|
Название этой книги взято из моего четверостишия:
С лиц, дорогих мне, утирая слёзы
И навевая радостные сны...
В мой смертный час взгляните на берёзы:
Для них зима – предчувствие весны.
Мне 86 лет. Естественно, приходят мысли о телефоне, встроенном в тело каждого, и о звонке, который может прозвучать в любую минуту: пора… Можно отшутиться от такого звонка известным анекдотом – на вопрос «как жизнь?» ответить: «Не дождётесь!». Но мы все, разумеется, дождёмся так называемого временного конца, о котором принято говорить: «Все там будем». Но у каждого он свой. Американский политолог Фрэнсис Фукуяма объявил конец всеобщей истории, но дождался начала заката эпохи американского превосходства. Другой западный мыслитель, Освальд Шпенглер, объявил закат Европы и предсказал рождение нового русско-сибирского цикла мировой эволюции.
Ни начал, ни концов в истории, тем более в природе, не существует, есть чередование эпох, циклов, сезонов снов и пробуждений. Индивидуальная человеческая жизнь подвержена общим законам, всё дело во взгляде на них. В свои восемьдесят шесть я думаю о новой весне. О той, что ожидает в будущем меня, уже говорил: верю в бесконечные будущие жизни. И о той Весне, которая ожидает Россию. Она, эта Весна, обязательно наступит. Собственно, уже наступила, только мы часто невнимательно всматриваемся в сегодняшние сумбурные события. Также не всегда хотим или не умеем направить на них добрый взгляд.
***
Не отвечай на брань злоречьем,
Родное сердце не трави.
Пошли обидчику навстречу
Свой молчаливый луч любви.
Один короткий луч беззлобья
В многоречивое злословье.
И капли злости не пролей –
Мир станет на сто ватт светлей.
ЗАЧЕМ ЖИВЁМ?
Беседа с сыном. Вместо предисловия
Сергей Ключников. – Что, в твоём понимании, жизненный путь человека?
Юрий Ключников. – Есть такое библейское выражение: «Человек создан по образу и подобию Бога». То есть он – дитя Божье, которому одновременно вручена свобода выбора личного пути. Есть личная дорожная карта, встроенная в душу, которая называется со-Вестью, чтобы следить за значками и вехами пути. Есть со-Знание, растущее по мере продвижения согласно дорожной карте. Два данных слова: «совесть» и «сознание» – мы привыкли писать малыми буквами, слитно, не отделяя от приставки «со». В принципе, так и должно быть: жить всегда в соответствии с полученной Вестью и набираться ума-разума от Совершенного Знания. Оба слова даны как идеал, к которому следует стремиться всеми помыслами и делами. Стоит ли говорить, что происхождение слов нами в подавляющем большинстве забыто, что человечество стало совокупным «блудным сыном», ушедшим от замысла Бога. И что это забвение – причина всех наших бед.
С. К. – Когда ты это понял?
Ю. К. – В возрасте 35 лет. Когда, пройдя житейский ад, достаточно набил бока, и они стали болеть невыносимо. И то ещё долго протирал сонные глаза, щурился на Свет, пока не упёрся в личностный тупик, из которого не выбраться иначе, как согласовывать мучительный личный путь со Сверхзадачей Бога.
С. К. – Стало легче?
Ю. К. – Легче не стало. Даже наоборот. А вот бока болеть перестали. Я сделал для себя открытие: чем меньше думаешь о себе, больше – о людях, тем радостней становится на душе. Я понял, почему Серафим Саровский каждого, кто к нему приходил, встречал словами «Радость моя». Все боли, все страдания – от себеслужения. В этом смысле ад для сильного человека – очень полезное творение.
С. К. – Чьё творение, Бога?
Ю. К. – Нет, на мой взгляд, ад – чисто человеческое коллективное изобретение, правда, «попущенное» Богом, но существующее реально. Каждый создаёт свой ад себе сам, в соответствии с собственными отклонениями от назначенного Богом пути. Всё в самом человеке: личность вытворяет, сущность творит. Личный путь мучителен, если не согласован с Божественным. Но на определённых этапах рассогласованности личного и общего не избежать.
