|
Вторая эвакуация
Мы пробыли в саратовской эвакуации около года. Затем отец, обустроившийся в Кузбассе, куда был эвакуирован завод «Красный Октябрь» из Харькова, прислал вызов, и мы – мать и трое детей – осенью 1942 года выехали из Антоновки в Сибирь. Ехали с многочисленными пересадками и длительными остановками до Ленинска-Кузнецкого Кемеровской области долго, около месяца , уже не в товарных вагонах, а в пассажирских. Длительные остановки объяснялись не бомбёжками и ремонтом путей, а тем, что пассажирские поезда пропускали в самыми последними. Зелёный свет открывали в первую очередь воинским эшелонам, шедшим на фронт, санитарным поездам с ранеными,. были по причиневагонам с оборудованием заводов, которое перевозили на восток; а на запад шли эшелоны с оружием, солдатами.
Помню, мать подсаживалась в санитарные вагоны военных поездов, раненых, которые жалели женщину с тремя детьми. За целый месяц приходилось ехать и на попутных пассажирских поездах, и на товарняках: ехали от станции к станции в Сибирь. Хотя нас подолгу задерживали, но не было бомбёжек, и это была уже какая-то упорядоченная езда. В конце концов мы добрались до Ленинска-Кузнецкого,
Хочу отметить, что советская власть постоянно менялась, училась. Современные фильмы показывают начало войны как всеобщую панику, в том числе и на транспорте. Я видел обстановку неразберихи лишь в сентябре 1941-го. Когда мы во второй раз эвакуировались с матерью, братом и маленькой сестрой из Саратовской области в Сибирь, картина выглядела по-иному. Везде царила строгая дисциплина, чувствовалась железная рука власти, которая обеспечивала и оборону, и вывоз раненых, и эвакуацию людей в тыл с прифронтовых городов.
Хорошо помню, как на всех мало-мальски крупных станциях мать водила нас на вокзал, там детей подкармливали. Разносолов не помню, но супы и каши были всегда. А ещё помню розовую американскую свиную тушёнку и очень белый, но совершенно безвкусный североштатовский хлеб.
Отец
6. ФОТО. МОЙ ОТЕЦ КЛЮЧНИКОВ МИХАИЛ ЯКОВЛЕВИЧ
Самое время рассказать об отце, который оказал на меня очень большое влияние. Сдержанный, добрый, немногословный и очень честный, он в молодости был кочевником, путешествующим, чтобы прокормить семью. Уже говорилось, из Лебедина семья уехала в Донбасс, потом в Минск, из Минска в Одессу и Харьков. Здесь война на год нас с отцом разлучила.
Осенью 1942 года после месячного путешествия мы приехали из Антоновки в Ленинск-Кузнецкий, где разместился эвакуированный «Красный Октябрь». Отец работал теперь начальником инструментального цеха. Сутками пропадал на работе, занимал проходную комнату в бараке с подселением. В ней же расположились и мы четверо. Отец не сумел посадить огород, обеспечить нас, приехавших, припасами, которыми в ту пору могли быть лишь капуста, крупа и картошка – главная пища войны. Человек эмоциональный, он страшно переживал из-за неустройства, из-за того, что нечем кормить семью, из-за огромного перенапряжения на работе. Голодающая семья надломила его, от переживаний на него свалились туберкулёз, причём в открытой форме, желтуха и ещё какие-то болезни. Он умирал на наших глазах. Помню также его восковое лицо и буквально куски окровавленных лёгких, которые он сплёвывал в тарелку возле постели. В это страшное для страны и для нас время – что само по себе удивительно страна в напряжении – завод посылает отца на целых два сезона, т. е. на 42 дня, на курорт куда-то в Приморский край (черноморские курорты были заняты немцами). Он вернулся совершенно здоровый, полный сил и жизнелюбия, сопровождавших его всю жизнь.
Об этой истории я написал следующее стихотворение.
ДОСТОЙНО ЕСТЬ
Достойно есть сердечной песни
Всё, что не съела в жизни ложь.
А память покопаешь если,
Чего в ней только не найдёшь!
Война. Сибирь. Отец мой болен.
Он не на фронте. Он в тылу.
Он сутками на ратном поле,
В горячем заводском дыму.
Не член партийного союза,
Он тащит оборонный воз.
И грудь не выдержала груза,
Её подгрыз туберкулёз.
Отцовский помню хриплый кашель.
Кровь вместе с кашлем. Синий рот.
Завод в сорок втором закажет
Отцу путёвку на курорт
В Приморский край на два сезона…
Отец вернулся полный сил
К трудам своим, почти бессонным,
И сразу в партию вступил.
Потом подростком в сорок третьем
И я на лето встал к станку.
Наплывы памятные эти
Прибоем бьют в мою строку.
Стать коммунистом мне случилось
В селе семнадцать лет спустя.
Отец! Что после приключилось,
Не виноват ни ты, ни я.
В начале 1943 года отец подал заявление о приёме в ряды ВКП (б).
Почти весь свой рабочий стаж он заработал на харьковском, потом сибирском заводе «Красный Октябрь»: сначала слесарем, затем мастером и начальником цеха. Эвакуированный в Ленинск-Кузнецкий завод в годы войны выпускал оборонную продукцию и параллельно ремонтировал шахтное оборудование. После войны занимался только ремонтом шахтного оборудования: моторов, лебёдок, подъёмников, угольных комбайнов. А позднее отец по совместительству начал работать ещё председателем городского садоводческого общества, провёл туда электричество и водопровод.
Об отношении моих родителей к Сталину
Разговор о роли Сталина в моей жизни и судьбе страны особый, и мы к нему ещё вернёмся, здесь я хотел рассказать, что думали о Сталине мои родители. К советскому вождю у отца всегда было в высшей степени почтительное отношение. После известного доклада Н. С. Хрущёва с разоблачением культа личности отец, обычно осторожный в высказываниях о власти, пренебрежительно обронил:
– Балаболка! Гопака Сталину при жизни плясал, а после смерти расхрабрился.
Я пробовал возразить:
– Но ведь страшные дела обнаружились.
– С нашим братом иначе нельзя. Без этих страшных дел войну бы не выиграли. Даже до войны, в сороковом, помню, дисциплина на заводе хромала очень сильно. И вдруг его указ – за опоздание на работу больше пятнадцати минут – под суд. Я тогда работал мастером, приходилось по две смены не выходить из цеха, быть, по существу, надсмотрщиком над рабочими и качеством продукции. И сразу после указа стал бывать на заводе одну смену. В конце дашь задание, а утром проверишь – всё сделано.
Был у нас один хороший токарь-стахановец, – продолжал рассказывать отец. – Провожал сына в армию и опоздал к станку на полчаса. Его – судить. Насилу отбили всем коллективом, написали в Москву, самому Сталину. Пришло разъяснение: указ направлен против разгильдяев, а не против честных тружеников. Токарь продолжил свою работу на заводе.
Во время своего пребывания в санатории на Дальнем Востоке мой отец познакомился с одним из красных директоров СССР, лечившихся там. Тот рассказал отцу свою историю, а я изложил её через сорок лет в стихах.
БАЛЛАДА О ДИРЕКТОРЕ ЗАВОДА
Сибирский город, а какой – неважно,
Важнее то, что здесь варили сталь,
Идущую на танковые башни
Для Т-34, и представь,
Не то чтоб эта сталь огнём хлестала
В чужих солдат и берегла своих,
А то, что этой стали было мало
И что однажды телефон звонит.
– Алло! Директор?
– Да.
– Товарищ Сталин
Вас вызывает.
