Художник и Поэт

Томск, русская история и культура

9.ФОТО.Томский Университет

Томск – город, в котором живёт некая тайна, и мощный магнит притяжения к нему самых разных, ярких людей России (перечислю только часть имён).

Кто-то здесь жил и работал (русский этнограф, исследователь Сибири, географ, фольклорист, ботаник Григорий Потанин, исследователь Сибири, публицист, общественный деятель Николай Ядринцев, геолог, географ и писатель-фантаст Владимир Обручев, писатель-инженер Николай Гарин-Михайловский, писатель, инженер путей сообщения Вячеслав Шишков, поэт, главный режиссёр Томского облдрамтеатра Павел Антокольский, известный советский прозаик Георгий Марков, писатель и журналист Виль Липатов, маршал Леонид Говоров, нобелевский лауреат, химик Николай Семёнов, академик Андрей Савиных).

Кто-то побывал здесь в ссылке (протопоп Аввакум, арап Петра I Абрам Ганнибал, невеста императора Петра II Екатерина Долгорукова, декабрист Гавриил Батеньков, анархист Михаил Бакунин, писатели Владимир Короленко, Константин Станюкович, поэт Николай Клюев, драматург и сценарист Николай Эрдман, философ Густав Шпет, артист Василий Меркурьев).

Кто-то проезжал через Томск и останавливался в нём на какое-то небольшое время (писатели Николай Чернышевский, Глеб Успенский, Антон Чехов, Илья Эренбург, будущий император Николай II).

Кто-то родился в «сибирских Афинах» (белогвардейский деятель, министр правительства Колчака Анатолий Пепеляев, писатели – секретарь Льва Толстого Валентин Булгаков, советский литератор Вадим Кожевников, современный автор Сергей Алексеев, космонавт Николай Рукавишников).

Кто-то учился в Томске (поэт Василий Казанцев, прозаики – критик, журналист, эмигрировавший в США после революции, Георгий Гребенщиков, фантаст Александр Казанцев, сказочник Александр Волков, Сергей Заплавный, создатель Останкинской башни Николай Никитин, основатель экономической географии Николай Баранский, композитор и музыковед Эдисон Денисов, создатели советских вертолётов Николай Камов и Михаил Миль).

В Томске вели свою революционную деятельность Сергей Киров, Валерий Куйбышев (его имя долгое время носил Томский университет), венгр Бела Кун, уроженец города Яков Юровский (руководивший расстрелом царской семьи).

В Томске закончил свои дни старец Феодор Кузьмич, мощи которого сегодня помещены в Казанской церкви Богородицко-Алексеевского монастыря. Существует немалое количество легенд, по поводу которых идут споры, утверждающие, что под именем старца скрывался русский император Александр I. И, наконец, в Томске зародилось одно из самых ярких общественных движений XXI века – известный сегодня на весь мир «Бессмертный полк».

Уже одно перечисление этих имён провинциального русского города говорит о необычном магните, который притянул к нему и меня. Ведь после школы я пытался поступить в университет Алма-Аты, но судьба занесла меня именно в этот сибирский город. Здесь же получила высшее лингвистическое образование в пединституте и моя сестра Людмила, здесь я нашёл жену.

Томск чем-то напоминает города средней полосы России: Кострому, Калугу, Кашин – хотя последнему восемьсот лет, а Томску – только четыреста. У него было много руководителей. В конце ХХ века, в течение длительного времени, одним из ярких правителей области был Егор Лигачёв, первый секретарь Томского обкома партии, а некоторое время спустя – второе лицо партийной иерархии СССР, активно противостоявший слабому Михаилу Горбачёву и часто нетрезвому Борису Ельцину. Лигачёву принадлежит облетевшая страну крылатая фраза: «Борис, ты не прав!». Обычно на этом её обрывают, но дальше следовали слова: «Ты обладаешь огромной энергией, но эта энергия не созидательная – разрушительная!».

Егор Лигачёв, как очень умный, совершенно непьющий и жёсткий партийный руководитель, казавшийся в годы перестройки символом застоя, на самом деле служил верой и правдой Родине и любому делу, за которое брался. Он искал возможность «вытянуть» руководимую им Томскую область то с помощью эффективного животноводства, то нефти, то науки. Вместе с тем заботился о культуре города: поддерживал художников, писателей, музыкантов, артистов, построил новое здание Художественного театра, Дворец спорта и зрелищ, разрешал постановки спектаклей, содержащих дух свободомыслия.

О Лигачёве и своих встречах с ним я ещё расскажу в последующих главах воспоминаний. Но и в ту пору, когда я учился, а Лигачёва в Томске ещё не было, город сохранял особую культурную ауру, отличную не только от Ленинска-Кузнецкого, но и от Новосибирска, а также от многих других поселений, где мне приходилось бывать. Когда приезжал в Томск, всегда охватывало ощущение трепета и нежности.

В 1949 году чувства были несколько иными.

На первом куре ИФФ университета я застал таких людей, как И. М. Разгон (один из авторов «Истории гражданской войны), А. Н. Данилов, будущий министр культуры РСФСР, П. В. Копнин, будущий директор Института философии АН СССР, преподаватель античной литературы А. Л. Пинчук, восходивший к роду лейб-гусаров.

10. Фото. Директор Научной библиотеки ТГУ. В.Н. Наумова-Широких

Знаменитой университетской научной библиотекой руководила В. Н. Наумова-Широких, получившая образование ещё в дореволюционном Петрограде и контактировавшая благодаря отцу, писателю-народнику Н.И. Наумову, с известными представителями дореволюционной питерской интеллигенции. Её отец был знаком с Н. А. Некрасовым, И. С. Тургеневым, Г. И. Успенским, а крёстным отцом Веры был М. Е. Салтыков-Щедрин. Она была знакома с Н. К. Крупской, В. Г. Короленко, некоторое время жила в семье Д. И. Менделеева. Вера Николаевна читала интереснейшие лекции по истории и культуре Томска, на которых неоднократно бывал и я. Слушая эти лекции, я ощущал, как через неё ко мне проходит тонкая нить, связывающая меня с золотым веком русской литературы и культуры – XIX столетием!

