направлено не против самого бунта, а против тех, кто его разжигает, кому собственная головушка — полушка и чужая шейка — копейка. Этим людям поэт дал точное и емкое определение «чернь». Конечно, в истории они назывались по-другому: революционные, конституционные, социал- и просто демократы — нетерпеливые безумцы, обуянные жаждой все разрушить до основания, а затем... Пушкин был слишком умён, чтобы клеймить этих «лучших» представителей отечественной интеллигенции, он пытался чувства добрые в них лирой пробудить, впрочем, не предаваясь иллюзиям насчет воспитательной роли поэтических сентенций. Задачу приобщения черни к здравомыслию и послушанию лучше, по его мнению, выполняют иные предметы.
Подите прочь! Какое дело
Поэту мирному до вас?
В разврате каменейте смело,
Не оживит вас лиры глас.
Душе противны вы как гробы.
Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры.
Это и о нас сегодняшних. О каждом из нас. Ведь слепое распятие России не закончилось. А воскресение и вознесение начинается лишь тогда, когда человек идет на крест сознательно. Мы все еще колеблем треножники не только святынь, но и треножник государственности. Для нас тасовка одной и той же колоды карт стала прообразом человеческого взаимодействия – «тусовкой», но шестерки не становятся королями, в какой бы парик они не нарядились. И вновь и вновь поднимается бич страданий, гонит ряженых в темницу или на плаху. И вертится без остановки знаменитое колесо Будды — колесо сансары, в каждой спице которого — истина страданья. Но время от времени рождаются люди, осознающие, что жить — значит мыслить и страдать. Страдание не является для них целью, о нет! Осмысление страдания — вот единственный выход из-под власти этого проклятья. Среди них христианин Пушкин.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал...
Переводил с английского и немецкого, поклонялся Байрону, обожал Моцарта, но оставался при этом русским человеком. Глубоко и сильно присутствовало в нем русское, я бы даже сказал, мужицкое начало при всем внешнем европейском лоске и при всей духовной отзывчивости поэта ко всему миру.
Сват Иван, как пить мы станем,
Непременно уж помянем
Трех Матрен, Луку с Петром,
Да Пахомовну потом.
Или:
Мой идеал теперь — хозяйка,
Мои желания — покой,
Да щей горшок, да сам большой.
Радуга пушкинской музы одним плечом опирается непосредственно на народную почву, а другим уходит в заоблачные высоты, минуя все промежуточное, а пуще всего полукультурные слои, уже оторвавшиеся от крестьянского чернозема, но еще не прибившиеся к белым облакам подлинной интеллигентности — ядовитая пена, отравляющая оба берега реки жизни. Этой пены в наши дни куда больше, чем в пушкинские, из-за резко ускорившегося течения реки. Вечным напоминанием о глубинной чистоте жизненного потока склонилась над нами кудрявая голова ясноглазого патриарха русской словесности, которой выше всех достоинств почитал в человеке чувство чести (слова, однокоренного с чистотой). И сам обладал этим чувством в высочайшей степени. Добавим — чести русского человека. Сегодня многим из нас, теряющим честь с катастрофическим ускорением, нелишне вспомнить гордые слова поэта, обращенные к тем, кто раньше времени хоронил Россию, к ее клеветникам.
Вы грозны на словах— попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завивать свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?
И вот я думаю, неужели эти надежды нашего великого поэта закончились в 1985 году? Или зашедшие в тупик перестройка вместе с нынешними реформами — очередное помрачение, которое случалось с Россией не однажды?
Помнится, нам в школе трактовали стихотворения «Бородинская годовщина» и «Клеветникам России» как шовинистическую слабость поэта, который по природе, дескать, был интернационалистом. Каких только политических ужимок не претерпел поэт. Но, обозревая русскую историю с его времен до наших, я не помню времени, когда бы русская литература, да и вообще русское общество, болели шовинизмом. И сегодня можно встретить американский, латышский, эстонский, литовский, украинский, еврейский шовинизм, а русского что-то не слышно. Наоборот, русских теснят, оскорбляют, учат уму-разуму и бросают подачки, а они смиренно терпят. Обретем ли национальное достоинство, хотя бы в чуть приближенном к пушкинскому виде?
Временами Пушкин возникает на сцене театров чуть ли не в роли первого русского диссидента. Это он-то, с восторгом встретивший весть о взятии мятежной Варшавы войсками Паскевича? Неглубоко вникли мы в природу пушкинских противоречий, ибо над всеми ними, а их у Пушкина действительно немало, возвышается мудрое начало гармонии, вмещавшей и хвалу свободную царю, и мечту о России, которая поднимется на обломках самовластья.
