|
Первая эвакуация (1941–1942)
Она воспринималась детским сознанием как интересное путешествие. В первые месяцы войны ещё не было голода, имелись запасы захваченных с собой продуктов: сахар, хлеб, сухари, сало; и такая кочевая цыганская жизнь в вагонах-ангарах воспринималась как приключение, в отличие от размеренной жизни мальчика с пионерским галстуком, посещавшего Дворец пионеров и имевшего похвальные листы в каждом классе.
Наконец товарно-людской эшелон прибыл на станцию Дергачи Саратовской области. Оттуда нас повезли на подводах в деревню Антоновку в двенадцати километрах от станции. Навстречу шли колонны русских немцев из автономной республики Поволжья. Их выселяли в Сибирь и Казахстан. Ветер, дождь, тяжёлые тучи. Хмурые лица переселенцев. Редкие конвоиры с винтовками.
Антоновка ошеломила меня своей безбрежной степью и огромным распахнутым небом, которое виделось до горизонта, нигде не загороженное домами или деревьями. Тишина, никаких бомбёжек и простор, как в песне: «Степь да степь кругом, путь далёк лежит».
Из деревни забрали на фронт всё мужское население, кроме хромого председателя колхоза. По этой причине поля, которые обычно готовили с осени под озимые для знаменитых твёрдых сортов саратовской пшеницы, оказались невспаханными. Весной они зацвели морями тюльпанов. Красота захватывала дух. После городской жизни, громадных домов, где мы прятались в подвалах от налётов вражеской авиации, после бомбёжек во время пути жизнь в Антоновке поразила неизвестными до сих пор впечатлениями. Я был околдован безбрежными степными просторами (они продолжились потом в Барабе и Кулунде), скачками на лошадях, которым научили меня деревенские сверстники, рыбалкой. Но больше всего я любил уходить один в заросли сухого чернобыла – так называли в Антоновке рослую тёмно-коричневую полынь, которую осенью ломали на топливо. Синее небо, яркое солнце и безмолвная музыка русских полей.
ШЕЛЕСТЫ ПШЕНИЧНЫЕ ЗЕМЛИ
В войну моим приютом оказался
За Волгой яростной один степной колхоз.
Там жили украинцы и казахи,
Текла река, но не было берёз.
И был простор, огромный, тёплый, светлый,
Он степь и небо растворял вдали.
Запомнились напев свободный ветра
И шелесты пшеничные земли.
Люби платок необозримо-синий
И малую горошину-село,
Люби до гробовой доски Россию,
Каким бы злом тебя ни обожгло.
Люби её, когда спиной широкой
От бед тебя прикроет и когда
Случится, что обидит ненароком
И крепко, и нароком иногда.
Нет, ты не пёс, что кнут хозяйский лижет,
А сам зубами в конуре скрипит.
Ты – человек,
Но родина превыше
Всего на свете, всех твоих обид.
Не запятнай себя и каплей злобы,
Сумей понять её высокий лад.
И не спеши судить её изломы!..
Ведь ты не знаешь, что они сулят.
1982
Нас поселили в дом к одинокой женщине, муж и сыновья которой сражались на войне. Имени её не помню, но фамилия запомнилась хорошо – Невестенко. Чуть не половина жителей села носила ту же фамилию, остальные фамилии тоже заканчивались на «енко». Потом, разъезжая журналистом по сибирской глубинке, я встречал множество сёл, где тоже жили люди с украинскими фамилиями. Ещё позже, в пору суверенитетов, когда началось «демократическое размежевание», и гайдары, чубайсы, бурбулисы принялись кроить живое тело России на куски, я недоумевал: зачем понадобилось рубить ветви одного дерева? Разве чтобы лишить жизни весь ствол?
Либеральный эксперимент девяностых годов сегодня мне кажется куда страшнее героических сороковых, несмотря на все стенания либералов по поводу наших чудовищных потерь в военном Армагеддоне 1941–1945 гг. «Не бойтесь убивающих тело, бойтесь убивающих душу и тело» – говорил Иисус Христос. И ценой потери собственного тела показал, какую сияющую жертву принёс миру. Либеральный проект до сих пор висит серой плотной тучей над Россией, застя от нас Небо Христа. Душу страны либералы убить не смогли, но мёртвых семян посеяли много. Путин до сих пор далеко не окончательно справился с бесплодными посевами девяностых.