– Сталин? Я всегда…
И голос глуховатый в трубке:
– Стали
Даёте мало. Слышите?
– Да, да!
Я слышу, мы, конечно, примем меры, –
Директор зачастил, – но горняки…
Не сразу вник он, от волненья серый,
Что слушает короткие гудки.
Но справился с волненьем, вызвал замов,
Потребовал повысить домен мощь.
А через месяц срочной телеграммой
Был вызван в Кремль.
…Москва, Глухая ночь.
Дубовый тамбур, Молотов, Устинов,
Калинин и другие. Холод стен.
И сквозь усы знакомые, густые
Негромкие слова:
– Товарищ Эн
Был нами извещён, что сталь сегодня
Решает всё. И плохо понял нас.
Он выпуск лишь на семь процентов поднял.
По существу не выполнил приказ.
Страна в крови. Такой работы линия
Преступна. Предлагаю расстрелять.
Кто – «за»? Что, у товарища Калинина
Есть возраженья?
– Трудно поправлять, –
Калинин встал, – подобную работу.
Но, может быть, последний срок дадим?
…Вошёл директор в Спасские ворота
Черноволосым,
А ушёл седым.
Он дома, возвратившись из столицы,
Собрал актив на несколько минут.
– Мы будем спать, обедать и трудиться
В цехах завода.
Всё. Нас домны ждут.
Металл пошёл, пошёл он вдвое, втрое…
Ну а потом Тацинская была,
Огонь и гром Морозовского боя
И Прохоровки дымные дела.
1980
Однажды я спросил отца:
– Скажи, за что ты любишь Сталина?
Он задумчиво ответил:
– Разве я говорил, что люблю? Я его понимаю.
7. ФОТО. МОЯ МАМА ЕКАТЕРИНА ТИМОФЕЕВНА ШУМИЛОВА (КЛЮЧНИКОВА)
Этот же вопрос я задавал, уже в 1990-е годы, и своей матери, пережившей отца на 20 с лишним лет: что она думает о Сталине?
Она ответила:
– Потому, что он был царём от Бога.
– А нынешние руководители?
– Они тоже от Бога.
В ответ на мой недоумённый взгляд мать пояснила:
– Всё, что делается в мире, – от Бога. Одних руководителей Бог ставит, чтобы показать, как надо управлять страной, других допускает, чтобы все видели, как руководить не надо…
– Мама, что ты говоришь?! Разве революции, расстрелы, лагеря, войны могут быть с разрешения Бога?
– А много ли ты знаешь людей, которые такое разрешение спрашивают? Ты нас с отцом спрашивал, когда молодой был и безобразничал?.. Шишек сам себе набил – поумнел, пришёл к вере и к Богу.
– Но Гражданская война, сталинские расстрелы, лагеря, тюрьмы… – упорствовал я. – Как Бог может такое допускать?!
– А как иначе сбить людей в стадо, как не кнутом, – продолжала мать. – Я ведь жила и при царе, и при Сталине. С детства помню, как царя никто слушать не хотел. Потом пришли Ленин со Сталиным. Им тоже сначала подчиняться не хотели. Помню и Петлюру, и Махно, и Троцкого. Каждый гнул под себя. То же самое продолжается и теперь. Люди снова выпрягаются. Их своеволие не кончается – и тогда свистит либо Божий кнут, либо человечий. Или оба вместе…
О том, люблю ли я Сталина, спрашивают и меня сегодня друзья, когда видят в моём рабочем кабинете покрытый тёмно-коричневым лаком гипсовый бюст вождя рядом со святыми изображениями. Что я могу ответить на такой вопрос? Когда гляжу на чугунный барельеф Пушкина, тем более на лик Христа, скопированный с Туринской плащаницы, грудь всегда наполняется теплом. Когда же гляжу на бюст Сталина, такое тепло не приходит. Но громадное уважение чувствую. Без великого вождя размазали бы Россию, как говорится, по стенке. Ни её не было бы, ни нас.
* * *
Я бы с ним сработался едва ли,
Превратился бы, наверно, в прах
В братской яме или же дневалил
Где-нибудь в колымских лагерях.
Сердце стынет, вспоминая это,
Но ведь помним и другое мы –
В царствие его была планета
Спасена от ядерной зимы.
Это нынче расхрабрились черти.
А в ту пору на войне святой
Жизнь влачили по ухабам смерти
И они под сталинской пятой.
Наш Хранитель главный и Спаситель
Повторяет мёртвым и живым:
Не судите люди, не судите,
Несудимы будете и вы.
В глубоком тылу
Мы попали в Кузбасс в конце октября 1942-го. Вспоминаю ту осень как самую мрачную в моей детской жизни. Собирали на огородах вокруг города брошенную мелкую и мёрзлую картошку, из неё, тёртой, мать пекла оладьи. В 1943 году жилось уже полегче: посадили весной картошку и просо, потом купили корову. По карточкам того времени рабочим завода или шахты полагалось ежедневно 700 граммов хлеба, служащим – 500 граммов, а на «иждивенцев» в семье, т. е. на нас, – по 300 граммов. Кроме того, какое-то небольшое количество крупы, чуть-чуть масла; но и это уже было каким-то подспорьем.
Я думаю, теперешние дети не съедают за день 300 граммов хлеба, а тогда он «уходил за раз», потому что, кроме хлеба и картошки, почти ничего не было.
Вспоминаю случай, когда десятилетнего брата Гришу послали в магазин «отоварить» карточки на всю семью, а он потерял их. Утерянные карточки не восстанавливали, что было почти катастрофой для семьи Дело происходило в июне, когда начались школьные каникулы. Мать и отец решили, что мне придётся поработать хотя бы месяц, пока не выдадут следующие карточки, на июль. Так я оказался учеником токаря в инструментальном цехе завода «Красный Октябрь», где отец был начальником, у Ивана Михайловича Козина, токаря-расточника седьмого разряда. Его не взяли на фронт по причине инвалидности. А мне в ту пору исполнилось двенадцать с половиной лет.
Рабочий день и рабочая ночь (завод работал круглосуточно) продолжались в ту пору двенадцать часов ежедневно, никаких ограничений по малолетству не существовало. Конечно, мой наставник хорошо понимал, что подросток многого не умеет и не может. Я у Ивана Михайловича был даже не подмастерьем, не подручным, а мальчиком на подхвате. В отличие от чеховского Ваньки Жукова токарь-инвалид щадил меня. Дневные двенадцать часов работы я ещё выстаивал на ногах. Но в ночную смену, особенно к утру, видя, что я валюсь с ног от усталости и могу угодить под резец, хмуро ворчал: – «Иди в мойку, поспи!».
УЧИТЕЛЬ
Я не забыл вас, дядя Лёша,
Мы с вами… Впрочем, что же я,
Ведь не было в цеху моложе
И бестолковее меня.
Я вон из кожи лез, да без толку,
За заготовкой заготовку
«Порол» старательно утиль.
И за такой порочный стиль
Меня прогнать бы очень просто…
Но знали токари тех лет,
Что пацану с «фитильным» ростом,
Чтоб не сгорел он, нужен хлеб.
…Под утро спотыкаюсь тупо –-
Толчок:
– Дурная голова,
Куда суёшь себя под суппорт?!
И долгожданные слова:
– Иди-ка в мойку, поздно что-то…
И я иду, о, как спалось
На рёбрах душевых решёток –
До синих на щеках полос!
Я не забыл вас, дядя Лёша,
Ваш хриплый бас, больную грудь.
Сегодня вы меня моложе.
Но как же мне вам долг вернуть?!