Противоречивость такого рода есть противоречивость самой Истины. Пушкинский гений, замкнув круг из множества упорно отработанных жизней, приходит к величавой, всевмещающей простоте и чистоте, которые подобны водам Байкала — вот оно дно, рядом, а на самом деле глубина — 30 метров.
Сегодня все соглашаются: Пушкин — поэт-пророк. Кто же такой этот пророк? Предсказатель будущего, наподобие Нострадамуса? Но разве мы любим Нострадамуса так, как Пушкина?
В своих поступках Пушкин часто был равен любому из нас. И сам признавался, что до тех пор, «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон», он может быть ничтожней любого смертного. Но не соблазнимся лирическими уверениями Александра Сергеевича. Когда Николай I вел дознание по поводу причастности тех или иных своих подданных к восстанию декабристов, был вызван на ковер и Пушкин.
— Где бы ты оказался, если бы был 14 декабря в Санкт-Петербурге? — спросил царь, глядя своими немигающими глазами на Поэта.
— На Сенатской площади, Ваше Величество, — был ответ.
А теперь представьте себе иного разоблачителя культа Сталина на ковре в аду. Те же немигающие холодные глаза и вопрос:
— Сначала ты мне пел «аллилуйя», а потом «проклинаю». Как тебя понять?
Конечно, и в поступках своих Пушкин не ровня нам. Но не случайны, не игривы слова о своей ничтожности, мучителен вопрос: «дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?», неподдельной тоской наполнены строки: «и с отвращением читаю жизнь свою».
Быть самым прекрасным человеком своего времени и писать о себе такое! Это значит - писать из вечности, где наше развитие беспредельно. Где даже Иисус Христос не последняя граница совершенства. Представим, что закончатся временные пророчества, обозначенные в катренах Нострадамуса, станем ли перечитывать их снова? А Пушкин останется «пока в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Он останется не только потому, что писал прекрасные стихи, но ещё и потому, что всем обликом, каждым поступком излучал Свет непрерывно ускользающего, непрерывно перетекающего в вечность Божества. Божества, ни на секунду не пребывающего в самодовольстве.
Понять Пушкина — значит почувствовать Того, кто стоял за ним, кто вдохновлял Будду, Иисуса Христа, Магомета. Вот из какого Неба наш гений. И когда он говорит о своей ничтожности, то тем самым открывает возможность и нашему ничтожеству подняться к стопам Отца Небесного. Иначе, зачем явление пророка? Неужели для того, чтобы воздыхать о недосягаемости гениально-пророческого дара?
Недорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспаривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать:
И мало горя мне, свободна ли печать
Морочит олуха, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Всё это, видите ль слова, слова, слова,
Иные, лучшие мне дороги права,
Иная лучшая потребна мне свобода,
Зависеть о царя, зависеть от народа,
Бог с ними, никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред твореньями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья. —
Вот счастье, вот права...
Это стихотворение обнаружили в ящике письменного стола Пушкина после его смерти вместе с «Памятником» и целым рядом других шедевров. Рукопись обозначена как перевод стихотворения итальянского поэта Пиндемонти. В действительности ничего подобного в наследии Пиндемотти (таково настоящее имя итальянца) нет. Этой заграничной «заплаткой» Пушкин прикрыл собственные сокровеннейшие мысли о «тайной свободе», идеал которой жил в его душе с юношеских лет.
Да, это стихи о свободе, той свободе, к пониманию которой мы еле-еле подбираемся спустя два века спустя после рождения Поэта. С насмешливой непринужденностью он признавался «и мало горя мне, свободно ли печать морочит олухов иль чуткая цензура в журнальных замыслах стесняет балагура», причём признавался во времена когда идеал неподцензурной будоражил лучшие умы России. После Пушкина целые поколения русских революционеров, дворянских, разночинских и пролетарских, а потом диссидентов с отчаянным упорством боролись за «вольное» русское слово. И вот мы, наконец, получили его. И увенчали апофеозом нецензурной брани в печати и на телевидении.
«Тайная» пушкинская свобода — это нечто совершенно иное. Это может быть внешняя уступчивость и законопослушность, «к чему бесплодно спорить с веком, обычай — деспот меж людей», соединённые с полной внутренней свободой. И одновременно строжайшая внутренняя дисциплина. Долог и тяжек путь к такой свободе. Но когда она завоевана, ее не могут ограничить никакие формы правления и ни один диктатор.
Как обрести такую свободу?