Жизнь в саратовской глубинке
В саратовской деревне Антоновке мы задержались на целый год. Зимой я катался на коньках по льду реки, летом на этой же реке научился плавать и ловить рыбу, которая водилась в военные годы в великом изобилии. Никто не рыбачил: все мужчины были на фронте, а женщины трудились в поле. Мы, пацаны, ловили килограммовых щук короткими, метра два длиною, металлическими сетками с маленькими ячейками. Сетки продавались в колхозном кооперативном магазине. Товары там были в минимуме, но рулоны металлической сетки шириной в полтора метра сохранились. Для иных хозяйственных нужд сетка не годилась, мы её использовали для рыбалки. Голь мальчишечья на выдумки хитра!
В саратовской глуши я выучился ездить на верблюдах между двух горбов, вцепившись в передний, и скакать на коне. Здесь же антоновские пацаны научили скакать на лошадях без седла и уздечки, держась только за конскую гриву.
За отсутствием мужчин нас, мальчишек, приучали к мужскому труду. Леса вокруг не было, печки топили кизяком. Эту отопительную субстанцию мне приходилось заготавливать ногами: водить по кругу верблюда на скотном дворе, равномерно размешивая и утаптывая густые выделения животных. Работа была нудная, соответствующей обуви не было, верблюда я водил босым, отчего кожа на ногах лопалась, превращаясь в кровоточащие «цыпки». Потом ровное навозное поле на скотном дворе сушили на солнце, рубили на квадраты и складывали шахматным порядком в усечённые пирамиды таким образом, чтобы ветер и солнце высушили кизяк окончательно. Складывали их ещё зимой.
Даже извлечённое из-под снега, такое топливо горело не хуже угля, очень жарко!
Одно время хромой председатель колхоза, походивший видом на Пантелея Прокофьевича из «Тихого Дона», определил меня на более благородную работу – подвозить на коне хлеб и продукты женщинам, которые работали в поле. Я был страшно горд, выполняя такую взрослую работу. Приобрёл массу других полезных навыков: зажигать огонь кресалом, растапливая печь, потому что спичек не было. Осенью кроме кизяка в Антоновке заготавливали на растопку чернобыл – рослую саратовскую полынь с крепкими тёмно-красными стволами. Чернобыл легко ломался руками, его связывали в снопы, складывали в дровянике вместо дров. Заготовка чернобыла доставляла особое наслаждение: необъятная степь, солнце, никого кругом на многие километры. Только птицы и ты наедине со всем белым светом! С этих военных саратовских лет навсегда полюбил одинокое пребывание на природе.
ВОСПОМИНАНИЕ
В той степи глухой
Замерзал ямщик.
Отключили свет и отопление,
Тихо мёрзну ночью у свечи.
Песня вдруг пришла из отдаления,
Пирогом запахло из печи.
Непогодой ли в окне чернильном,
Дождиком, что в подоконник бьёт,
Песней или запахом ванильным –
Память гонит в сорок первый год.
Не налёты вражьей авиации,
Не лишенья тех горячих лет –
Вспоминаю дни эвакуации,
Степь за Волгой, деревенский хлеб.
Жёлтый, словно масло. Благодати
Я такой не видел никогда.
Помню, как колхозный председатель
Конные вручил мне повода.
Подвозить харчи крестьянкам в поле
Он на месяц обязал меня.
Что мальчишке лучше взрослой доли,
Собственной телеги и коня!
Степь да степь, пустынная громада
Вся в цветах, как праздничная шаль.
Первозданным хлеба ароматом
Расписной простор её дышал.
Топчется по ней моя лошадка,
Над лошадкой – синие орлы.
Этим всем взволнованно и жадно
Я дышу до нынешней поры.
Но живу давно уже в Сибири,
Греюсь у живого огонька.
В грозном, но таком прекрасном мире,
Да ещё в нетопленой квартире
Вспоминаю степь да ямщика
2007
Вспоминается ещё один эпизод, связанный с лошадьми. Мать работает на току, крутит ручку зерновой веялки. Я выдёргиваю у стоящей на лугу лошади длинные волосинки из хвоста. Они нужны мне, чтобы сплести леску, а из неё сделать петлю для ловли щук. Кроме добычи металлической сеткой мы приспособились выдёргивать из воды петлями. Стоит щука в заводи, греется на солнце. Заводишь широкую петлю медленно с головы до середины длинного тел рыбы. Дёргаешь удилище, петля быстро затягивается – и щука бьётся на берегу.