А зачем мы живём – вопрос всегда безответный. Для чего цветут цветы, растут трава и деревья? Для чего землю согревает солнце, светят звёзды? Разве они задумываются об этом? Это, как говорил Кант, категорический императив, абсолютная потребность: расти, цвести, светить и согревать. Короче, трудиться сознательно над собой и для окружающего. Труд есть всеобщая религия Космоса. Из всех сотворённых Творцом тварей лишь человека вечно заносит не в «ту степь» от труда на обозначенной ему орбите. Вечно, т. е. веками, имеющими окончание, но не бесконечно, опять же, не без конца. Когда-нибудь сознание любого из нас переходит на иную орбиту, и человек принимается трудиться сознательно, расти и цвести сам, радуя и согревая других, не ссорясь ни с кем, не огорчая никого попытками навязать собственную парадигму движения всем остальным. Даже если она несравненно лучше.
С. К. – Как это согласуется с православным взглядом на мир?
Ю. К. – Это и есть суть православия. Глубоко православный человек Михаил Васильевич Ломоносов, предположивший, что на Венере есть жизнь и люди, задал такой вопрос: что будет, если мы придём туда с Евангелием и крестом? Сам же на него ответил: там в ходу может быть иная вера. Так что со своим уставом в чужой монастырь лезть не положено. Всё в мире трудится и крутится вокруг собственной оси и по назначенным орбитам. Чем больше и старательней трудишься – лучше понимаешь другого. Любое навязывание своего пути другим людям – свидетельство того, что ты заехал куда-то не туда. Так обстоит дело и с отдельными людьми, и с целыми народами.
С. К. – Но куда исключить из истории периоды насилия над личностями и одного народа над другим?
Ю. К. – Насилие – это, во-первых, испытание на прочность, во-вторых, навлечение на себя обратного удара, в-третьих, несостоятельность человеческой логики в сравнении с Божественной, своего рода reductio ad absurdum. На ранних этапах человеческой истории насилие необходимо, но постепенно вырождается, приходит к абсурду.
С. К. – Сейчас мы говорим об истории и философии твоей жизни. Какова её логика, если представить в виде линии: прямая, кривая, ломаная, спираль? Как бы ты определил свой жизненный сценарий и что бы посоветовал тем, кто моложе тебя?
Ю. К. – Если смотреть на отдельные отрезки моей жизни, то всё в ней было: и спираль вверх, и спираль вниз, и зигзаги в стороны, всевозможные изломы, как, наверное, у каждого из нас. Если же смотреть на собственную жизнь в конце её и сверху, то, несмотря на изломы, отклонения, нырки, в целом вижу движение вверх. Я искал смысл жизни, стремился выбраться за пределы личности, и то, к чему пришёл, – результат долгих поисков и множества ошибок. Чем дольше живу, тем больше вникаю в вывод, сделанный в своё время французским моралистом Ларошфуко: «Старики любят давать хорошие советы, потому что не в состоянии явить дурные примеры». Для француза старость – краховый период жизни, а для меня – акме, завершающий её акцент. Говоря словами Б. Пастернака,
…это Рим, который
Взамен турусов и колёс
Не читки требует с актёра,
А полной гибели всерьёз.
Нужно заставить себя дожить до такого состояния, когда явить дурную сторону души стало бы невозможным, как и старческое лицедейство. Тогда и хорошие советы не понадобятся, молчаливый пример скажет куда больше.
С. К. – Пусть не хорошие советы, пусть это будет личный горький опыт или опыт тех, с кем ты встречался. Важно, чтобы сообщённый опыт был интересным, незаурядным и, конечно же, поучительным.
Ю. К. – В том-то и дело, что словесными сообщениями опыту не научишь, опыт добывается долго и собственными ранеными боками. Я в своё время даже написал стихи об этом:
Никого ничему не научишь,
Поученьями только наскучишь.
Каждый сам познаёт на ходу
Мудрость горя, удачи тщету.