1990
На заводе, вопреки постановлению семейного совета, я проработал не месяц, а почти три, до начала занятий в школе. Несмотря на частые ночные бдения, мне здесь всё нравилось: и строгая дисциплина, и чувство ответственности за дело, которое делаешь, и навыки, которые, невзирая на малые способности к токарным и слесарным делам, всё-таки получил. Научился сверлить, точить, рубить сталь зубилом. Когда я уходил с завода, то смог захватить большой рулон ленточной английской стали и кое-какой инструмент. Ножовку по металлу и полотна к ней, ручную дрель, свёрла, напильники, наждачную шкурку. Выучился делать кухонные ножи. Они хорошо шли на базаре по цене сто рублей за штуку. Мы с братом продавали их, а на вырученные деньги покупали в колхозном ряду сайки, пироги с творогом и даже с мясом.
Примерно два с половиной года войны я проводил немалую часть времени на городском рынке. Здесь приходилось встречать фронтовиков-инвалидов, дезертиров и воришек. Иногда раздавался крик «облава!». Вся мужская базарная публика, кроме инвалидов, бросалась врассыпную. Инвалиды же продолжали торговать трофейными аккордеонами, ручными часами, зажигалками. Бар оцепляли милиция и солдаты из военного городка. Проверяли документы, вылавливали дезертиров. Инвалидов и милиция, и солдаты обходили стороной. Это были бесстрашные и беспощадные люди. Я был свидетелем, как безногий солдат в гимнастёрке поймал за руку парня лет семнадцати-восемнадцати, пытавшегося срезать у него с гимнастёрки медаль «За отвагу». Ордена и медали были ходовым товаром, их охотно покупали дезертиры, навешивая себе на грудь, – чем больше, тем лучше... Милиционеры побаивались требовать документы у тех, кто носил на груди награды.
Но как страшно расправились фронтовики с покусившимся на медаль! Они били парня сапогами, костылями, протезами. Воришка-щипач кричал, пытался убежать, его догоняли, избиение продолжалось. Несколько милиционеров в стороне, не вмешиваясь, наблюдали за происходящим. Когда парень затих неподвижно в грязи и фронтовики оставили его в покое – служители порядка потащили тело в дежурку.
РЫНОЧНАЯ ЭКОНОМИКА ВОЙНЫ
Базар был вроде лампы Аладдина:
Потрёшься о клубок людской плечом –
И пара полусношенных ботинок
Вдруг обернётся тёплым калачом.
Здесь всё, от паспортов до одежонки
Солдатской,
И любые ордена
Сбывала дезертирам по дешёвке
Бесстрашная базарная шпана.
Я помню те военные обиды
И скорые расчёты на Руси…
Как несколько угрюмых инвалидов
Подростка бьют, простёртого в грязи.
Милиция скучает у дежурки.
Зеваки гасят жёлтые окурки.
Трофейный голубой аккордеон
Наигрывает вальс «Осенний сон».
1976
Криминальный мир
Первое соприкосновение с ним произошло в школе. Семья приехала в Ленинск-Кузнецкий во второй половине сентября 1942 года, когда занятия в ней уже шли. По харьковской привычке мать надела на меня чёрный вельветовый костюмчик с короткими штанишками и красный пионерский галстук, скреплённый металлической запонкой. Для довоенного Харькова это был верх детской моды, в Ленинске оказалось пределом неприличия. Уже по дороге в школу я встречал во взглядах отдельных пацанов, одетых как попало, нескрываемое презрение. Когда же подошёл к зданию школы, ожидала группа. С меня сорвали галстук, отобрали портфель, несколько раз ударили по лицу. Я молчал. Тогда самый старший в группе подросток, на вид лет четырнадцати, участливо спросил:
– Что, обижают?
Я качнулся к нему, рассчитывая на поддержку и защиту. Вместо этого получил ещё одну крепкую затрещину… Не заходя в школу, вернулся домой и, глотая слёзы, потребовал от матери иной одежды. Остаток дня она потратила на ушивание старых отцовских брюк. Позже сам вшил в брюки матерчатые треугольники, чтобы соответствовать моде тех времён, о чём пели в песне.
* * *
Когда я был мальчишкой,
Носил я брюки клёш,
Соломенную шляпу,
В кармане финский нож.
Соломенную шляпу не носил, но нож сделал себе сам из плоского напильника с наборной плексигласовой и эбонитовой ручкой (забытые ныне породы пластмассы). Однако ни разу не использовал финку в драках, хотя дрался часто, и попадало чаще мне.
Научился с другими подростками лазить по огородам, также через крышу кинотеатра бесплатно «на пробируху» в кино, играть в карты на деньги, вещи и книги. Карты делал сам с помощью школьных красок, мыла и бумажных трафаретов. Однажды проиграл своему однокласснику очень большие по тем временам деньги. Отдать долг не мог, тянул время. Ему надоело ждать, и он «перевёл» долг на блатных. Те отлупили меня, пригрозив, что будет хуже, если не расплачусь. Пришлось кое-что утащить из дома и продать на базаре. С долгом расплатился, но больше никогда в жизни не играл в буру, очко и ази. Так назывались картёжные игры времён войны. Отучили.
8. ФОТО. ЛЕНИНСК-КУЗНЕЦКИЙ1942-1943 ГОДА
Атмосфера в городе была суровой, но отношения между людьми – прямыми и открытыми, не было стенок (моя хата с краю), двери для гостей открывались настежь. При этом Ленинск-Кузнецкий даже в наши годы считается одним из самых бандитских городов страны. СМИ сравнительно недавно сообщили, что треть жителей в той или иной степени имела проблемы с законом. Что же можно было сказать о военном и послевоенном времени?!
Здесь моя судьба могла пойти по совсем другому сценарию. Только двое из тридцати, с кем я начал учёбу в пятом классе, сумели окончить десятилетку и потом получить высшее образование: Федя Дружинин, окончивший горный факультет Томского политехнического института, и я.
Раз уж речь зашла о Дружинине, расскажу о том, как криминальный мир всё-таки догнал и тяжело ударил по судьбе моего цепкого одноклассника. Он вырос в семье с тюремным «хвостом», его братом был известный в городе уголовный авторитет, которого очень боялась вся городская шпана.
Окончив институт, Дружинин вернулся в Ленинск-Кузнецкий, сделал быструю карьеру, возглавил коллектив крупнейшей в Кузбассе шахты им. Кирова и прославил её на всю страну. Однажды, будучи в Москве, обратился к своему министру с просьбой приобрести только что появившуюся модель легковой машины «Волга». Тогда эти машины не столько продавали, сколько «распределяли» по заслуженным людям. Из Москвы позвонили в комбинат «Кузбасс-уголь», пожурили местное начальство: как так – заслуженный человек до сих пор не имеет машины. Выяснилось: прежняя легковая машина, марки «Победа», у Дружинина была, мой бывший соклассник продал её лицу «кавказской национальности». Началось разбирательство.
Вердикт был суров: исключение из партии и снятие с должности. В 1960-х годах, уже живя в Новосибирске, я встретил Федю в городском аэропорту, узнал, что после скандальной истории он перебрался на Украину, работает в Донецке горным мастером на шахте. От него сильно несло винным перегаром.
Так аукнулось и откликнулось прошлое. Детство и юность моего поколения пришлись на войну, потом на послевоенное время. Мы рано взрослели, тянулись к образованию. Но эту тягу тормозили безотцовщина, уголовный мир. Меня спасло то, что рос с матерью и отцом. Предохранительный клапан полной семьи, нравственная и трудовая основа родителей не позволили опуститься на дно. А ещё помогла неприемлемость жестокости, с детства жившая в душе.