В наш рыночный век, когда покупается и продается все, к нашим услугам тысячи духовных «учителей», «гуру», «риши» и прочих «посвященных», которые за несходную, а иногда и за сходную цену берутся пробудить в нас спящие духовные силы и выпустить на свободу наших «духовных» джиннов. Но упаси нас Бог от таких «учителей». Также да охрани нас, Творец, от любых духовных лидеров, которые поучают, какую книгу читать, а какую нет, или какому священному изображению поклоняться.
Есть евангельское определение: «Бог есть любовь». Есть другая формулировка: «Бог – это дух и свобода». По существу оба определения выражают одну и ту же мысль: любовь не существует без свободы. Её нельзя приобрести за деньги, навязать через каналы информации. Она, как и дух, «дышит, где хочет». Также никогда не знает инфляции, какие бы словесные прививки ей ни делали.
Пушкин редко устраивал публичные читки в компаниях, даже когда его просили об этом. Смеялся: мы собрались пить, вот и займемся пуншем. Говорю об этом совсем не затем, чтобы упрекнуть современников и кивнуть лишний раз на классика. Глухариная болезнь проникла в каждого из нас, мы все любим говорить, но вполуха слушаем или совсем не слушаем других. Чужие мысли нам неинтересны.
А представим себе, что Пушкина все же уговорили почитать стихи и он в кругу нынешних его почитателей продекламирует пресловутое: «шипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой». Найдутся, конечно, среди слушателей рьяные апологеты трезвого образа жизни, кто-то заговорит о программе спаивания русского народа...
Но бедный наш народ все равно пьет — хоть запрещай, хоть пропагандируй спиртное. Потому что, как говорил Шукшин, праздник нужен душе, светлый праздник. Никакими лекциями о пользе трезвости эту жажду Света не заглушить. Вот и приходится за отсутствием настоящего душевного праздника довольствоваться суррогатом. Когда же человек, томимый духовной жаждой духа хотя бы однажды удостаивается на своем пути встречи с Серафимом, вечный праздник обретён, и власть алкоголя заканчивается. Ты можешь продолжать употреблять напиток «вдовы Клико», как это делал Поэт, или зелие попроще, но оно будет по-рабски плескаться у ног твоих, словно придорожная лужа.
Встретить Серафима — значит выйти на срединный, золотой путь гармонии, вмещающей всех и всё. Это не путь посредственности, где добро и зло принимаются с одинаковым равнодушием. О, нет! Золотой путь заповедует лишь равнодушное отношение к любым атакам низости, хвалебным или клеветническим. И «не оспоривает глупца», поступающего наоборот.
А возможно ли нам, рядовым русским людям, вступить на пушкинскую стезю гармонии, на стезю гения?
Но что же ещё остается нам, вываренным в кипятке нашей истории? В страшном котле крайностей. Неужели не надоело вариться!? В своё время прозвучали пророческие слова Гоголя, что Пушкин явил собой тип русского человека, который развернёт свой потенциал в полной мере через двести лет. Эти двести с лишком лет со времени пушкинского рождения прошли. Путь гармонии открыт. Всем и каждому!
Жизнь Поэта изучена до дня, порой даже до часа. Мы вглядываемся в личность его, стараемся разгадать его манящую тайну. Но он и не скрывал ее. «Восстань, пророк, и виждь и внемли, исполнись волею моей». Стоя перед пушкинским памятником на Тверском бульваре, другой русский поэт-пророк воскликнул: «Я умер бы сейчас от счастья, сподобленный такой судьбе». Но, будучи сподобленным и тоже став «Божьей дудкой», умер совсем по-иному. Крест пророка — страшный крест, особенно если личность слабо согласована с Божественными заповедями.
Внешне довольно благополучная жизнь Пушкина наполнена постоянным страданием. Понять суть Поэта — значит, хоть однажды почувствовать Высший Луч на себе. Сегодня это доступно каждому. Мы сейчас все находимся в излучениях Божественной радиации, страдаем от неё, но в подавляющем большинстве не хотим осознать причину страданий. Потому так кидает Россию из стороны в сторону, мы же без конца спрашиваем: «За что?!» И Пушкин в минуту отчаянья спросил как-то: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?..» Но, получив разъяснения Серафима, больше таких вопросов не задавал.
Одну пророчицу наших дней спросили: «Отчего Россия веками мучается, в то время, как современный Запад благоденствует?». Пророчица ответила: «Потому что в русском котле Бог надеется сварить еще что-то пригодное для будущего, тогда как на Запад Он махнул рукой». Впрочем, и за Запад Бог крепко взялся. Однако наши оппоненты продолжают тупо держаться за свою рыночную экономику, за права человека, навязывают эти две священные коровы нам, совершенно не чувствуя новых императивов времени. У многих потеряны совесть и ранимость сердца - вечные спутники человеческой жизни, отсутствие которых — смерть.