Мои юношеские комплексы и освобождение от них

При этом я чувствовал себя среди всех этих светил плебеем, отставшим от культуры на целый век. Меня терзали комплексы неполноценности, постоянный самоанализ, даже во сне. И я яростно принялся навёрстывать упущенное. На первом курсе университета я начинал учебный день в семь утра, заканчивал поздно вечером, совершенно не употреблял спиртного, читал горы книг. Постоянные умственные перегрузки привели меня почти на грань нервного истощения. Я чувствовал, как в голове вулканизируют непонятные и очень болезненные подкорковые процессы.

И вот однажды, после обязательной физкультурной пары часов в спортивном зале, помывки в душе и выхода на улицу, я испытал первое в жизни озарение – внезапное и полное переключение глубинной жизненной программы!

Зачем изнуряющее самобичевание?! К чему учебные перегрузки?! Солнечный день, зелёные деревья, кругом радость. В ушах только что прочитанные слова Гёте: «Суха теория, мой друг, но древо жизни вечно зеленеет». Это древо вовсе не нуждается в мрачной аскезе! С души словно свалился камень. Я записался в спортивную секцию бокса, стал ходить купаться на Томь и Ушайку (эта река напоминала мне возлюбленную с военного детства Иню), прекратил вести жизнь угрюмого анахорета. Набрал физический вес – вместо шестидесяти пяти килограммов стал весить семьдесят пять; примерно столько же, около восьмидесяти, держу и до сих пор. Ушла болезненная ранимость. Научившись приёмам бокса, стал, чуть что, защищать себя кулаками, особенно во хмелю, за что едва не поплатился исключением из университета.

В материальном смысле студенческая жизнь была более чем небогатой. Стипендии и денежной помощи родителей едва хватало на университетскую столовку. Приходилось подрабатывать: сначала на разовых «халтурах», потом грузчиком в горпищеторге, где таскал китайские мешки с рисом весом сто килограммов. Первое время дрожали коленки, потом привык. Этот навык – иметь дело с тяжёлым физическим трудом – очень пригодился мне в дальнейшем. А тогда появились неплохие для студента деньги, которые шли главным образом на пирушки с друзьями.

Но учёбу и чтение я не оставлял никогда.

Мои университетские учителя (Н. А. Гуляев, А. И. Данилов, П. В. Копнин, Н. Ф. Бабушкин, Ф. З. Канунова)

Историко-филологический факультет, которому в 2017 году исполняется 100 лет, был очень сильным и опирался на мощь дореволюционного российского образования, а преподавательский коллектив в ту пору на ИФФ был молодым, талантливым и блистательным. Его ядро составляли люди, обожжённые войной, патриоты, защитившие родину в беспримерной войне. Они сами жадно стремились к знаниям и сумели заразить этими чувствами нас. Расскажу о некоторых.

Н. А. Гуляев

11. Фото. Профессор ИФФ Н.А. Гуляев

Курс зарубежной литературы вёл (принято говорить – читал) Николай Александрович Гуляев. Но не вёл и не читал – он выпевал свой предмет, словно оперную арию. Высокий, полный, очень похожий на знаменитого артиста В. В. Меркурьева: та же неторопливая степенность, смешанная с весёлым озорством, – он любил декламировать нам стихи или прозаические отрывки зарубежных авторов. А чтец был отменный. До сих пор вспоминаю, как Николай Александрович наизусть читает целую поэму Роберта Бёрнса «Весёлые нищие» в переводе Маршака.

ПЕСНЯ ШУТА

Мудрец от похмелья глупеет, а плут

Шутом выступает на сессии.

Но разве сравнится неопытный шут

Со мной – дураком по профессии!

Мне бабушка в детстве купила букварь.

Учился я грамоте в школах,

И всё ж дураком я остался, как встарь.

Ведь олух – до старости олух.

Вино из бочонка тянул я взасос,

Гонял за соседскою дочкой.

Но сам я подрос – и бочонок подрос

И стал здоровенною бочкой!

За пьянство меня среди белого дня

Связали и ввергли в темницу,

А в церкви за то осудили меня,

Что я опрокинул девицу.

Я – клоун бродячий, жонглёр, акробат,

Умею плясать на канате.

Но в Лондоне есть у меня, говорят,

Счастливый соперник в палате!

А наш проповедник! Какую подчас

С амвона он корчит гримасу!

Клянусь вам, он хлеб отбивает у нас,

Хотя облачается в рясу.

Недаром ношу я дурацкий колпак,

Меня он и кормит, и поит.

А кто для себя – и бесплатно – дурак,

Тот очень немногого стоит.

Стихи такого литературного уровня и свободы не часто можно было услышать в те строгие времена.

Н. А. декламировал также баллады трубадуров Прованса, сонеты Шекспира, стихи Вийона, Верлена, Рембо, Аполлинера – эти семена глубоко проникли в мою подкорку и проросли через много лет.

Он увлёк меня европейской, особенно французской, поэзией настолько (с восточной философией и поэзией я познакомился много позже), что я начал заниматься в факультетском кружке французского языка и неплохо читал французские тексты. Пробовал ещё студентом переводить Готье и Бодлера. Так что изданный мною уже в XXI веке том переводов французских поэтов ХII–ХХ вв. имеет томские корни.

Судьба же самого Н. А. Гуляева сложилась так. Он окончил Ленинградский педагогический институт в 1938 г., поступил в аспирантуру, на кафедру античной литературы. Готовился к защите диссертации, но началась война – и молодой диссертант с первых её дней ушёл добровольцем на защиту родины. Накануне отправки на фронт в доме, где он жил, вспыхнул пожар. Рукопись диссертации сгорела, её текст будущему учёному пришлось восстанавливать в затишьях между боями.

После Победы Гуляев некоторое время задержался в Германии, где работал переводчиком, так как хорошо владел немецким языком, затем, вернувшись в Ленинград, сразу же защитил восстановленную на фронте кандидатскую диссертацию. Был направлен на преподавательскую работу в Томский университет, затем работал в Казани и Калинине. Будучи провинциальным доцентом, затем профессором, приобрёл всесоюзную известность как создатель так называемой «романтической школы» в литературоведении. С этой научной стороной его деятельности я не знаком, но как преподаватель он был настоящий романтик.