Литература и стихи
К чему стремится подросток? Обычно им управляет противоречивый поток страстей, тянущих в разные стороны. «Человек широк, – говорил персонаж Достоевского Митя Карамазов, – надо бы сузить». А в юности комок противоречивых тяготений обуздать почти невозможно. Что раньше всего проснулось во мне, так это тяга к творчеству.
В одиннадцать лет, в пятом классе школы, я написал первое стихотворение. Потом стихи полились десятками на газетную бумагу: тетрадную приходилось экономить. Одно стихотворение 1943 года сохранилось.
Сибирская весна
Над городом, над грязью
Протяжный вой гудка.
Невыстиранной бязью
Несутся облака.
Свистит в деревьях ветер,
Седой рассвет уныл,
Как будто нет на свете
Ни солнца, ни весны.
Бредёт по лужам нищий,
Он сумрачен и хмур,
А окна безразлично
Глядят вослед ему.
Он стар. Под рваным лаптем
Смешались сор и наст.
Он в дверь стучит – подайте.
Но кто же ему даст.
И вот он снова грязью
Бредёт, ушанку сняв.
Какое безобразье –
Сибирская весна!
1943
Я послал этот опус в Новосибирск, в журнал «Сибирские огни». Ответ и оценка пришли за подписью литконсультанта журнала, а также корреспондента ТАСС Елизаветы Стюарт. Она похвалила меня за сочувствие к людям, за умение найти впечатляющие слова и образы, но заметила, что идёт тяжёлая война. Потому все мысли следует направить на победу. Победа над врагом поможет даже сибирской весне, которую я описываю. Напутствие Е. К. Стюарт, с которой позже познакомился, принял к сведению. Одно из моих подростковых стихотворений напечатали в 1945 году в городской газете «Ленинский шахтёр».
Оно было посвящено победе.
Во время войны по харьковской привычке я «приписался» к городскому Дому пионеров, участвовал в драматическом кружке, кроме того, меня знали как автора стихов. В этих двух качествах выступал с пионерскими концертами в госпиталях перед ранеными.
Однажды я прочитал стихотворение о том, как раненый солдат, умирая на поле боя и слушая соловья, вспоминает дом, семью, детей… Неожиданно откуда-то сверху услышал слова: «На войне соловьи не поют». Я глянул вверх, увидел там подвешенную люльку, а в ней – человека, который прокомментировал моё детское сочинение.
Много лет спустя написал об этом стихи.
* * *
Нас в госпиталь приводит офицер,
Мы, пионеры, там даём концерт.
Я прочитал стихи,
Как в поле умер
Под трели соловья боец-герой.
И вынырнул в аплодисментном шуме
Горячий шёпот,
С дымом, с камфарой:
– Толк из тебя, быть может, мальчик, будет,
Когда оставишь выдумки свои:
На тех полях, где умирают люди,
Им не поют с берёзок соловьи.
Я глянул вверх –
У косяка висело
Подобье зыбки вязаной,
А в нём
Завёрнутый в халат обрубок тела,
Прихваченный, чтоб не упал,
Ремнём.
Обрубок этот походил на краба
С одной клешнёй,
И той как из огня.
Алел в ней уголёк цигарки слабо,
А два других, казалось, жгли меня.
Глаза… Но их описывать тому бы,
Кто сам в беде солдатской изнемог.
Я лишь запомнил шепчущие губы:
– Не нужно так выдумывать, сынок.
1976
С 14 лет я стал посещать литературный кружок при городской библиотеке, которым руководил эвакуированный ленинградский писатель, бывший беспризорник и воспитанник колонии Макаренко Фёдор Олесов. Ещё до войны он написал роман «Возвращение» о своём беспризорном детстве, замеченный А. М. Горьким с А. С. Макаренко. Это открыло ему двери в литературные круги и СП СССР. После войны он вернулся в свой родной Ленинград. Вспоминаю своего первого литературного наставника тепло, бывал у него дома, где меня так же тепло принимала его жена Лидия Григорьевна. Оба они прочили мне большое литературное будущее.
Благоволила ко мне и директор библиотеки Клавдия Ивановна Гоголева, позволявшая рыться в довольно обширных книжных фондах. Здесь я обнаружил книгу поэта, о котором понятия не имел. Книга называлась «Сестра моя жизнь», поэта звали Борис Пастернак. Меня сразу же заворожила музыка его стихов.
Это – круто налившийся свист,
Это – щёлканье сдавленных льдинок,
Это – ночь, леденящая лист,
Это – двух соловьёв поединок.
Всё, что ночи так важно сыскать
На глубоких купаленных доньях,
И звезду донести до садка
На трепещущих мокрых ладонях.
…Площе досок в воде духота.
Небосвод завалился ольхою.
Этим звёздам к лицу б хохотать,
Ан вселенная – место глухое.
Стихи назывались «Определение поэзии». Конечно, я разыскал все сборники незнакомого поэта, что были в библиотеке. Их оказалось, к моему удивлению, немало, правда, библиотечные формуляры показывали, что книги редко востребовались читателями. С той поры я пристально следил за всем, что выходило из-под пера Пастернака. Его поэтическое творчество, как и проза Шолохова, по сей день остаётся для меня эталоном советского периода русской литературы.
Если говорить о влиянии, то Пастернак, скорее, поразил меня, чем оказал влияние. Я не стремился писать, как он, никогда не тяготел к его ранней формальной усложнённости. Многого, будучи мальчишкой, не понимал, но сердцем чуял, что его усложнённость не надуманная, она от стремления выразить несказанное. Пастернак не научил меня писать «навзрыд», как он сам выражался, но отучил сочинять «взахлёб». Его стихи своим уровнем надолго отбили тягу к сочинительству ради успеха. Позднее к поэзии меня вернули жестокие переделки жизни.
БОРИС ПАСТЕРНАК
Я в нём ещё подростком полюбил
Особицу лирического брасса
И то, как из взбалмученных глубин
Он к простоте неслыханной добрался.
Над странной тишиной его стола
Вождя висела грамота охранная.
Потом была всеобщая хула
На них двоих – поэта и тирана.
Он избегал шумихи всех эпох,
Всех направлений, партий и позиций…
И наконец ему позволил Бог
В желанное забвенье погрузиться.
Теперь он русской вечностью храним,
Как и мечтал. Продлим его сиротство
И преклоним колени перед ним
За редкую удачу донкихотства.
2008
Героизм советской жизни меня в подростковую пору притягивал всегда, но его литературная подача часто отталкивала. «Как закалялась сталь» я прочёл» до 1941 года, «Повесть о настоящем человеке» – после 1945-го. Но и тогда, и теперь моё отношение к этим двум книгам не изменилось: первая – это литературный шедевр уровня «Дон Кихота» (не в смысле художественных изысков, а по масштабу героя), тогда как вторая – обыкновенный социальный заказ. Речь идёт, понятно, не о литературных героях, не о великом герое Маресьеве, но об авторе.
Помню мы с моим товарищем Николаем Киселёвым, студентом Горного техникума, участвовали в городской читательской конференции, посвящённой только что вышедшей и получившей Сталинскую премию книге Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке» – о выдающемся советском герое, лётчике Алексее Маресьеве. Уже тогда эта книга считалась культовой. А мы с Николаем осмелились критиковать её за не очень высокий художественный уровень, за «плакатность». Мы с юношеской горячностью говорили, что реальный подвиг советского лётчика подан во многом газетно, плакатно.
Некоторые участники конференции даже назвали наши запальчивые мальчишеские выступления «антисоветскими». И что! Нас никуда не вызывали и не подвергали никаким санкциям. Ни репрессий, ни даже скандала наше выступление не вызвало. Нас шумно раскритиковали как юных выскочек, тем дело и кончилось...