Сегодня каждое живое сознание напряженно ищет выход из гибельной рутины, куда забрёл «цивилизованный мир». Нам предлагают целый набор спасательных кругов от нанатехнологий до оккультных практик. Но самое главное, пушкинское — «исполнись волею моей» — сплошь да рядом в небрежении. А ведь это тот же завет Иисуса Христа - «Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли». Пусть кто-то считает, что истинный Свет Христа брезжит только через церковное окошечко, но вот два века назад прошел по земле вовсе не святой, грешный человек, который дышал тем же Божественным Светом, что сам Христос.
Каждая пушкинская строчка — комментарий к молитве «Отче наш». Уже в ту пору «Небеса» его духа излучали свет на «землю» души, и она корчилась, убегала от Бога, ныряла в «долги наша», в искушения «лукавого», снова возвращалась к Отцу Небесному, в блаженство творчества... В итоге пушкинское небо восторжествовало и два века проливает свои лучи на нас.
Досконально изучены все подробности ухода Пушкина из земной жизни.
Наряду с гармонией он носил в себе и страстное начало, очень страстное. Накануне дуэли кипел бешенством от обиды, от желания отомстить обидчику. Смертный исход считал единственной достойной развязкой конфликта: «чем кровавее, тем лучше». Раненый в живот собрал волю для ответного выстрела и сделал его еще удачнее, чем Дантес — в грудь противника. Закричал радостно: «Попал!» Но попал в медную пуговицу или, как утверждают некоторые поклонники поэта, в бронежилет француза-масона. Не станем оспаривать и подобное предположение, главное — не запятнал свой уход убийством. И во многих предыдущих дуэлях тоже никого не убил, хотя стрелком слыл классным. Последующие события свидетельствуют кончину истинного христианина, по существу, святого человека. Как могло в считанные часы произойти такое преображение? Конечно, в одночасье оно невозможно.
Позволю предположить себе, что Пушкину, как и любому другому святому человеку, прошедшему долгий путь во многих веках и в различных странах, перед очередным воплощением, Высшие Силы возможно, разворачивали варианты следующей его земной жизни. Он мог бы стать религиозным реформатором, положить начало новому духовному движению. Поэт выбрал путь реформатора культурного, а для этого пришлось надеть на себя фрак и подчиниться правилам светского общества, чтобы выполнить свою неординарную творческую миссию. Иначе в России не было бы Пушкина, но появился бы еще один Серафим Саровский.
Они не встретились лично, хотя и находились порой недалеко друг от друга. В церковной литературе этот факт объясняется внутренней неготовностью поэта к встрече с прославленным уже в ту пору старцем. Но произойди она, что прибавилось бы в творческом багаже Поэта? Больше стихов типа «Отцы пустынники и девы непорочны»? Конечно, это были чудесные творения поэта! Но разве менее святы и дороги для человеческого сердца «Я помню чудное мгновенье» или «Я вас любил, любовь еще, быть может...»?
В удивительное время мы живем! Небо открыло нам многие свои тайны. Тайны, которые раньше хранились за семью печатями. Мы можем побеседовать с ушедшими святыми» даже с самим Господом. Мы способны также проникнуть в тайну Пушкина. Но упаси нас Бог возгордиться, что мы действительно глубоко в неё проникли. Только пробуем... Вспомним смиренность перед Господом Пушкина.
В чём суть здоровой пушкинской защитной реакции на тщеславие?
В том, что наша замечательная эпоха одновременно и страшная. Да, можно побеседовать с Пушкиным, даже с самим Господом. Но есть риск вступить в контакт с бесами высшей квалификации, умеющими надеть на себя любую маску, в том числе поэта и Бога.
Эти бесы атаковали и Пушкина, об этом он писал сам. Но живший сразу в трех мирах: плотном, тонком и Божественном, поэт, хотя и уступал временами первым двум, умел подняться при падениях и неизменно выйходил на Третий.
Тот факт, что творчество Пушкина не было «автоматическим письмом», конечно, не нуждается в доказательствах, достаточно бегло познакомиться с черновиками Поэта. Но тогда как осуществляется контакт гения? На Западе с давних времен существует теория так называемой бессознательной природы творчества. Можно принять такой термин, если заменить «бессознательность» на сверхсознательность. Пушкин своеобразно выразил это в письме к Вяземскому: «Поэзия, прости. Господи, должна быть глуповатой». В том смысле, что рассудок умолкает, когда в человеке начинает говорить Серафим. Но если так, то откуда правка в черновиках?