А. И. Данилов

12. Фото. Декан ИФФ А.И. Данилов

Похоже сложилась судьба декана ИФФ Александра Ивановича Данилова. Сын сельских учителей Тамбовской области, он пошёл по их стопам. Закончил педагогическое училище, работал учителем начальных классов, затем преподавал историю в пятых – седьмых. Одновременно заочно учился и получил диплом выпускника Тамбовского педагогического института с квалификацией «преподаватель истории во всех средних учебных заведениях». После окончания института – учитель истории 8–10-х классов, завуч сельской средней школы. С сентября 1940 г. – аспирант знаменитого ИФЛИ (научный руководитель – выдающийся советский медиевист, профессор А. И. Неусыхин).

Но, как и у Н. А. Гуляева, учёба в аспирантуре была прервана войной. С первых её дней А. И. Данилов – рядовой стрелок-пехотинец, затем учился на трёхмесячных курсах Института иностранных языков РККА, а после этого уже в качестве офицера-переводчика был направлен на 2-й Украинский фронт. С декабря 1941 г. по июль 1946 г. – военный переводчик, помощник начальника оперативного отделения «Осназ» (войска особого назначения, занимавшиеся радиоперехватом). В их составе участвовал в освобождении Румынии, Венгрии, Чехословакии, Австрии. На фронте в 1943 г. вступил в ВКП (б). Демобилизован в 1946 г. После демобилизации восстановился в аспирантуре при МГУ, с которым в 1941 г. слился МИФЛИ. После защиты кандидатской диссертации был направлен работать в Томский университет.

Как специалиста по Средним векам европейской истории лекции Александра Ивановича я не слушал, поскольку учился на филологическом отделении, а там полагался лишь курс истории СССР. Но жил в общежитии со студентами-историками. Все они отзывались о лекциях Данилова с восхищением, студентки – с обожанием. К женской влюблённости, впрочём, он относился со снисходительной улыбкой, так как всю жизнь оставался убеждённым холостяком.

На четвёртом и пятом курсах мы жили в корпусе Бина (биологического института, которого там давно не было). На втором этаже располагалось наше общежитие, на третьем – кафедры и деканат ИФФ. Александр Иванович спускался к нам в комнаты, беседовал, расспрашивал о жизни, нуждах. Сколько ему тогда было? Чуть за тридцать. Это был эрудит и вместе с тем, говоря языком Лермонтова, «слуга царю, отец солдатам». Он вникал в малейшие детали нашего быта и настроений, знал, можно сказать, каждого из полутысячи студентов ИФФ. Меня поражали его внимательность, мгновенная реакция в разговоре, наконец, удивительная память.

Он мне вручил диплом об окончании университета в 1954 г., а через одиннадцать лет, в 1965-м, мы встретились в Георгиевском зале Кремля. Данилов к тому времени стал ректором Томского университета, депутатом Верховного Совета РСФСР, приехал в Москву на депутатскую сессию. Я учился в ВПШ при ЦК КПСС и оказался в Кремле по гостевому билету. Встретились мы на кремлёвской лестнице Георгиевского зала в перерыве сессии. Оба остановились. Я, естественно, не рискнул начать разговор первым, начал он, мгновенно извлёк из своей удивительной памяти нужную справку:

– Ключников? Как ты здесь оказался?

Я объяснил.

– Вот как! Ну что же, рад, что мы с тобой не зря повозились в Томске.

О том, как со мной «возились», я частично упомянул: чуть не исключили за драки. Но были дела и похуже… Об этом расскажу несколько позже.

Спустя два года после этой нашей встречи Александр Иванович перебрался в Москву, теперь уже навсегда, в ранге министра просвещения РСФСР и работал министром до самой смерти в 1980 г. Похоронен на Новодевичьем кладбище.

Когда я познакомился с материалами о нём в Интернете, то узнал, что наряду с министерской работой он продолжал преподавательскую в МГУ, а также научные изыскания. Считался крупнейшим специалистом в области исторической медиевистики. В те времена учёные и академические звания нужно было поддерживать напряжённой, неусыпной работой, а не нынешним обиходным лозунгом «купи-продай».

13. Фото. Профессор философии. П. В. Копнин

Это третий из группы томских учёных-гуманитариев, работавших на историко-филологическом факультете ТГУ и получивших в дальнейшем общесоюзную, даже мировую известность. Википедия гласит: «Копнин Павел Васильевич (27 января 1922, Гжель Московской обл. – 27 июня 1971, Москва) – российский философ. Участник Великой Отечественной войны. Член ВКП (б) с 1943 г. Окончил философский факультет МГУ (1947). Доктор философских наук (1955). Руководил кафедрами философии в АН СССР (Москва), Томском и Киевском университетах. В 1962–1968 гг. – директор Института философии АН УССР. С 1968 г. – директор Института философии АН СССР; профессор философского факультета Московского университета, академик АН СССР (1970). С 1963 г. – член исполнительного комитета Международной федерации философских обществ».

В ТГУ он преподавал историю философии. На первом курсе студентов учили основам марксизма-ленинизма, потом диамату с истматом, политэкономии. И лишь на пятом полагался полугодовой спецкурс истории философии.

Как великолепно излагал её Павел Васильевич! Столь же вдохновенно, как Н. А. Гуляев – историю зарубежной литературы. Копнин говорил, что философия не должна быть абстрактной, оторванной от реальной жизни, что в античном мире она входила в общий комплекс наук наряду с астрономией, математикой, геометрией, физикой. Потом эти науки стали выделяться в отдельные дисциплины, а философия сделалась предметом схоластики. Он говорил о необходимости возвращения философии её первичного назначения – любви к мудрости, о том, что за стремление к мудрости, истине распинали, сжигали на костре, вынуждали пить яд.

Из других созвучных мне и поныне мыслей Копнина я запомнил постулат о постижении Абсолютной истины через познание истин относительных. Этот бесспорный в ту пору марксистский тезис он толковал как постижение истины через нескончаемую смену иллюзий, как их диалектическую борьбу.