А мой покойный ныне старший друг стал впоследствии доктором филологических наук Томского университета.
Годом раньше группу моих сверстников, учившихся в той же школе, что и я, арестовали за выпуск «гектографическим» способом антисталинской листовки. Этот случай описан А. И. Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ», утверждавшим, что в сороковые годы в Ленинске-Кузнецком действовала подпольная группа, школьников. Описание завершается словами: «Школьники сгинули в сталинских застенках». Но я учился с этими ребятами в школе № 10 Ленинска-Кузнецкого, знал, что никуда они не сгинули, через месяц всех выпустили, расценив выходку как мальчишескую игру в «революционеров-подпольщиков». Их действительно арестовывали, допрашивали, но через месяц отпустили. Поступок квалифицировали как «юношескую идеологическую незрелость». Дали доучиться в школе и получить высшее образование, и на дальнейшей их карьере демарш не отразился. Некоторые из них стали впоследствии директорами заводов, начальниками шахт, учёными.
Словом, режим был не так оголтел и бесчеловечен, как его заклеймил автор знаменитой книги. И теперь полагаю, что разного рода натяжек по части репрессий в «Архипелаге» довольно много. Установленный Сталиным режим Солженицын рубил по сталинскому же принципу: «Лес рубят, щепки летят».
Не хочу в этой связи устраивать надоевшие споры с либеральными оппонентами по поводу запуганности моего поколения, что якобы мы и наши родители не спали ночами в ожидании чёрных воронков. Я прожил при Сталине 22 года. Эпоха запомнилась мне не культом его личности, но культом труда. Не помню, кто и по какому поводу спросил вождя: «Как сделать человека счастливым?». Ответ был: «Заставить трудиться». Сталин сам работал сутками и понуждал всех равняться на себя. Даже тех, кто сидел по его приказу в лагерях и «шарашках», мнимых и настоящих врагов. В этом качестве нашёл жестокого союзника из тех же зэков, разработавшего трудовую систему ГУЛАГа, Н. А. Френкеля, позднее ставшего генерал-лейтенантом НКВД.
Пик трудового напряжения пришёлся на военные «сороковые роковые», но расслабиться, отдохнуть усатый батька не дал и после них. В ходу советской эпохи была фраза из стихотворения почти забытого ныне поэта: «Гвозди бы делать из этих людей: крепче бы не было в мире гвоздей».
Но были в шахтёрском городе и другие культурные соприкосновения. Приезжал сюда в 1948 году А. Н. Вертинский, человек совершенно незнакомой мне культуры. Свои впечатления от этого человека я описал полвека спустя.
ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕВЦЕ
Я в юности его однажды слушал
И горько каюсь, что не принимал
Ни голоса, смутившего мне душу,
Ни жестов рук, когда он их ломал,
Как мне казалось, томно, по-кошачьи,
Иной эпохи маленький зверёк,
Я вырос под рукою недрожащей,
Что нас вела по лучшей из дорог.
А юнкера, мадам и негр лиловый,
Цветы ей подающий и манто,
В дороге этой, строгой и суровой,
Смотрелись как презренное не то.
Я позже разглядел в игре манерной
Отважного пророка на коне
С мечом в руке.
И этот меч фанерный,
На вид смешной, ненужный, невоенный,
Сердечность отвоёвывал стране.
Да так, что страшный вождь в расстрельном списке,
Встречая отрицание своё,
Вычёркивал фамилию «Вертинский»:
– Пускай старик как хочет допоёт.
2005
Отрочество и юность я провёл в тесной дружбе с Николаем Киселёвым. Закончив семилетку, Николай поступил в техникум, а я продолжал учиться в школе. Мы подружились, и эта дружба длилась на протяжении долгих лет, до самой смерти моего друга в 1997 году; он дожил до шестидесяти восьми лет. Мы с ним вместе закончили университет, где он остался на кафедре литературы, стал профессором. Защищался он по советской драматургии и проблемам комедии, в диссертации анализировал комедии Булгакова, которого обожал, пытался поставить пьесы великого писателя, будучи членом репертуарного совета Томского драматического театра; и вообще в Томске был фигурой влиятельной.
В отрочестве мы вместе проказничали, у нас были общие литературные интересы. Его отец прошёл всю войну полковым пекарем и, вернувшись, продолжил заниматься своей профессией. Мы оба были «интеллигентами в первом поколении», сыновья простых людей, вместе тянулись к знаниям, испытывали жадный интерес к культуре, литературе, науке, искусству, оказывали влияние друг на друга. Позднее я расскажу о нём более подробно.
Подростковые авантюры
В литературном кружке Фёдора Олесова мы сблизились с 22-летним фронтовиком, писавшим стихи, Юрием Синкиным. Его взяли на фронт в сорок втором, сразу после окончания десятилетки направили на краткосрочные курсы, произвели в лейтенанты. Он носил на груди орден Красной Звезды, называл себя «комбатом». Слово звучало двусмысленно: то ли командир батареи, то ли командир батальона. Кроме того, «комбат» был большим любителем выпить. С ним и с Николаем Киселёвым в августе 1946 года мы организовали настоящую аферу.
Дело в том, что наша литературная группа выступала на шахтёрских «раскомандировках» – так назывались собрания горняков перед спуском под землю, где каждому вручался рабочий наряд-задание. Перед раскомандировкой на шахтах города мы читали 20–30 минут стихи. Был сделан типографский тираж афиши, извещавшей большими буквами о выступлении поэтов, разумеется, бесплатном.
Мы заменили «Вход бесплатный» на «Вход 5 рублей» и отправились на шахту Полысаево в нескольких километрах от города, где отец Николая Киселёва, только что вернувшийся с фронта солдат, работал начальником пекарни. Договорились с руководством шахты дать концерт в поселковом клубе, причём представительскую роль сыграл Синкин, поскольку мне тогда было пятнадцать, Николаю – шестнадцать и мы даже для неискушённой в ту пору публики никак не тянули на артистов. Пригласили в нашу «труппу» сокурсника Николая по техникуму Гену, неплохо певшего романсы.
Воскресным вечером в небольшой по размерам клуб посёлка Полысаево набилось человек двести. Нашу аферу, при всей неискушённости публики, быстро раскусили: слишком уж явно в ней проглядывали белые нитки. Только что продававшие билеты мальчишки вдруг превратились в артистов, читающих собственные стихи, нетрезвый Синкин чередовал свои стихи с армянскими анекдотами, Гена на высокой певческой ноте «дал петуха».
Посыпались громкие ядовитые замечания: «Вы откуда такие “артисты” явились?», «Вам деньги на водку или на пропитание?». И так далее. В общем, ведущий нашей программы Юра Синкин вынужден был закрыть выступление «поэтов» ввиду «неподготовленности», по его словам, слушателей. Помню, как мы шли сквозь строй расступившихся шахтёров, молча склонив головы под градом насмешек. Нас не трогали, может быть, из-за непривычности самого факта: «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова массовый читатель в ту пору ещё не знал. Или зарабатывавшим тогда хорошо шахтёрам не хотелось связываться ради потерянных пяти рублей с нами.
Вечером отец Николая, присутствовавший на «концерте», за ужином сказал при всех нас: «Если нужно денег, попроси у меня, а отца не позорь перед людьми!».
Как эхо по городу прокатился слух о каких-то артистах-аферистах, но последствий у слуха не было.