С. К. – Ну вот уже первое жизненное заключение ты сообщил: горе учит лучше, чем удача.
Ю. К. – В том-то и беда, что горе – всё равно, чужое или своё, – не становится для нас житейским уроком. Чему мы выучились – так это бесконечно наступать на одни и те же грабли.
С. К. – И что? Прекратить давать советы?
Ю. К. – Наоборот, повторять их до тех пор, пока привычка обходить данный перевёрнутый садовый инструмент не станет врождённой, автоматической.
С. К. – Кому повторять?
Ю. К. – Себе. И просить Того, кто сокрыт в глубине твоей души: «Не введи нас во искушение, но избави от лукавого. Яко твоя есть и воля, и сила, и слава во веки веков!».
С. К. – Ты сводишь всё к Евангелию?
Ю. К. – Я продолжаю отвечать на твой вопрос: зачем живут люди на Земле? Чтобы научиться наконец повиноваться Силе, которая во много раз мудрее нас. Эта Сила живёт в пророках и гениях. Но она также таится в любом из нас. Наша задача – пробудить её в себе, растормошить, привести в действие. Только Она, осознанная и пробуждённая, способна сделать человека счастливым. Всё остальное заводит в конце концов в тупик, боль, депрессию, нежелание жить. По крайней мере, таков мой жизненный опыт. Опыт отнюдь не гения, не пророка – но рядового человека.
С. К. – Ты считаешь себя счастливым человеком?
Ю. К. – Я иду по жизни восемьдесят шесть лет. Знал всякие периоды: светлые и тёмные, счастливые и несчастливые. До тех пор пока не почувствовал в себе Бога, Тёмные периоды были мучительными, порой не хотелось жить. Когда же в душе зажёгся Свет, то есть Он, – всё выровнялось.
С. К. – Стало легче жить?
Ю. К. – Легче не стало, но светлее сделалось.
С. К. – Расскажи об этом.
Ю. К. – Я часто молился, ещё чаще молюсь теперь.
С. К. – Как молишься?
Ю. К. Молча. Использую опыт православных старцев, описанный в книгах «Добротолюбия», также опыт мудрецов Востока.
С. К. – Судя по твоим книгам, ты немало лет потратил на изучение восточных духовных практик. Но, как я понимаю, остался православным человеком?
Ю. К. – Да.
Хочу лишь заметить, что время с 1977 года стало для меня временем обретения того состояния, которое называется счастьем. Оно продолжается уже сорок лет.
С. К. – Ты сказал о «состоянии, которое называется счастьем». Как это понять: не совсем счастье?
Ю. К. – Это больше, чем счастье в общепринятом смысле слова. Это обретение веры.
* * *
Я плыл на стрежень,
Но меня сносило.
Я плыл, как рыба против быстрины.
Когда же мне отказывали силы,
Я чувствовал плечо родной страны,
Могучей, несуразной и жестокой,
И нежной, и возлюбленной до слёз,
Страны всесокрушающих потоков,
Дубовых плах
И ласковых берёз.
В конце концов я выбрался на берег,
Хотя мне говорили:
– Быть беде, –
И упрекали, что в кого-то верю.
Я верю в тех,
Кто всё ещё в воде.
С. К. – Странная у стихотворения концовка. Как можно верить в тех, кто ещё плывёт, а не устремлён в небо, не летает?
Ю. К. – Я сам только выбрался на берег веры и ещё не научился летать. Поэтому моя книга обращена к тем, кто барахтается в воде безверия. Я верю, что они тоже выберутся.
С. К. – Как твой индивидуальный жизненный путь соотносится с дорогой, по которой идут остальные люди?
Ю. К. – Ну, во-первых, я не отделяю себя от человека толпы, то есть от массового человека. Его, как и мой, жизненный путь складывается из необходимости правильно пройти личную тропу в 70–80 лет. Имею в виду Библию, ограничивающую среднюю жизнь человека этим возрастом (Псалтирь, псалом 89). Во-вторых, стараюсь достойным образом соединить свою личную тропу с дорогой народа, в котором родился и возраст которого уходит в неисчислимую глубину веков. Иначе говоря, стараюсь опереться на корни.