Античность, откуда собственно и пошло понятие гения, понимала гениальность по-иному, чем мы. Для Сократа, например, гений (даймоний) был как бы сверхчувственным спутником жизни, который руководит человеком. В метафизике Востока гений есть Высшее Эго человека, которое находится обычно в спящем состоянии, но путем напряженной внутренней работы может быть разбужено. Строго говоря, Высшее Эго и есть присутствие Бога в человеке («царство Божие внутри нас есть»). Только через него мы можем общаться с Миром Божественным. Всякая же попытка выйти к Богу через астральное тело приводит в мир астральный, или Тонкий, где возможны встречи с сущностями очень сомнительными. Встречи эти неизбежны, особенно теперь, когда, прежде отделенный от плотного, астральный мир начинает вновь срастаться с ним. Требуется большая зоркость и распознавание, чтобы не заблудиться в лабиринтах этого мира. Недаром православные старцы называли свою внутреннюю духовную работу трезвением.
Какие реальные примеры «автоматического письма» из самых Высоких Источников мы знаем? Это Коран, который, согласно традиции Ислама, писался под пространственную диктовку архангела Джебраила (Гавриила), это прославленная во всем мире «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Случаи Божественной диктовки крайне редки. Трансляциями же из Астрального мира переполнен современный книжный рынок. Не все они плохи. Иногда информация в них перемешана со знаниями, переданными через Высшее Эго, или частично услышан Голос Учителя, ведь в наше тревожное время Голос этот звучит для всех. Но не всем по силам отделить зерна от плевел — и приемнику и читателю. Оттого так много опасной мешанины в современных книгах, претендующих на Божественность.
Пушкина же сопровождал Божественный Луч, как чистейшая энергия, а не диктовка. Трансляция прошла блистательно, почти на уровне священных текстов. Может быть, это удалось Поэту потому, что он вовсе не стремился стать транслятором, оставался смиренным добрым малым, избегавшим широковещательного «Граждане, послушайте меня».
Он заповедал: «Да здравствует солнце, да здравствует Разум!» Но славу свою ограничил временем «пока в подлунном мире жив будет хоть один пиит». По некоторым пророчествам, подлунный мир в его сегодняшнем состоянии заканчивается, мы вступаем в эпоху сплошного света, когда тьма скроется. Погаснет ли пушкинское солнце? Так и хочется сказать — никогда. Но будет ли превзойдено? Кто отважится на сомнение? И в самом деле, вечно ли должен сиять гений, одетый в черную крылатку с дырами от пуль на ней?
Пушкин, конечно, воплотится снова, но как другой человек. Новый гений будет чище, ярче, гениальнее. У индивидуальностей, подобных Пушкину, нет иного бессмертия, как только вечный путь наверх через бесконечное совершенствование.
Пушкин и власть. Еще одна жгучая для нашего времени тема. Его называли другом декабристов, певцом свободы, понимая его тайную духовную свободу, как борьбу за свободу политическую. Охранители самодержавия, наоборот, не без основания считали его монархистом. Сам он, как известно, говаривал «Зависеть от царя, зависеть от народа - не все ли нам равно!». Отсюда порой его называли родоначальником идеи чистого искусства, башни из слоновой кости, куда удалялись от земных страстей русские и нерусские декаденты. Между тем, его старались сделать своим почти все от графа Бенкендорфа до декабристов. Он и был таковым, оставаясь при этом чуждым всем. По существу ему не нужна была никакая форма власти. Самодержавие он терпел, как единственно приемлемую для своего времени форму правления.
Глубоко заглянул в проблему власти в «Борисе Годунове», указав на типично русское, — «народ безмолвствует», и одновременно на страшное в своем безмолвии народное мнение, как единственную опору власти. Из русских писателей он, пожалуй, самый «политический», политичнее Маяковского, уже хотя бы потому что основательнее всех (до сих пор) вник в тайну свободы.
В чем эта тайна?
Ну, во-первых, в умении не ставить себя в полную зависимость ни от властей, ни от народа. До нас теперь только начинает доходить, чем кончаются призывы к топору, к демократии или «слава товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь». Не было в нем также скрытого раздражения — «а пошли вы все к...» Он умел терпеть. Терпеть же — значит зависеть. «Милостивый государь граф Александр Христофорович, покорнейше прошу Ваше сиятельство…»,— так начинал он без всякого кукиша в кармане письма Бенкендорфу, которому Николай I поручил следить за «нравственностью» поэта. Предложение самого государя стать цензором его стихов встретил спокойно: «считаю за честь, Ваше Величество...» Но в вопросах чести не уступал никому, даже царю. Император понимал и ценил в Пушкине эти качества.