Два волоса по одному я выдернул благополучно, а потом решил дёрнуть сразу два. Попробовал раз – не идёт. Попробовал второй – лошадь лягнула меня Удар пришёлся в ляжку – я покатился по току, не успев заорать и потеряв от боли сознание. К счастью, обошлось без поломки кости, только долгий синяк.
Нас определили на постой к женщине, у которой муж и двое сыновей воевали на фронте. Она жила в горнице, «светлой» половине дома, мы – в хозяйственной половине. Там находилась огромная русская печь, где раньше готовили пойло для скотины. Теперь мать варила борщи, пекла хлеб и в ней же мыла нас с братом и сестрой.
Вспоминаю неповторимый саратовский хлеб – круглые пышные буханки, испечённые мамой из теста на дрожжевой опаре. Опару нужно было поддерживать месяцами, как огонь в первобытные времена. Зато какой вкус! Деревенское масло, которое мы сами, сменяя друг друга, пахтали из сметаны в длинных дубовых бочонках. Также мама выпаривала сливки, заправленные кислой сметаной, – блюдо называлось «каймак». Его научили маму делать казахи, жившие в Антоновке. Это молочное великолепие мы получали от них в обмен за чай в пачках, привезённый из Харькова. Приходили ребятишки из казахских семей, приносили молоко и сливки со словами: «Бачка (батюшка) помирает, чаю просит».
Благословенные саратовские края до сей поры стоят перед моими глазами.
* * *
В памяти храню светло и немо
Ласковый осколок тишины –
Синее саратовское небо
Самых первых месяцев войны.
Есть ещё там зарева полночные,
Огненные прочерки наверх
И барак соседский развороченный,
Точно в клочья порванный конверт.
Паровозный дым густой и чёрный,
Долгий путь,
Налёты,
крики,
рвы.
А за Волгой вылетают пчёлы
Не из туч – из листьев, из травы.
Тихие цветочные пожары,
Жаркой дымкой сломанная даль…
Ничего прекраснее, пожалуй,
Никогда на свете не видал.
Что ещё?
Покос июньский помню,
Дальних молний частые броски.
Почтальон привозит прямо в поле
Призывные серые листки.
Медленно уходят полудети
В полутьму с медовой полосы.
Тишина. Над нами солнце светит,
А над ними сполохи грозы.
Небом этим, степью, удивленьем,
Красотой, упавшей в сердце мне,
Я обязан маленькой деревне,
А выходит– и большой войне.
С ними в грудь мою вошла Россия
Бабушкиной сказкой наяву
И косой тяжёлой, что косила
Только что подросшую траву.
1976
Надо сказать, что к эвакуированным не все жители Антоновки относились хорошо. Кое-кого раздражало нашествие пришлых, мы ловили косые взгляды, ворчание… Но в целом крестьяне сочувствовали нам, помогали чем могли. Да и мы оказывали колхозу немалую помощь. Мать очень много работала: летом – в поле, зимой – на животноводческой ферме, выполняя, впрочем, знакомую ей с детства работу.
Спустя месяц после нашей эвакуации в Антоновке появился мой отец. Направленный вместе с заводом «Красный Октябрь» в Сибирь, он проездом отпросился у своего руководства заехать к нам в деревню. О, какой это был праздник! Он привёз с собой сахар, конфеты и за месяц пребывания в деревне успел смастерить нам с братом лыжи. Отец приехал вместе с дядей Ваней и каким-то военным, отправленным с фронта в тыл по снабженческим делам. Тот подарил мне штык к немецкой винтовке – отличная сталь, – на котором было написано по-немецки: Gott mit uns («С нами Бог»). Этот штык, который одновременно служил и кинжалом, я с гордостью носил на поясе, пока на меня не донесли и приехавший из военкомата офицер не отобрал его.
Огромные руки отца не знали ни минуты покоя. Пока он находился в Антоновке, успел поработать в кузнице, где ковал подковы для лошадей, топоры, что-то ещё. Также помогал деревенским женщинам отправлять зерно в районный центр Дергачи. До сих пор вижу его широкоплечую фигуру, а подмышками – два мешка зерна, которые он выносит из амбара и кладёт на подводу. 160 килограммов в руках! Подрабатывая в студенческой жизни грузчиком на базах Томского горпищеторга, я никогда не поднимал груза больше ста килограммов
Радио в деревне не было, газеты привозили иногда. Из них с некоторым опозданием узнали о разгроме немцев под Москвой. Не могу вспомнить о какой-то своей реакции на это событие. Но зиму 1941/42 гг. вспоминаю катанием на коньках по реке и походами на неё за водой. Ношение на коромысле воды из реки было моей ежедневной обязанностью. Зачерпывал вёдрами из полыньи, иногда туда попадали небольшие рыбёшки, которые мы потом держали в банке с водой вместо аквариума.