Не знаю, насколько глубоко был знаком Павел Васильевич с философией буддизма или христианства, но его рассуждения об опоре философии на материальные события, о необходимости веры в познании истины, о закономерности иллюзии (майи) выдавали в нём не только знатока марксизма. Недаром некоторые научные работы П. В. Копнина выложены сегодня в Интернете рядом с трудами Павла Флоренского. Не всегда в этих сухих с виду рассуждениях разглядишь тяготение к древней мудрости. Но сегодня слышу в работах Копнина, а также в его минувших лекциях по истории философии отзвуки перипатетиков античной Греции, метафизиков европейского Средневековья, суфиев Ирана. Ювелирно вплетал Павел Васильевич философскую старину в марксизм: честно, глубоко, без кукиша в кармане. Хочу в этой связи сказать с особой похвалой обо всём профессорско-преподавательском корпусе ИФФ ТГУ того времени. Там я почти не помню верхоглядов, людей упёртых или с двойным дном. Это были идеологически искренние, преданные эпохе люди. Сегодня таких встречаю редко.

Что касается Павла Васильевича Копнина, то поражает, как много сделал он за свою короткую (49 лет) жизнь! Похоронен на Новодевичьем кладбище, неподалёку от А. И. Данилова.

14. Фото. Профессор филологии Н. Ф. Бабушкин

Он возглавлял кафедру советской литературы, преподаватели которой оказали наибольшее влияние на мою писательскую судьбу. Типичный сын своего времени, Николай Фёдорович начал трудовой путь в году, когда я только появился на свет, – в 1930-м, чернорабочим ткацкой фабрики города Ногинска. Через два года был направлен по комсомольской путёвке на факультет русского языка и литературы Ленинградского пединститута. Здесь по окончании институтского курса поступает в аспирантуру, защищает диссертацию, а с началом войны доучивается на курсах политработников РККА. Потом фронт. Николай Фёдорович – инструктор политотдела полка, дивизии, корпуса. Вместе с частями Красной армии проходит ратный путь через Финляндию, Норвегию, Румынию, Болгарию, Венгрию, Югославию, Австрию. День Победы застал его в Вене секретарём партийной организации Управления стрелкового корпуса.

В 1946 г. майора по военной службе и доцента по штатской Бабушкина направляют на работу в Томск. Здесь он заведующий кафедрой русской, потом советской литературы, декан историко-филологического факультета, организатор и секретарь Томской писательской организации. Свои блестящие лекции он читал настолько увлекательно, что на них приходили не только студенты ИФФ, но и других факультетов университета и вузов города. К студентам всегда относился очень сердечно. Его запомнили по выражению: «И всё-таки любые колебания и сомнения относительно судьбы студента должны решаться в его пользу».

Эта душевная широта и доброжелательность Бабушкина встречала ответное эхо. Однажды с Никфедом (так его звали студенты и сослуживцы) случился нередкий русский грех: «подгулял», попал в вытрезвитель. Проступок требовал сурового для коммуниста наказания. Собрался партком. Что делать, как поступить с уважаемым и любимым человеком? Выход из положения нашёл член парткома, ректор университета, профессор-химик Александр Павлович Бунтин. Он на партийном разбирательстве взял слово первым и принялся, не говоря ни слова, выводить на доске внушительные формулы. Потом, кивая на них, прочёл обстоятельную лекцию о том, что случается, когда С₂Н₅ОН (этиловый спирт) вступает в химическую реакцию с минеральной водой «Ессентуки», содержащей всевозможные активные микроэлементы. И заключил своё выступление словами: «Предупреждаю всех – никогда не запивайте водку “Ессентуками”!».

Тем дело и кончилось. Члены парткома согласно закивали головами такому научному заключению, о наказании забыли, в вышестоящие инстанции ушёл протокол об опасности злоупотребления кавказскими минеральными водами. Самое главное – Бунтин ничего на придумывал, «Ессентуки» действительно в больших количествах могут спровоцировать заболевание желудка. мочевого пузыря и почек, о чём предупреждали соответствующие инструкции по их употреблению. Хотя не думаю, что Никфед чересчур увлекался именно данным напитком.

С Бабушкиным я встречался на лекциях по общей теории литературы и на спецкурсе «Маяковский и Есенин». В ту пору официально поощрялся первый и не очень-то – второй, так что приходилось считаться с этой правительственной «розой ветров». Но, как у всякого русского человека, душа Никфеда больше тяготела к Есенину. Он очень тонко и умело выстроил сопоставление двух поэтов, не умаляя величия ни того, ни другого, подчёркивая дальнозоркость Маяковского и близорукость в политике у Есенина, не понимавшего, «куда влечёт нас рок событий». Помню, как блистательно завершил Бабушкин эту свою мысль: «Конечно, Есенина справедливо критикуют за политическую незрелость. Но ведь таков и есть по природе настоящий поэт. Недаром Пушкин писал в письме Жуковскому: «Поэзия, прости господи, должна быть глуповатой».

Дипломную работу я писал по Маяковскому под руководством Николая Фёдоровича. Помню наши встречи в этой связи, его замечания о ритмике поэта, об издёвках над ямбом. А ведь лучшие строки «лучшего поэта советской эпохи», по словам Сталина, написаны классическими размерами. Маяковский меня в молодости довольно сильно привлекал – как поэт, как мастер. Есенин тогда не поощрялся, хотя его стихи я очень любил: первое моё знакомство с его творчеством произошло, пожалуй, ещё в 1944 году, а в 1947-м, после многолетнего забвения, был издан маленький томик Есенина. Но тогда было невозможно писать по Есенину диплом, поэтому я выбрал Маяковского – можно сказать, его антипода, друга его врагов.

К Маяковскому у меня в разное время было разное отношение. В итоге я пришёл к выводу, что это большой и честный поэт, крупнейшая фигура в русской поэзии. Личность своеобразная и, может быть, нагловатая, но эта его поэзия скрывала очень ранимую и тонкую душу. Его высокомерие, наглость, эпатаж – это был протест, демонстративный вызов времени, как и у Есенина; хотя Есенин – тоньше, мягче, нежнее и более русский как психотип.