В холуйском или, наоборот, наплевательском отношении к власти нет свободы, нет тайны. Тайна именно в зависимо-независимой позиции, определяющей степень внешней несвободы и свободы внутренней. Но до такого понимания свободы Пушкин дошёл не сразу. В молодости подурил достаточно. Мы же продолжаем дурить до сих пор.
Когда у Ивана Бунина крестьяне сожгли родовой дом во время революции 1905 года, а потом казаки выпороли мужиков за бесчинство, писатель спросил одного: «Зачем жёг?» Мужик, застегивая штаны, хмуро ответил: «Нам, барин, свободу давать нельзя, а то мы такое натворим...»
Нынешние «властители дум» любят цитировать пушкинские слова о русском бунте, бессмысленном и беспощадном, при этом обычно кивают на Октябрьскую революцию, забывая, что хотя она была беспощадной, но не бессмысленной. Она честно декларировала четкие цели, народ их принял, и они были успешно осуществлены. А наш «демократический бунт» был и бессмысленным, потому что попытался повернуть развитие пути вспять, и беспощадным, потому что, разломав такими трудами и такой кровью созданную систему, сам не создал ничего.
Пушкинские оценки демократии актуальны и поныне.
Мне жаль, что мы, руке наемной
Дозволя грабить свой доход,
С трудом ярем заботы темной
Влачим в столице круглый год.
Что не живем семьею дружной
В довольстве, в тишине досужной,
Старея близь могил родных
В своих поместьях родовых,
Где в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава;
Что геральдического льва
Демократическим копытом
У нас лягает и осел:
Дух века вот куда завел.
Дух нашего века завел нас еще дальше. В нынешней тотальной войне всех против всех случалось, когда и «демократическое копыто» пыталось задеть личность Пушкина (вспомним того же Абрама Терца) и «патриотическое» тоже порой пыталось лягнуть поэта.. Поэта обвиняют в апологии распутства, в насаждении безбожия, в прозападном «легионерстве», т.е. по существу объявляют представителем европейской пятой колонны на Руси и т.д. и т.п. (см. С.Рябцева «Правда о русском слове». М., «Парнас», 1998). Конечно, Пушкина от таких наскоков не убудет, но нам...
Не дай нам Бог сойти с ума,
Уж, лучше посох да сума...
В известном письме Чаадаеву (1836 г.) целая россыпь замечательных мыслей о судьбах России. Своему другу, убежденному западнику, который видел в русской истории одну лишь ничтожность, Пушкин возражает так: «Решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы - разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой бесцельной деятельности, что отличает юность всех народов?» Далее, похвалив обоих Иванов – Третьего и Четвёртого, Петра I, «который один есть целая всемирная история», Екатерину II, Александра I, «который привел нас в Париж», Пушкин восклицает: «И (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?»
«Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы, и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли в свои пустыни, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех».
Можно даже спорить, было или не было само татаро-монгольское нашествие, или утверждать, что славяне с татарами составляли общую Орду, державшую в страхе Запад. Но невозможно сегодня не согласиться с логикой Пушкина об особом назначении России в том смысле, что она дважды спасала «католическую цивилизацию» от Наполеона и от Гитлера. И в то же время разгромом этих завоевателей утверждала свою некую отделённость от Европы, хотя и стала принимать участие в «великих событиях, которые ее потрясали». Даже железный занавес Сталина сыграл ту же роль.
При этом до недавнего времени сохраняли внимание к Востоку: к бахчисарайским фонтанам, к снежным вершинам Кавказа, даже к стенам «недвижного Китая». Чем не тезисы для евразийской доктрины нынешним политикам!
И ключевое слово «наше мученичество». Зачем оно? Пушкин не ответил. Чаадаев, поставив этот вопрос, сам пострадал, зато для нынешних реформаторов-западников наше мученичество — предмет зубоскальства, дескать, все у русских не как у людей! Так в свое время зубоскалили фарисеи над распятым Христом: «Других спасал, а себя спасти не можешь!»
Прозорлив Пушкин и в оценке православия. С точки зрения Чаадаева, оно погрязло в мелочном доктринерстве в отличие от католичества, которое, по его мнению, благоприятно влияло на рациональное жизнеустройство Запада. Пушкин, обозначив смысл разделения церквей, отдал преимущество православию. «Наше духовенство до Феофана было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда бы не вызвало реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все».