Выбор профессии
После того как я окончил среднюю школу, а Николай Киселёв – Горный техникум, мы пробовали поступить в Казахский государственный университет, на отделение журналистики. И поехали в августе 1948 г. в Алма-Ату. Там выдержали экзамен, получив лишь по одной четвёрке, остальные – пятёрки. Но по конкурсу не прошли. Отделение принимало лишь тридцать студентов, из которых половина предназначалась для национальной «квоты», на оставшиеся места прошли по конкурсу лишь русские, закончившие школу с золотой или серебряной медалью. Справедлива тогда ещё была советская власть!
Мы возвратились в Ленинск-Кузнецкий.
Николай, как закончивший горный техникум, уехал по распределению в шахтёрский город Копейск Челябинской области. Там он один год проработал механиком участка на шахте. Я тоже год был репортёром в газете «Ленинский шахтёр».
Через год мы оба поступили в Томский университет, на филологическое отделение историко-филологического факультета.
Размышления о XX веке. Беседа с сыном
С. К. – В каких отношениях ты был с XX веком? Какие главные уроки этого века ты определил?
Ю. К. – О «вековых проблемах» я стал задумываться на пятом десятке. Порой мне казалось, что поздно родился, порой – что рано. Но в итоге я понял, что благодарен веку, ведь главный отрезок моей жизни прошёл в нём. Могу сказать, что испытываю чувство огромной любви к этому веку за то, что пережил, был непосредственным свидетелем военного времени и прошёл ещё очень многие испытания, которые сделали меня человеком.
Не будь их – вряд ли из меня что-то путное получилось бы, я был ленив, и моя журналистская карьера получилась скорее случайно, когда меня послали в ВПШ. Надолго задержаться в этих эшелонах у меня не получилось, для этого нужна большая цепкость. Да и сейчас не могу похвастаться особым прилежанием, чтобы я бил в одну точку ради каких-то личных выгод. А стихи и переводы – это просто поток творчества, который идёт через меня, а вовсе не стремление сделать какую-то поэтическую карьеру. Но испытания пробудили во мне трудолюбие, и до сих пор у меня бывают периоды очень азартной, длительной работы, большого напряжения. Много лет я живу по принципу «ни дня без строчки», считаю, что это во мне сформировала эпоха.
Ведь мальчишкой я был довольно хилым, худощавым, долговязым и не отличался особой мощью здоровья. Но XX век закалил не только мой дух, но и тело, укрепил моё здоровье, сделал меня даже физически сильным человеком, уже не говоря о том, что мне пришлось выдерживать и психологические нагрузки, даже сверхнагрузки. За это я ему благодарен, потому что считаю, что человека делают не столько успехи, хотя и они тоже, сколько неудачи и испытания.
С. К. – Если говорить о самом XX веке – кроме того, что это век испытаний, – что ещё он дал тебе на протяжении всего, что ты наблюдал, что он нёс в себе, какие стороны человеческой натуры он открыл? Кто-то говорит, что он открыл зверское начало, то есть выделил из человека свет и тьму и поляризовал, предоставил ему какой-то выбор. Так что, с твоей точки зрения, раскрыл в человеке этот век?
Ю. К. – Блок прав, что таких войн, какие были в XX веке, прежде не было: это самые зверские войны. Самые, наверное, громадные искушения произошли в XX веке: пресс психологический, да и физиологический пресс на человека в этом веке были, наверное, беспрецедентными. Но, с другой стороны,– я уже говорил об этом – пресс и испытания делают человека: они либо ломают, сгибают человека, либо выпрямляют. Как говорил Ницше: «Всё, что не убивает человека, делает его сильнее».
И для России этот век был в определённом смысле даже веком триумфа. Некоторые считают советский период «бросовым»: как выразился один из политических деятелей, «коммунизм – это вагон, отцепленный от вектора человеческой эволюции»; я же согласен с Александром Прохановым, что XX век для России был веком расцвета, веком акме.
Если XIX век дал России великую литературу, музыку, то XX век дал и великую литературу, и великую музыку, и великую науку, и великие испытания, где Россия проявила свои лучшие военные качества (я имею в виду войну 1941–1945 годов). Я видел этих людей, бок о бок шёл по жизни с ними, зная, что это – драгоценное наследие человека: люди, которые прошли войну и остались людьми, – это великие люди!
С. К. – Какие главные вехи XX века ты бы выделил, и что ты можешь сказать по поводу своего отношения к ним и взглядов?
Ю. К. – Начало XX века, которое характеризовал Блок в своём «Возмездии»: «XX век ещё бездомней, ещё страшнее жизни мгла», – это и есть то время, которое он описывал с «чёрной» точки зрения, не видя никакого выхода, никакой отдушины, и в котором Горький видел отдушину революции: «Пусть сильнее грянет буря!», чтобы быстрее разнести всю эту черноту – черноту начала века. Но поскольку элита – подлинная элита, искренняя, честная, ищущая выхода из чёрного тупика, – звала, то очищающим вихрем грянула революция, тяжёлая, страшная, неожиданная даже для писателя-буревестника.
Вместе с тем революция завершилась, и начались двадцатые и тридцатые годы, когда радостная атмосфера царила в стране. Тогда строились Днепрогэс, Магнитка, Комсомольск-на-Амуре, был всеобщий трудовой подъём; ковалась не только экономическая мощь молодого государства, но и духовная.
Какая энергия заставляла громадное количество людей перемещаться по всей стране и самоотверженно поднимать ее? Ведь все, что строилось на бесплатной рабочей силе ГУЛАГа, было неизмеримо слабее всеобщего народного порыва! Реально очень большое количество комсомольцев-добровольцев строили жизнь, это был огромный порыв, радостное устремление в будущее!
Когда страна была устремлена в небо – быть лётчиком считалось верхом достижений для молодого человека.
С. К. – Две трети жизни ты прожил в ХХ веке. Какие главные уроки века для себя определил?
Ю. К. – До перехода на пятый десяток жизни я размышлял больше не о времени, а о себе. Свой крест понёс главным образом во второй половине века, на первую силёнок могло не хватить. Как говорят на Востоке: «Бог никогда не кладёт груз верблюда на спину осла». А ХХ век ценю весьма высоко. Считаю за честь, что родился в нём, написал даже стихотворение, которое так и называется. Правда, посвятил его поэту Гумилёву, чей крест был гораздо тяжелее моего.
ХХ ВЕК
Памяти Н. С. Гумилёва
Я люблю этот век,
Потому что он начат стихами,
Карнавалами масок,
Игрой коломбин и пьеро.
А ещё потому,
Что срывал наши маски штыками,
Что на кровь и на вес
Измерял нашу суть и перо.
Я люблю этот век,
Потому что ласкал нас свирепо
И надежду таил
среди самых свирепых угроз.
А ещё потому,
Что на прочность проверил в нас
Небо –
Нашу верность Ему
И связующий с Вечностью трос.
Я люблю этот век
За его чёрно-белые страсти,
Потому, что размазал
По стенке все полутона.
А ещё потому,
Что любое ничтожество власти
Долго терпит, но быстро
Смывает со стенок страна.
Я люблю этот век,
Потому что в нём жизнь свою прожил
И не мог не влюбиться
В его восхитительный лик.
А ещё потому,
Что был сыном его, не прохожим,
Что родное болото
Всегда обожает кулик.
Горжусь тем, что был не только «прохожим», но и участником многих трудных испытаний. Не будь их, вряд ли из меня что-то путное вышло бы.
С. К. – Что дал тебе ХХ век в смысле познания?
Ю. К. – «Гомо советикус», говоря языком либералов, шёл в ХХ веке впереди планеты всей по всем статьям жизни, а не только в репризах эстрадных юмористов. Вопреки всем материальным дефицитам, а также «тоталитарному» образу жизни.