15. Фото . Преподаватель филологии ИФФ, в будущем профессор ТГУ Ф. З. Канунова

Как романтика, похожего на Н. А. Гуляева, вспоминаю и героиню последнего моего очерка об университетских учителях – Фаину Зиновьевну Канунову. Кстати, научным редактором одной из её книг был именно Николай Александрович (Ф. З. Канунова. Некоторые вопросы теории искусства в сочинениях В. Г. Белинского. Ред.: Гуляев Н. А. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1957. 168 с.).

Первые научные камни о русской литературе заложила мне в душу она, читавшая филологам курс от Карамзина до Льва Толстого. Ф. З. старалась по мере возможности того времени не выпрямлять, не лакировать русских гениев, но и ни на секунду не позволяла себе опуститься до низин политики, тем более пошлости, свойственных литературоведению теперь. Понятие «русская литература» было для неё священным. Недаром понимающие люди на Западе до сих пор называют русскую литературу дореволюционного периода святой.

За это ощущение чего-то «не от мира сего», когда прикасаешься к литературному делу, привитому мне со студенческих лет, я навсегда благодарен Ф. З. Но в смысле «научных камней» оказался плохим её учеником. Так и не стал филологом, хотя дважды за жизнь сдавал кандидатские экзамены по иностранному языку и философии. Само литературное дело тянуло меня куда сильней, чем научные рассуждения о нём.

Я года два был руководителем студенческого научно-литературного кружка, который курировала Ф. З. Канунова. Как добросовестный куратор она вникала во все детали моего «руководства», порой приглашала на беседы к себе домой. В Томске мы пребывали в соседях: она – в дореволюционном деревянном особняке, если память мне не изменяет, на первом этаже (улицу не помню), я – в студенческом общежитии на Никитина, 17, в комнате с шестнадцатью обитателями (потом, правда, в Бине, где нас было поменьше, но не менее десяти).

Помню, однажды оказался в гостях у Ф. З. Она, всегда хлебосольная хозяйка, вдруг заговорила своим характерным певучим голосом, музыкально растягивая слова:

– Чем же мне вас покормить? Я ничего не приготовила. Ах, да, мне из Брянска прислали мясо домашнего копчения.

Принесла из кладовки фанерный посылочный ящик с солидным куском окорока, порезала его ломтиками, наполнила ими эмалированный тазик до краёв. Поставила это роскошное блюдо передо мной. Сама же принялась рассказывать что-то из жизни Пушкина. Рассказчица она была отменная. Заворожённый её речью, я слушал, как говорится, широко открыв глаза и рот, не забывая, впрочем, класть в него ломтики из тазика – машинально.

И вдруг в круглых выпуклых глазах Ф. З. Кануновой прочёл ужас. Не понимая, в чём дело, я глянул в эмалированный тазик – и всё понял: он был пуст... А она умолкла, совершенно сражённая моим аппетитом.

Удивительный человек. По-женски некрасивая, худая, с длинным носом, веснушчатая. Но заговаривала – и всё это куда-то пропадало, действовала магнитная энергетика речи и души.

Какое-то время Ф. З. была замужем, но совсем недолго. Она приехала в Томск из Ленинграда в феврале 1949-го, сразу же вышла замуж за кандидата физмат наук Канунова. Я возник на факультете в сентябре того же года. К этому времени она (урождённая Мовшиц) уже рассталась с мужем, сохранив лишь его фамилию. Те, кто знал Фаину Зиновьевну, не могли себе представить её чьей-либо женой. Она казалась женщиной-ангелом, спустившейся с небес специально для выполнения литературно-научных задач. Она создала мощную филологическую школу Сибири, известную не только в стране, но и во всём мире. Проработала в ТГУ ровно 60 лет, со всех сторон изучила и осмыслила описанную В. В. Лобановым многотомную библиотеку В. А. Жуковского (4500 томов на восьми языках), подаренную в своё время Томской научной библиотеке на заре её создания. Она направила молодёжь в архивы, изучение которых позволило литературоведам переосмыслить фигуру Жуковского в новом свете. За этот труд Ф. З. была удостоена Государственной премии России. Кроме того, она помогла стать докторами и кандидатами наук неслыханному числу своих учеников.

Во время написания этого очерка я заглянул в Интернет, на сайт Фаины Зиновьевны. Там много страниц с воспоминаниями учеников, даже фильмы о ней. Приведу один отрывок:

Эмилию Васильевну Блинову я знал ещё студенткой, тогда у неё была другая фамилия, впоследствии она стала женой моего товарища по общежитию Александра Блинова, ныне, увы, покойного, о котором рассказ впереди. С ним мы прожили в общежитиях на Никитина, 17, и в Бине пять лет вместе.

Что касается характеристики Ф. З. Кануновой вдовой моего товарища, то мне её впечатления весьма созвучны, кроме, конечно, салатов, пирогов и новинок женской моды. Тут ничего сказать не могу, не слышал.

В Томск после окончания университета я приезжал не однажды. Иногда встречался там с Ф. З. Последняя встреча произошла 2 января 1998 г. Накануне, 31 декабря, скоропостижно скончался мой старинный друг Николай Киселёв. С ним мы дружили больше полувека, начиная с 1945 г. О внезапной кончине мне сообщила по телефону его жена Ольга. В тот же день я выехал из Новосибирска в Томск. Успел на панихиду, которая состоялась в читальном зале знаменитой томской «научки» – университетской библиотеки.

Об ушедшем друге ещё предстоит говорить, закончу разговор о Кануновой. Во время панихиды мы сидели рядом у гроба, звучали хвалебные речи о покойном, она же тихонько рассказывала мне, каким замечательным человеком был Николай Киселёв. И неожиданно сделала комплимент в мой адрес:

– Вы знаете, Николай Никитич давал мне почитать вашу книжечку, изданную где-то на Украине. Я обычно современных книг почти не читаю. Посмотрю одну-две страницы и откладываю, всё ясно... А вашу прочла до конца. Ваш взгляд на Пушкина мне показался очень интересным. Так о нём не писал ещё никто.

Речь шла о моей брошюре (120 с.) «Небесная Россия», изданной в Донецке в 1996-м, где среди других материалов был очерк «Мистический Пушкин». Мне рассказывали, что она продолжала следить за моими книгами, комплиментарно о них отзывалась – пересказывать не стану. Сообщаю лишь то, что слышал сам.