Кто оказался прав в этом споре, показало время, чётко обозначив закат католической церкви и основанной на ней западной цивилизации.
Но как понять пушкинское замечание, что наше «особое существование... сделало нас совершенно чуждыми христианскому миру». Что это, оговорка? Но Пушкин всегда точно выбирал слова. В черновиках письма к Чаадаеву о духовенстве сказано еще резче: «Оно не хочет быть народом... У него одна только страсть к власти...», далее следуют такие слова: «Религия чужда нашим мыслям и нашим привычкам, к счастью, но не следовало об этом говорить». То есть, Пушкин по существу соглашается с мнением Чаадаева и даже дает этой религиозной «чуждости» оценку — «к счастью», но рекомендует осторожность— «не следовало об этом говорить». Конечно, он не забыл, что и куда меньшие дерзости в таком же частном письме стоили ему ссылки. Впрочем, с годами Поэт сделался не только осторожнее, он далеко ушел в своём духовном развитии, от прежнего «афея» осталось лишь врожденное свободомыслие.
Что же, как говорится, в сухом остатке?
Поэт не кривил душой, он носил в себе и чаадаевское западничество, и почвенничество Достоевского, уравновешивая оба начала гениальным равновесием. Гармония плюса и минуса не давала ему накрениться ни к бунту, ни к холопству. А его зоркое замечание, что духовенство вне народа, подтвердил Октябрь семнадцатого года, когда не только большевики, но, в первую очередь, народные массы развязали антицерковные погромы.
Несколько лет назад вышел прекрасный видеофильм «Спасенья тесные врата», где свой взгляд на нашего великого поэта изложили высокообразованные священники РПЦ, кандидаты богословских наук. Уже сам факт, что эти люди, сняв шоры конфессиональной ортодоксии, говорят о светском человеке как о христианском пророке, заставляет задуматься о многом. Конечно, как люди церкви, они хотят видеть в Пушкине только человека своей веры и не приемлют возражение профессора Московского университета: «Не делайте из Пушкина церковного христианина». Но, с другой стороны, один из них роняет глубокое замечание, что не каждый из пророков являет образец святости, иные рассматривали свое избранничество как тяжкий крест именно в силу осознания собственной неготовности и греховности.
В какой мере Пушкин христианин, а в какой язычник? Даже беглый взгляд на его творчество, в том числе и на поздние стихи, где евангельские мотивы особенно сильны, убеждает, что все эти «киприды», «нимфы», «дриады», «цирцеи» и прочие персоналии языческого пантеона мелькают куда чаще, чем библейские. Так что можно понять возражение московского профессора. Даже принимая во внимание христианскую кончину поэта: прощение Дантеса, принятие святых даров, глубокое раскаяние, смирение, отпечатавшееся на посмертной маске, все же не уйти от вопроса: как мог Божественный Луч сопровождать афея (атеиста), масона, «гуляку праздного»? Не слишком ли велик греховный хвост для пророка?
От Пушкина сделаем еще один вековой шаг в нашу историю. До Петра I русская культура развивалась главным образом в лоне церковной ортодоксии. В эпоху царя-реформатора она решительно повернула на светский путь. Далее со времен Пушкина этот путь для нашей культуры стал преобладающим, а в советское время единственным. Европейские страны проделали такую эволюцию раньше. Шла она мучительно, с куда большими потерями нравственного порядка, чем у нас, с «низостями папизма», с провалами в лицемерную религиозность. Мог ли Бог ограничиться задачей создания церкви или ролью инициатора Первопричины, какую отвели ему западные деисты? Или же Он отдал все земные человеческие дела на откуп Князю мира сего, что вытекает из немудрящей логики некоторых теоретиков христианства?
Тяжелые вопросы, жгучие, современные! Самый твердокаменный ортодокс не сможет от них уйти. Здравая точка зрения подсказывает, что Божественные лучи в темную эпоху особенно напряженно бороздят взбаламученное человеческое море в поисках пассионарных личностей, и «горячих» и «холодных», лишь бы не были «тёплыми»..
Благодать проливается на всех. Но Луч, как концентрированный благодатный Свет, утверждается на Божьих избранниках. Что значит быть таким избранником свидетельствуют многие святые и далеко не святые люди, выдержавшие титаническую борьбу со стихиями Тонкого мира, или, как говорит церковь, невидимую брань с бесовскими силами. Монах ведет эту брань в условиях затвора, наедине с собой. А каково Божьему избраннику в миру, когда бесы достают его через семью, близких, встречных! Конечно, эти силы разносили и Пушкина, и Достоевского, и Есенина. А что говорить о великих политиках, действующих в условиях массового лицемерия, предательства, двойных стандартов! И если монах изнемогает в мыслях и чувствах, мирской человек может допустить тяжёлые падения в поступках. Главное — встать и продолжать дело!