Райский период. Беседа с сыном
С. К. – Ты передаёшь свои детские воспоминания времён войны, словно бегство в рай.
Ю. К. – Таким образом эти детские образы и отложились в памяти. Огромное небо, огромная степь, первозданная жизнь. В степи мы собирали клочки овечьей шерсти от пасшихся здесь стад. Набирали целые мешки, из которых мать делала на веретене нитки и вязала из них носки. За тот же чай старики казахи в Антоновке катали из собранной шерсти валенки – незаменимую обувь зимой. Всё это пейзажное и бытовое великолепие потом много лет сопровождало меня в Сибири. Небольшая река Иня, похожая на речку антоновского детства, вспоминается почти всю жизнь. В Ленинске-Кузнецком, куда я переехал во время войны из Антоновки, в обеих деревнях, где четыре года работал после окончания Томского университета. Иня протекает и теперь в пяти минутах ходьбы от дачного домика в окрестностях Новосибирска.
Я бывал на многих больших реках России. Но обожаю малые.
ВЕЧЕРНЯЯ ИНЯ
В своих раздумьях о стране
Спускаюсь я к реке Ине.
Камыш почти не шевелится,
Кувшинки на ночь прячут лица.
Прикрыв закатный луч рукой,
Взгляд возношу я над рекой
На уровень лесной опушки,
Откуда слышен счёт кукушки.
Кому ведёт своё «ку-ку»:
Реке, соседу-старику,
Что задремал под ивняком
Над неподвижным поплавком?
А может, мне считает срок,
Когда нырнёт мой поплавок?
Сосед неслышно чиркнул спичкой,
Даль прошумела электричкой.
И вновь сиреневая тишь.
Совсем не движется камыш.
Последний луч закатный гаснет.
Сосед сворачивает снасти.
Плывут раздумья в никуда,
Как эта чёрная вода.
С. К. – Ты осознаёшь общение с природой как райские минуты жизни. Так?
Ю. К. – Я испытывал экстатические состояния и в городе. Но они были кратковременны. Длительные периоды счастья всегда связаны с пребыванием на природе, особенно в горах.
С. К. – А периоды несчастья?
Ю. К. – Они тоже кратковременны. Это невозможность работы. Но такое случается редко. Если не сижу за рабочим столом, ухожу в молитву. Раньше пил вино, что приносило расслабление и удовольствие, теперь лишь иногда выпиваю рюмку, не больше. Чуть превышу норму – испытываю тяжесть, сонливость, дискомфорт…
С. К. – Что, в твоём понимании, норма?
Ю. К. – В молодости два стакана водки или литр вина. Сейчас не больше 50 граммов некреплёного вина и очень редко.
С. К. – Это что, сознательная арифметика?
Ю. К. – Нет, это эмпирика. Если раньше я перебирал норму, а такое случалось не однажды, то потом долго болел, по месяцу не мог смотреть на спиртное без отвращения. Это уберегло от совращения в пьянство.
С. К. – Как тебе всё-таки удалось избежать привычки многих поэтов к алкогольному пристрастию?
Ю. К. – С Божьей, как говорится, помощью. Работа над стихами доставляет великое, ни с чем не сравнимое наслаждение. Маяковский писал: «Поэзия, когда её испили рты, её не заменят никакие пива и спирты». Есенин называл себя Божьей дудкой. Поэзия – это всегда сознательный или бессознательный контакт с Инобытием. Выходя из творческого запоя, поэт рискует впасть в винный.
С. К. – Но какое отношение это имеет к молитве?
Ю. К. – Самое прямое. Инобытие – не только Бог, но и бесы. Выходя из творческого кайфа «Божьей дудки», Есенин, даже чуть выпив вина, попадал в лапы «чёрного человека», что пострашней лап НКВД. Тогда как молитва – блаженство без последствий.
С. К. – Это что, твоё ноу-хау – поэт спасается от винных бесов молитвой?
Ю. К. – Нет, не моё. Его придумали поэты-суфии за десять веков до меня.
|