Ф. З. Канунова ушла в 2009 г. в возрасте восьмидесяти семи лет. Я отстаю на один год от её земного пребывания.

Филологический разговор об истории

Не могу не рассказать о встрече ещё с одним человеком, состоявшейся на квартире моего будущего тестя. Но всё по порядку. На пятом курсе я ухаживал за студенткой первого курса Лилией Белимовой, впоследствии моей женой, а в ту пору дочерью директора Томского краеведческого музея Ивана Тихоновича Белимова. Он был ярким человеком – самоучка из деревни, сумевшиий поступить в институт на исторический факультет и с отличием закончил его. Потом работал учителем в школе в заброшенном селе Васюган, где родилась моя будущая жена, директором школы в городе Колпашево ( после его смерти за различные заслуги стал почётным гражданином этого города), а затем защитил диссертацию по истории и был доцентом в ряде новосибирских вузов. В 1952 году за неосторожную критику Маяковского едва не был исключен из партии, но в 1953 году в Кремле произошла смена караула и всё обошлось. До сих пор помню его колоритный густой бас, разносившийся далеко вокруг и не менее колоритное поведение. Его жена и моя теща Вера Сергеевна тоже была своеобразным, по своему ярким человеком, одни из основателей садоводческого дела в Сибири, о ней есть статьи и книги, досих пор в Новосибирске работает клуб ее имени.

16. Фото. Родители моей жены - И.Т. и В.С. Белимовы.

Будущий тесть по совместительству преподавал историю СССР в ТПИ (Томском политехническом институте), имел квартиру при музее. Музей располагался в центре Томска на улице Ленина в здании, принадлежавшем некогда губернскому архиерею. При здании с дореволюционных лет сохранился роскошный сад, совершенно закрытый для публики, где собирались на застолья томские учёные-гуманитарии. На эти застолья приглашали иногда и меня. В мои обязанности входила покупка спиртного, когда оно заканчивалось, а также развозка сильно захмелевших учёных по домам.

Однажды таким образом пришлось сопровождать Израиля Менделевича Разгона, профессора кафедры истории СССР. Я его знал мало: историю СССР филологам читала З. Я. Бояршинова. За столом в саду музея профессор говорил мало, пил много и, быстро захмелев, заснул прямо за столом. Н. Я. Бабушкин вызвал по телефону такси, написал шофёру адрес, заплатил деньги, мне же сказал:

– Проводишь Солю (так звали Разгона друзья), уложишь спать. Под твою ответственность!..

17. Фото. Профессор истории ТГУ И.М. Разгон

И. М. Разгон (справка из Википедии): «Родился 1 (14) апреля 1905 года в г. Горки (ныне Могилёвская область Белоруссии), в семье ремесленника Менделя Абрамовича Разгона (1878–1942) и Глики Израилевны Разгон (в девичестве Шапиро, 1880–1955). Старший брат писателя Льва Разгона. Учился в хедере и вечерней школе.

С 1923 года жил в Москве. В 1927-м поступил на общественно-экономическое отделение 2-го Московского государственного университета. Факультет вскоре стал самостоятельным педагогическим институтом имени В. И. Ленина, который окончил в 1931 году. Член ВКП (б) с 1928 года. После окончания института работал в МИФЛИ (с 1934 года – доцент кафедры истории народов СССР), затем в МГУ имени М. В. Ломоносова. Доктор исторических наук (1940). Профессор кафедры истории СССР исторического факультета МГУ с 1942 г. В годы Великой Отечественной войны учёный в числе коллектива авторов подготовил и издал трёхтомную историю Гражданской войны в СССР, которая получила Сталинскую премию. Все 15 лауреатов передали премиальные деньги в Фонд обороны.

С марта 1949 года, после начала антисемитской кампании в СССР, уехал из Москвы и начал работать в Томске профессором кафедры истории ТГУ. Здесь же, в этом городе, умер в возрасте 82 лет, чуть не дожив до развала СССР, которому посвятил всю профессиональную деятельность историка».

Такова непростая судьба человека, о котором дальнейший рассказ.

…В машину марки «Победа» (тогда таксомоторные парки обладали лишь этой маркой) грузного Солю товарищи по застолью затолкали кое-как. В салоне он проснулся и вполне внятно пытался объяснять шофёру дорогу, которую тот знал без него. Доехали до студенческого общежития («пятихатки» – на студенческом жаргоне), поднялись на второй этаж, где располагались квартиры преподавателей. Кстати, в такой же жил в 1950-е гг. будущий министр просвещения России А. И. Данилов. Квартира, точнее, комната, Разгона поразила меня своим дервишевским аскетизмом и студенческим беспорядком. Жены у хозяина комнаты, похоже, не было.

– Как насчёт чая? – спросил он.

– Как вы… – ответил я.

И. М. достал из «холодильника» (углубления под окном) чайник, электроплитку, батон хлеба, банку варенья. И пока вода в чайнике нагревалась, расхаживая по комнате, неожиданно принялся как бы про себя, но достаточно громко читать стихи.

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

Поднял на меня глаза, спросил:

– Вот ты, филолог пятого курса, скажи мне, чьи это стихи?

Вместо ответа я подхватил чтение цитируемого отрывка.

В них не было следов холопства,

Которые кладёт нужда,

И новости и неудобства

Они несли как господа.

– Молодец! Вам читают Пастернака?

– Нет, я познакомился с ним дома.

– Где дома?

– В Ленинске-Кузнецком.

– Это где такой?

– Есть такой шахтёрский город в Кемеровской области.

И. М. сощурил глаза.

– Пастернак в шахтёрском городе… Надо же! – и продолжил расспросы:

– А как ты относишься к таким стихам?

Хочу я быть певцом и гражданином,

Чтоб каждому, как гордость и пример,

Был настоящим, а не сводным сыном

В великих Штатах СССР.

Я из Москвы надолго убежал:

С милицией я ладить не в сноровке,

За всякий мой пивной скандал

Они меня держали в тигулёвке.

Благодарю за дружбу граждан сих,

Но очень жёстко спать там на скамейке

И пьяным голосом читать какой-то стих

О клеточной судьбе несчастной канарейки.