Пушкин свою пророческую миссию выполнил блистательно. Как сказано в Евангелие, судите пророков по делам их. Дело Пушкина — благодатный Свет, который он щедро пролил на русскую культуру. Отлетела ржавчина вспыльчивости и язвительности, осыпалась шелуха многочисленных неразборчивых связей с женщинами, короткое масонское увлечение и многое другое, что ставят порой в начет нашему гению. Это именно та тьма внешняя, которая хотела его поработить. Но она почти не затронула его творчество, и лишилась почвы, когда дух поэта покинул тело. Поэт выиграл свое земное сражение.
Таинственно звучат уже цитированные слова Н.В.Гоголя: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Почему не Сергий Радонежский, не Серафим Саровский, а именно Пушкин? Потому что в жизни он — мы со всеми нашими слабостями, а в духовном полете — наше русское небо. Святой человек иногда воспринимается как недосягаемый образец, а в Пушкине все кажется досягаемым. Словно Бог спустился на землю в теле грешного человека и говорит нам: дерзайте в свободе, творчестве, в любви к женщине, к родине, к людям...
Пушкин прошел свой Апокалипсис на два века раньше нас, обозначив борьбу Света и тьмы внутри человека, покаяние и победу Божественного начала. Очередь за нами. Так понимаю я слова Гоголя.
А мы, когда громы Апокалипсиса загремели для всего мира, мы судорожно ищем опору не в себе, не в своей тайной свободе, уповаем на власть, которая твердой рукой наведет порядок. И в ответ встречаем улыбку Пушкина: хватит быть олухами, которых может заморочить пресса, царь или очередной кандидат в президенты. И вовсе уж гробовым гвоздем звучит позднее пушкинское: «на свете счастья нет». Зачем же тогда жить? Нет, Пушкин не мог оборвать свою мысль на подобной пошлости. Наслаждавшийся великолепным праздником жизни и заповедавший его нам, разве мог он хоть на минуту поверить, что счастье — химера? Счастье есть, но не в порабощенности теми миражами, которые мельтешат перед нашими глазами, оно внутри нас, в покое и воле, в «усовершенствовании любимых дум», в независимости от «наград за подвиг благородный». Что ж, и от денег отказаться? Ну, зачем снова кидаться в крайности! «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать...»
Будь сам себе царем, осуществляй единственно реальные реформы — внутри самого себя и не жди ничего от реформ внешних. Даже, когда эти реформы осуществятся в виде революций и природных катаклизмов, они ничего не переменят в твоей жизни, пока не переменишься сам. Понимаешь это, жизнь - праздник, нет, она — тюрьма, «конец света».
-Но это правила для гениев.
- Это правила для каждого из нас, иных правил сегодня не дано.
В тягостном душевном запустенье
Только прикоснусь к его строке –
И потонут все ночные тени
В этой вечно утренней реке.
Перед тем, как кануть в океане,
Величав реки прощальный бег.
Тайной никакой не затуманен
Ясноглазый рыжий человек.
Что гаданья? Все гаданья – мимо.
Он ведь сам успел нам дать понять:
Быть поэтом – значит Серафима
Огненную волю исполнять.
И свечой горя в тумане тусклом,
Пробиваясь ландышем в пыли,
Каждой жилкой биться вместе с пульсом,
Русским пульсом Матери-Земли.
И арапской кровью не погребав,
У святош и хамов не в чести,
Вечный зов, чужого черни, Неба,
Как завет Отцовский пронести.
1989-2009
(К. Э. ЦИОЛКОВСКИЙ)
* * *
ЦЕЛЬ ЭВОЛЮЦИИ
Мы были углем обжигающим,
Золой кострища неживой,
И динозавром, всем мешающим,
И всем помощницей-травой.
Громадным тигром саблезубым,
Святым отшельником в скиту,
Свирелью нежной,
Гунном грубым,
Поднявшим меч на красоту.
Смиренным сеятелем хлеба,
Душою вросшим в свой посев,
Певцом, чье сердце жаждет неба...
И мы рождались этим всем,
Чтоб всё вместив
И всё изведав
Вблизи, вдали, вверху, вглуби,
Всё увенчать в себе победой
Всепоглощающей любви.
|