С. К. – Какие главные достижения XX века ты бы выделил и что можешь сказать о них ?
Ю. К. – Революция жестоко вычеркнула из жизни милое сердцу интеллигенции декадентство, всех «люциферов», больших и маленьких, внесла в русскую действительность здоровое начало, увы, вместе с кровавыми кошмарами, которые, возможно, глубже других из наших поэтов пережил и гениально описал Николай Степанович Гумилёв в «Огненном столпе».
В последующие годы русское литературное величие было увенчано трагедийным «Тихим Доном», лихим «Василием Тёркиным»; музыкальное – небывало жизнерадостными песнями Дунаевского и Лебедева-Кумача, мелодиями Шостаковича, Свиридова. Был расцвет хорошего массового искусства: сняты «Волга-Волга» и «Весёлые ребята» Григория Александрова, «Трактористы» и другие фильмы неистового Ивана Пырьева. Народным энтузиазмом создавались Днепрогэс, Магнитка, Комсомольск-на-Амуре – феномены объединённой экономической и духовной мощи нового государственного режима. Что же касается «несоразмерных» жертв, то русская правда на протяжении веков была неизменна: «А нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим». А раньше ещё категоричней был Некрасов: «Дело прочно, когда под ним струится кровь». А Пушкин в историческом ужасе наших военных сражений увидел красоту: «…Выходит Пётр, его глаза сияют. Лик его ужасен, движенья быстры, он прекрасен, Он весь, как Божия краса».
С. К. – Одним словом, светлое от чёрного в нашей истории не оторвать.
Ю. К. – Как раз на эту тему я написал стихотворение.
ЧЁРНОЕ И БЕЛОЕ
Обхожу киоск табачный мимо,
Обхожусь без зелья с давних пор.
Но купил сегодня пачку дыма
С памятным названьем «Беломор».
Именно для памятного дела,
Ведь о нём почти не говорят,
Как страна соединить хотела
Белое и Чёрное моря.
Как она, изматывая жилы,
Проливая кровь свою и пот,
Потеснить пыталась мир наживы,
За собой увлечь его в полёт.
Что потом? Потом был дым табачный,
И в киосках наших с неких пор
Вычеркнули белое из пачки,
Всюду поминают только мор.
Но ведь Русь мою не переделать,
И на ней во все века подряд
Чёрное соседствовало с белым.
Был ГУЛАГ, но был и Сталинград.
Были дерзновенья и расколы,
Две главы у одного у орла,
А ещё – шуты и киоскёры,
В общем, всем известные дела…
Так же как от Финского залива
До чукотских тундровых полей
Белое в России молчаливо,
Чёрное кричит из всех щелей.
С. К. – Как бы ты определил зигзаги России в её сценарии, с её подъёмами и падениями: что заставляло падать, почему мы не удержались, почему мы сорвались, когда это произошло, почему не удержали тот подъём, который имел место?
Ю. К. – Обозримая история России складывалась так, что подъёмы русской культуры (а именно по культуре определяются здоровье и мощь народа) связаны с сильной властью в душах большинства. И тогда, когда в России была мощная и жестокая власть, в душах людей присутствовали энтузиазм, устремлённость к высокому, вера. Когда же власть «хлябала», наступало то, что мы называем «демократией», то есть худшие для России виды управления.
Возьмём, например, эпоху Ивана Грозного. При всём грозовом её фоне и властности это было время нарастания основ русской жизни: и государственности, и военного дела, и экономики, и культуры, и религии. Но прерывание династийной традиции, имевшей для русского народа огромное значение, и ослабление государственной воли в начале XVII века привело к Смуте и полонению Руси поляками. Нас едва не растоптали.
Потом началось возрождение государственности – вздыбив Русь, пришёл Пётр I с его навязыванием западного образа жизни. Петра характеризуют по-разному: некоторые – упрямые, «упёртые» почвенники, – так же, как в своё время староверы и некоторые религиозные деятели характеризовали его – как антихриста, который отвратил Россию, заставил её свернуть с основного пути. Он насаждал европеизм, но нужно сказать, что Пётр I был человеком, который брал у Запада то лучшее, что у него было.
Достаточно привести пример: когда он посетил Англию и его пригласили в парламент, то он пошёл на заводы, на фабрики, а не в парламент, поскольку западный парламентаризм его меньше всего интересовал. И вообще вся политика Петра – и культурная, и военная – сводилась к той фразе, которую он произнёс однажды: «Какое-то время мы будем учиться у Запада, а потом повернёмся к нему задом». Но та политика, которую продолжают и сейчас, есть политика «наоборот», когда мы берём у Запада не лучшее, что у него есть, а худшее: поп-культуру, разврат, мздоимство, коррупцию (хотя последней у нас и самих хватало).
Так что я повторяю: все удачи и неудачи России – не знаю, как пойдёт в будущем, – связаны с властью. Поэтому в народе живёт тоска по сильной власти. Когда на телепередачах и ток-шоу люди голосуют за советские проекты, когда защищают имя Сталина, то это вовсе не потому, что они жаждут репрессий, концлагерей и т. д. Люди ждут определённой власти и ясной, уверенной, патриотической политики, так как русскому человеку очень свойственно достоинство, и когда страна прогибалась под Западом, то всем нам было «за Державу обидно!».
С. К. – Ты сказал, что все беды России происходили от ослабления или падения власти, ухудшения ситуации. А была ли это самостоятельная деградация её, или власть находится в определённой связи с народом? Может быть, в народе происходило какое-то глубинное, незримое падение, соблазн; возможно, народ деградировал сам и позволял власти деградировать? Или власть и народ всегда существовали автономно и народ «безмолвствовал» в трудные моменты, а власть падала сама? В какой степени это было падением страны, падением её деятелей культуры, духовенства, идеологов от народного настроения?
Ю. К. – Сейчас на эту тему ведётся очень много дискуссий: то, что происходит с Россией, есть особенность её народной жизни или это инспирировано масонами либо какими-то злодеями, которые мешают? Есть и тот, и другой элемент.
Каждую страну можно уподобить телу: когда оно здоровое, оно обладает иммунитетом против всяких вирусов, которых полно в организме. Когда тело болеет, оно даёт возможность этим вирусам размножаться. Поэтому ошибочно думать, что всегда решает какой-то тайный замысел. Он, конечно, есть в отдельных головах, но повторяю, что больной человек сам, из своего организма вызывает болезнетворные бактерии и вирусы. Человек со здоровым иммунитетом не даёт этим вирусам распоясаться, и тем врачом в России, как правило, служит власть.
В своё время Черчилль произнёс такую фразу: демократия – малоприятная штука, но лучшей человечество пока не придумало. Конечно, он имел в виду Англию, как всякий властный кулик в своём болоте. Но для России демократия – в её нынешнем понимании – самоубийственна.
Россия – очень своеобразный организм, который во многом, я думаю, резервирован Высшими Силами для будущего. Чтобы сохранить такую огромную по размерам и задачам страну, власть в ней должна быть очень сильной.
Вот мы знаем, что над нами светит солнце, оно одно, и можно сказать: «культ солнца». В миниатюре это культ личности: и на солнце есть пятна, которые производят всевозможные вихри, возмущения, так же как и в жизни любой страны. Может быть, будут когда-нибудь два солнца, а сейчас пока одно солнце, и весь Космос на этом построен. Вселенная имеет Центральное Солнце, т. е. власть всё-таки должна находиться в одних руках, и это особенность России, по крайней мере.