С. К. – На что ещё пытаешься опереться?
Ю. К. – На Пушкина. Помнишь, у него?
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны,
Её тревожили приметы;
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствия теснили грудь.
…
Что ж? Тайну прелесть находила
И в самом ужасе она:
Так нас природа сотворила,
К противуречию склонна.
С. К. – Татьяне простительна её детская вера, ведь она была, кажется, в возрасте шекспировской Джульетты.
Ю. К. – Пушкин признавался: «Татьяна – это я». Поэт мог и в онегинском возрасте повернуть коня назад, если заяц перебежал дорогу, поверить гадалке Киркгоф, что погибнет под копытами белого жеребца или от руки светловолосого человека. Всю жизнь, не забывая этого пророчества, не садился на коня белой масти, не пожимал руки знакомому блондину. И словно забыл о предсказании, встретив на своём пути светловолосого Дантеса…
С. К. – Пушкин действительно противоречив, как всякий русский человек. Не уверен, знал ли он диалектику Гегеля, но Канта и Адама Смита точно читал, трезво понимал, «как государство богатеет и чем живёт, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет…». А дальше чисто русская безалаберность: «Отец понять его не мог и земли отдавал в залог».
Ю. К. – Подобным образом поступал и сам Пушкин, предчувствуя в «Графе Нулине»…
Что в нашем тереме забытом
Растёт пустынная трава,
Что геральдического льва
Демократическим копытом
Теперь лягает и осёл:
Дух века вот куда зашёл!
Впрочем, экономические и политические передряги Александра Сергеевича заботили мало. На сей счёт поэт оставил свой недвусмысленный вывод:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать.
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных помыслах стесняет балагура.
С. К. – Почему мы так много говорим о Пушкине?
Ю. К. – Потому что вопрос о русском пути немыслим без «нашего всего», без его универсальной культуры и без опоры на «простонародную старину». Потому что и я меряю себя под Пушкина.
С. К. – И как сравнение?
Ю. К. – Не очень утешительное. Твой отец и собеседник книг начитался сверх меры, а за народной зоркостью следит не всегда. Постепенно теряется острота восприятия жизни.
С. К. – Побойся Бога. Ты прожил в два с лишним раза дольше Александра Сергеевича.
Ю. К. – К счастью. Пушкин был убеждён, что «душа в заветной лире» его «прах переживёт и тленья убежит». Я в этом не уверен.
С. К. – Тоскуешь о бессмертии?
Ю. К. – Не в том дело. Бессмертен каждый человек. Но Пушкин чувствовал в себе «завод Бога», а я, подобно людям своего поколения, сделался игрушкой с почти перекрученным Божественным заводом. Не чую, чем и кем сделаюсь в будущем, космической пылью или останусь человеком.
С. К. – Все мы оглушены нынче «демократическим копытом» цивилизации.
Ю. К. – Именно. Утрачена естественность впечатлений, протезируются органы восприятий, потерян интерес ко всему окружающему. Классиков ещё кое-как слушают, нас – нет.
С. К. – То есть ты хочешь построить разговор на пушкинской основе?
Ю. К. – На творческой, где контрапункт – основа симфонии. Когда «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» соседствует со «всё, что нам гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Тоскую по музыке Пушкина и Моцарта.
С. К. – Люди исполняют всякую музыку.
Ю. К. – Народный оркестр исполняет только классическую музыку, то есть проверенную временем. Всё остальное, говоря словами Верлена, – «литература». Сошлюсь ещё на один авторитет – П. И. Чайковского: «Музыку создаёт народ, мы – композиторы – лишь аранжируем её». В этом смысле любой выдающийся солист жизни – лишь хороший народный оркестрант, а любой, даже самый талантливый, экспериментатор может оказаться ничем. До тех пор пока его музыка не станет классикой, то есть народной традицией.
С. К. – Итак, ты за народную традицию, за классику. И скептик по отношению к эксперименту, который, на твой взгляд, может быть ничем.