Разгон глянул на меня своим характерным взглядом, искоса, немного скособочившись. Таким он и запечатлён на многих своих фотографиях. Прокомментировал:

– Я почему прочёл Есенина? Потому что из Москвы не убегал, на жёстких скамейках не спал, с милицией проблем не имел. А из столицы меня выперли по доносу свои же… Будто я состоял на службе то ли в Бунде, то ли у троцкистов… Вот так… Раньше водку не пил, но теперь приходится напиваться… Свои же и предали!..

Вновь захмелевший, теперь уже после чашки горячего чая, И. М. плакал, с иронической улыбкой вытирая слёзы.

– Почему? За что?

Частичную разгадку этих вопросов, а также странно-улыбчивых слёз профессора я нашёл много лет спустя, когда стали всплывать другие трагические страницы русской истории.

Настоящую историю Октябрьской революции и Гражданской войны И. М. Разгон, конечно, знал гораздо раньше и лучше меня. Кто затеял очередную смуту и с какой целью, думаю, ему было ясно. Причём знал не только события, но и библейскую их оценку в заповедях. Недаром когда-то учился в хедере. Ветхозаветный текст Библии гласит: «Око за око, зуб за зуб». Обычно это изречение трактуют как свойственную людям мстительность, однако Новый Завет разъясняет слова как закон Божественного воздаяния: «Какой мерой ты мерил людям, такой и тебе отмеряется». То есть, если ты кому-то сознательно причинил боль, с тобой поступят точно так же. Кстати, в 2016 г. такое понимание библейской заповеди продемонстрировал известный публицист Евгений Сатановский, когда на телешоу объяснял удары наших ВКС по террористам ИГИЛа: «Такая у них карма».

Такая карма сложилась и у затеявшей Октябрьскую смуту так называемой «ленинской гвардии». Почти все «гвардейцы» легли под карающий меч ею же созданного органа. Разгон, занимавшийся историей Гражданской войны и вынужденный следовать жёсткой идеологической конъюнктуре того времени, лично не был настроен на ожесточение и сведение исторических счетов и запомнился мне довольно миролюбивым человеком, в отличие от своего брата, диссидента Льва Разгона, настроенного куда более радикально. Возможно, что именно в старшем брате проявились гены его знаменитого предка и родоначальника рода Разгонов. Излагаю версию Википедии, проверить точность которой не могу, но которая кажется мне достоверной: «Фамилия Разгон является русифицированной версией фамилии Расгон, принадлежащей потомкам Саадии Гаона». Саадия Гаон – крупнейший философ и поэт Средневековья (X век), первый переводчик Библии на арабский язык, учёный, в значительной степени повлиявший на знакомство арабов с христианством, с одной стороны, с другой – на философию европейского Возрождения»

. В частности, Саадия первым из средневековых философов попытался примирить ортодоксов Откровения с ортодоксами Разума, ветхозаветную и исламскую традиции, чем впоследствии занималась, по существу уже на базе христианской традиции, вся западная философия в лице таких её представителей, как Кант, Гегель, Шопенгауэр, Бергсон, Шпенглер и многие русские умы, вплоть до Флоренского и Лосева.

Саадия Гаон был великим миротворцем, передавшим это качество ряду своих потомков.

Анализируя встречу с И. М. Разгоном, замечу: я оценил миролюбие учёного много лет спустя, когда глубоко «въехал» в переводы французских, а затем и суфийских поэтов VIII–ХХ веков.

Сегодня процесс разделения человечества по светотени обострился до крайности. Потому так необходимо примирение, насколько это возможно. Как поётся в песне, «последний бой, он трудный самый». Люди рвутся Домой, на Новую землю под Новым небом, где «народы, распри позабыв, в единую семью соединятся» (Пушкин). «Блаженны миротворцы, ибо они наследуют землю» – это уже слова Иисуса Христа. Миротворчество – вот истинная граница, по которой разделяются люди, независимо от национальности, веры, идеологических убеждений, хотят ли они жить или быть исторгнутыми из уст Божьих.

Книги

Я очень рано, может быть, не столько понял, сколько почувствовал, что такое настоящая поэзия, после знакомства с Пастернаком. Увлечение поэзией прошло через всю мою жизнь, хотя с большими лакунами, отступлениями от избранного пути. Я понял, что до большой поэзии мне ещё тянуться и тянуться, поскольку не мог считать себя каким-то состоявшимся поэтом или писателем.

Что же было моим главным увлечением на старших курсах университета? Литература! Увлечение совпадало с веянием времени. На ИФФ был, можно сказать, культ учёбы. Нас обязывали прочитать массу книг по основной учебной программе и по спецкурсам. Кроме того, я «поднимал» из хранилищ в студенческий читальный зал массу книг вне учебной программы. Томская научная библиотека ими славилась на всю страну. Сюда приезжали учёные из многих вузов СССР, книжное богатство было доступно и студентам. Я с жадностью прочитал всю русскую классику и доступную мне художественную зарубежную литературу, которую я пытался постичь не только на русском, но и на иностранных языках.

Годы студенчества – это годы активного изучения французского языка. Как я уже говорил, в средней школе я изучал английский. В будущем я так и не овладел им на свободном уровне, хотя, когда работал в «Интуристе», немного подрабатывал и на этом языке. Но моей настоящей лингвистической любовью стал французский язык. Он был обязательным как иностранный для филологического факультета. Были толковые преподаватели, которые очень хорошо поставили изучение его, а французская поэзия меня интересовала и раньше: Бодлер, Верлен, Рембо, Аполлинер, Арагон – я познакомился с ними ещё до учёбы в университете, а здесь они входили в обязательную программу. Сильнейшее впечатление на меня произвёл Вийон. Как я уже писал, меня увлёк французской литературой Николай Александрович Гуляев. Поэтому я, пользуясь словарём и знаниями, которые получал в университете, начал читать французов в подлиннике. И даже пробовал переводить. Увлечение продолжалось и позднее, когда я посещал кружок французского в Новосибирске, где практиковали разговорную речь, но овладел этим языком я уже в Москве, во время учёбы в ВПШ.