С. К. – Линия развития страны, её зигзаги, сценарий на протяжении всего существования были связаны с изменением человеческих психотипов. На твоём жизненном пути тебе встречались люди одного психотипа, потом они несколько менялись. Расскажи об отличиях довоенного психотипа от военного: ты помнишь людей 35, 36, 37… до 40, 41 годов. Что это были за люди, во время войны и после, когда они вернулись с войны? Как изменился русский психотип?
Ю. К. – Я думаю, что русский характер меняется очень медленно. В нашей стране, как в болоте, растёт очень много семян – говорят, что в болоте есть семена на шестьдесят лет вперёд. Если, допустим, растут водянистые растения: ряска, камыш – и осушить болота, то сразу «попрут» другие растения; если удобрить – будут расти третьи и т. д. Россия – это страна, которая обладает всеми психотипами!
У немцев, например, можно определить какой-то один психотип, особенный национальный характер, тип поведения, для французов – другой, для англичанина – третий, для японца – четвёртый; в России же существуют все типы. Если же говорить в целом, что отличает русского человека от западного, – это сердечность. Западный человек в большинстве своём интеллектуального склада, а русский – эмоционального. Сердечность, душевность в высшей степени характерны для России; а сердце, как говорят на Востоке, есть средоточие духа.
Как менялся психотип? Когда у нас внедрялись большие проекты, которые предлагали, например, Пётр I или Сталин, то наш национальный характер охотно откликался. Русского человека можно увлечь чем-то высоким, как говорил Шукшин: «Позови меня в даль светлую». Позовёшь – дальше русский человек может горы свернуть! А такие мелочные задачи, как накопление богатства и какие-то утехи, удовольствия, не могут увлечь русского человека в принципе; ну, какую-то часть мещанскую увлекут, а основную массу – нет.
В нашей истории был период НЭПа, когда всё заполонили «одесские» мотивы, «торгсины», блатные «мурки» и т. д., но это захватило лишь небольшую часть. Большая часть – те, кто делал революцию, – к этому отнеслась резко отрицательно! Под штыками революции, как мне помнится, стояло 2 300 0000 мужчин, а к 1 ноября 1920 г. – более 5,4 млн человек: огромная масса людей пошла за красными.
Лишь небольшая часть (Белое движение в период своего максимального подъёма насчитывало не более 250000–300 000 человек) двинулась за белыми. Хотя среди них были очень культурные люди, прекрасно образованные и по-своему любившие Россию. Поэтому они долго сопротивлялись, но красные их победили, потому что красные идеи были сильнее: в них было что-то увлекательное, грандиозное, хотя и утопическое, иллюзорное. Когда идеи огромны, пусть они утопичны, это увлекает русского человека, зовёт за собой. Как Пушкин говорил: «И низких истин нам дороже нас возвышающий обман».
Помните, какое большое количество людей откликнулось на призыв помощи другим народам: отправиться, например, в Гренаду, «чтоб землю Гренады крестьянам отдать», – как это вдохновляло молодёжь!
Я опять повторю известную фразу Шукшина: «Позови меня в даль светлую». Это и есть национальный тип русского человека. А в даль торговую, менеджерскую, банковскую нас не загонишь ни кнутами, ни пряниками. Не созданы мы для подобного состояния, хотя как индивидуумы у нас существуют все виды психотипов. Один из наших публицистов так и сказал: из России никогда не сделать Америку. Русский – это другой тип человека, надолго его может позвать нечто высокое, временно – что угодно. При всей неразвитости его отдельных качеств, стихийности, даже дикости в чём-то он носит в себе особенности человека будущего. Сужу по себе: меня не могут увлечь никакие биржевые аферы, погоня за деньгами, счётом в банке, личным комфортом, хотя на какое-то время раньше мог соблазниться. Теперь и эти манки ушли.
С. К. – Всё-таки скажи: какими ты запомнил довоенных людей и военных; сейчас ты рассказал про общие свойства русского человека; а что выявила война?
Ю. К. – До войны подавляющая часть людей была предана идеалам советской власти, поэтому при всех огромных потерях, связанных с нашей неподготовленностью к войне, мы верили, что победим. Слова «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами» исповедовал не только тот, кто произнёс их, но и подавляющее число людей. Так была выстроена жизнь, что во главе угла был человек труда, прославлялись высокие ценности, которые были выше личности; ценности общественные. А они очень свойственны русскому человеку, ложатся ему на душу. Поэтому войну, при всех ужасах, которые творились в первые два года, встретили верой, что мы победим.
И эта вера сыграла в конце концов главную роль. Эта же вера помогала выстраивать военное могущество; эта вера помогла добиться успехов во всех остальных направлениях материального и духовного строительства. С 1931-го по 1941 год мы смогли капитально перевооружить страну. Люди свято (отнюдь не слепо) верили своим руководителям. Сегодняшние люди не верят и, можно сказать, не знают, нынешних верховодов (за редким исключением), не принимают ту действительность, которую им навязывают. Они тоскуют по той, прежней, но лишённой, конечно, её одиозных пятен.
С. К. – А фронтовики по своей психологии – что это были за люди, что проявила война по сравнению с довоенным периодом на всех уровнях: и в тылу, и среди вернувшихся с войны?
С. К. – Вот коллективный характер послевоенных – от 1946 до 1953 – годов, до «оттепели»: какое настроение было у людей, пришедших после войны; что происходило в жизни страны и с людьми в этот период, когда отстраивали страну, восстанавливали разрушенное?
Ю. К. – После победы сразу было резкое сокращение армии, которая насчитывала несколько миллионов, людей вернули к мирной жизни. За четыре года многие солдаты привыкли воевать, а не работать, и надо сказать, что многие солдаты, кроме тех великолепных качеств, которые проявила армия в них во время войны, приучились пить, особенно когда ворвались в Германию. У поэта Юрия Гордиенко, о котором я расскажу подробнее, есть стихотворение «Мы штурмовали винзавод», где он говорит: «И пусть глядят, как пьют солдаты, завзятый праведник любой, мы вин, что были с бою взяты, ещё не выпили с тобой».
Некоторые победители вернулись с таким настроением, что они должны отдохнуть, погулять. Но было жёсткое требование власти – сменить винтовку и автомат на станок и работать. Была опубликована поэма в стихах Алексея Недогонова «Флаг над сельсоветом», где как раз эта тема была затронута: вернулся в село фронтовик, он должен отдыхать, выпить вина – «пей, гуляй, душа», – но его резко одёрнули, что он должен трудиться, переключиться на другую работу, а не пить, не гулять. Эта поэма была удостоена Сталинской премии I степени, её везде рекламировали как прямой указ правительства: фронтовики должны начать другую жизнь, трудовую. И всё это постепенно ввели в русло.
С. К. – Ещё был на эту тему фильм «Кубанские казаки».
Ю. К. – Да, и кинематография, и публицистика – всё было направлено на перестройку человека на мирный, трудовой лад. Ведь русский человек хорошо поддаётся как дурным, так и хорошим влияниям, поэтому твёрдая политика власти быстро привела таких фронтовиков в ум-разум, и начались рекорды, появились стахановские бригады, возникли соревнования и т. д. Экономические цели были поставлены, культурные цели, образование, которому отводилась огромная роль после войны: мы все стремились получить образование; институты – это было пределом мечтаний, и все родители стремились дать детям высшее образование. После войны начала интенсивно развиваться защита кандидатских диссертаций. Проводилась здравая политика: не удовольствия – «ночь твоя, поддай огня», – а труд, труд, труд! Да, царила плакатная, но здоровая пропаганда в отличие от пропаганды пошлой, прописавшейся в нынешних СМИ.
|