Ю. К. – Я скептик лишь по отношению к сомнительным экспериментам. Экспериментатор, повторяю, иногда становится классиком, человеком Сверхзадачи.
С. К. – Что значит «иногда»?
Ю. К. – Скажем, средневековый итальянский живописец Джотто был в своё время белой вороной среди коллег. В ту пору художники писали картины, как правило, на библейские сюжеты по строгим канонам, установленным церковью, и такие каноны считались Божественной классикой. Джотто отошёл от традиции, придавал лицам Иисуса Христа, Богоматери, пророков черты обыкновенных людей. Художник ввёл в свою живопись перспективу, использовал подробности пейзажа и т. д. Этот итальянский мастер сегодня считается одним из родоначальников европейской классической живописи.
Русский художник Петров-Водкин в своих экспериментах вернул живопись к иконописи. Героям своих картин – рядовым людям он придавал черты Спасителя, Мадонны. Он тоже стал классиком.
Модильяни иконную традицию соединял с уже ставшей классической манерой художников-импрессионистов, которых когда-то принимали за малоудачных экспериментаторов.
С. К. – Чем отличается настоящий эксперимент от случайного?
Ю. К. – Первый, в моём понимании, связан с Богом, с традицией.
С. К. – Как это объяснить?
Ю. К. – Этого не объяснишь.
С. К. – Кто-то сказал: чтобы соединиться с Богом, нужно заставить умолкнуть голос суетливого ума и прислушаться к безмолвному, мудрому голосу Бога.
Ю. К. – Да, это многовековая традиция всех адептов религий: буддистов, суфиев, исихастов – остановить не только внешнюю речь, но и все внутренние диалоги, все мысли, кроме одной – жажду познать Бога. Подчинить хаотичный мысленный поток Сверхзадаче религиозного искателя.
С. К. – Об этом написано множество религиозных книг.
Ю. К. – Книги лишь подводят к практике богопознания. Сама практика неописуема.
С. К. – Почему?
Ю. К. – Потому что она индивидуальна. Потому что монах, учёный, поэт, музыкант, хлебороб, военнослужащий – каждый стучится в дверь к Богу по-своему, а откроется ли она или нет – решать Творцу.
Музыкальное наследие Моцарта феноменально для человека, который прожил лишь тридцать пять лет. И по объёму, и по уровню. Но сам композитор говорил, что ему удалось передать лишь сотую часть той музыки, которая звучала ему Оттуда. Как получил Моцарт доступ Туда, что с ним произошло – это загадка.
С. К. – Ты полагаешь, что связь с Богом может быть достигнута не только на церковном пути, но и вне конфессиональных исканий?
Ю. К. – Такая связь – цель всех наших исканий. Моцарту открылись двери в небо в пятилетнем возрасте. Мистики скажут: может быть, потому, что он проделал свой путь исканий в прошлых жизнях. Я в такую реальность верю, хотя почувствовал присутствие Бога только в 35 лет.
С. К. – С твоей точки зрения, гений – это, скорее, новатор или традиционалист?
Ю. К. – Новатор, опирающийся на традицию. Без этих двух составляющих гения нет. А ещё рано реализованная Сверхзадача – вот что отличает гения от обычного таланта, который легко может сломаться, спиться, сойти с катушек. Гений всегда идёт нехожеными путями и успевает выполнить Сверхзадачу. Но за ним, как правило, рано начинают охоту, могут подстрелить, как утку в небе.
С. К. – Означает ли твоя мысль призыв ко всем нам превратиться в смиренных монахов, избегающих жизненных опасностей?
Ю. К. – Зачем такие крайности? Мы останемся хлеборобами, политическими деятелями, предпринимателями, учёными, поэтами… но внимательно прислушивающимися к голосу со-Вести.. Или, как мечтал Роберт Бёрнс:
Настанет день и час пробьёт,
Когда уму и чести
На всей земле придёт черёд
Стоять на первом месте.
перевод С. Я. Маршака
С. К. – А теперь расскажи о своём детстве.
|