Увлекался я и философской литературой. В 1950-е годы в «научке» мне удалось познакомиться с Гердером, Гегелем, Кантом, Фихте, Шопенгауэром, Ницше, Фейербахом, Фрейдом, Шпенглером. В фондах библиотеки хранилась даже «Тайная доктрина» Блаватской, но осилить её в ту пору не смог. Зато с огромным наслаждением прочёл «Пол и характер» ныне почти забытого Отто Вейнингера. Книга произвела сильное, но недолгое впечатление, прежде всего тем, что написана была моим ровесником. Мне в ту пору было, как и Вейнингеру, 23 года, и повышенный интерес к другому полу был в самом разгаре.

Автор предстал мне неким философским эквивалентом поэта Артюра Рембо, которым я тогда тоже очень увлекался. Та же глубокая и отчаянная искренность, такая же бескомпромиссность души и решительность поступков.

Вейнингер прожил всего 23 года. За это время успел создать и издать толстенный фолиант «Пол и характер», который прославил юношу уже после смерти. И сам акт смерти Отто Вейнингера был весьма символичен, рассчитан на привлечение мирового общественного внимания. Накануне ухода из жизни он, еврей по национальности, в 1903 г. демонстративно и официально принял христианство, разослал экземпляры своей книги ряду знаменитостей, среди них Максиму Горькому. Снял в Вене гостиничный номер, где провёл последние месяцы жизни Бетховен. Выстрелил себе в грудь. Выстрел оказался не вполне точным, «бедный стрелок» промучился всю ночь и «упокоился» только к утру. Но цели достиг. Самоубийство и книга юного философа оказали серьёзное влияние на мировое общественное мнение.

В книге автор развивает не слишком новые идеи о мужском и женском типах характера – как соответственно «господском» и «рабском», а также тезис о том, что мужчина обладает личностью и душой, тогда как женщина лишена и того, и другого. Он так понимал назначение женщины:

«Женщина ощущает (по известному рецепту Гёте) сильнейшее желание произвести впечатление на мужчину, когда тот не обращает на неё никакого внимания; ведь в этой способности произвести впечатление лежит весь смысл, ценность её жизни».

Бедный гениальный мальчик, который в своей жизни не знал о представительницах прекрасного пола ничего! Его знания о женщинах были явно заимствованы из книг. Но женщины меняются, как и мужчины, обрастают опытом и сегодня не только не уступают противоположному полу, но и нередко превосходят его как психотипы по всем параметрам.

Не знал Вейнингер также ничего о старости, ибо у обоих полов приходит пора невинности, как полное погашение долгов перед Богом в этом отрезке жизни. Впрочем, не стану возражать гениальному юноше-философу. Я прожил на свете почти вчетверо дольше, чем он, притом 62 года – в браке, и, смею надеяться, знаю о женщинах куда больше, чем юный австрийский мыслитель. Отвечу ему стихами.

СТУПЕНИ СТРАСТИ

Наёмник страсти, ты в неё упал,

Торопишь жажду маршальского жезла,

Склоняешь губы к дорогим губам,

Спускаешься в расщелину блаженства.

И в миг, когда лукавая луна

К последней позовёт короткой битве,

Ты вдруг замрёшь,

Затихнет и она,

И оба остановитесь в молитве.

Как долго жизнь к такой любви звала,

Где миг и вечность слиты воедино,

Растворены и мысли, и тела,

И время, и пространство, и седины.

Потом приходит самый главный взлёт,

Когда, в объятья даже не бросая,

Любовь двоим неизъяснимо шлёт

Свои неизречённые касанья.

Я посвятил немало сил и фраз

Любви земной,

Но ведь она – подножье

Той, что являет творческий экстаз,

Преображенье временного

В Божье.

2003

* * *

Я знаю, что не только тело сброшу,

Когда-нибудь расстанусь и с душой.

Наверное, как Бог меняет кожу,

Так и она становится чужой.

С теченьем перемен неумолимых,

Увы, бесследно гаснут все огни.

Но, Боже правый, пощади любимых,

Пусть мы исчезнем раньше, чем они!

Так повелось – чем больше ран и трещин,

Сильнее негодуют плоть и дух,

Принять не в силах превращенье женщин

Из нежных гурий в скомканных старух.

Хотя закон мы отменить не в силах

И реки в море вечности текут,

Она нам не нужна без этих милых,

Скользящих мимо ликов и минут.

Но это мы.

А жизнь – всегда блаженство,

Не позволяет слишком уж грустить,

Великолепным приглашает жестом,

Пригубив чашу, с миром отпустить.

Женитьба на Лилии Белимовой

18. Фото. Я с молодой женой Лилией Белимовой

На пятом курсе под Новый год, навеселе, мы с Николаем Черкасовым, моим однокурсником, заглянули на вечеринку к первокурсникам: сидит девушка, которую звали Лилией Белимовой и которая мне сразу поглянулась, и очень сильно к ней потянуло. Я пригласил её танцевать, состоялся какой-то незначительный разговор с нею. Странное дело, во мне как будто проснулась какая-то глубинная память о чём-то светлом, хорошем.

Сейчас врачи это называют ложной памятью, биологи – генетической, эзотерики -– памятью кармической. Французы говорят: déjа vu. Нечто похожее произошло со мной. Я сохранил это ощущение, даже в нетрезвом состоянии. Через несколько месяцев, весной, я снова её встретил, заговорил и опять почувствовал что-то родное, опять потянуло к ней. Начались встречи, и всё закончилось женитьбой, хотя я не собирался жениться, но кто-то как будто вёл меня за руку, подтолкнув к свадьбе. Свадьба, собравшая большое количество людей, родственников студентов двух групп – её и моей – всего человек восемьдесят, происходила в краеведческом музее, где (как уже говорилось) Лилия жила и где находилась квартира её отца, директора этого краеведческого музея, кандидата наук, доцента.

Подробнее о жене и нашем уже 62-летнем союзе ( а это уже платиновая свадьба!) я расскажу в отдельной главе.

Томские друзья-товарищи

(Н. Н.  Киселёв, Н. С.Черкасов, Ю. А.Огородников, М.  Ф. Косарев, А. Г. Блинов)

Николай Киселёв

19. ФОТО. Н.Н. КИСЕЛЕВ

Имя Николая Киселёва, с которым нас связывали больше пятидесяти лет дружбы, я уже упоминал в очерках о своей юности и о томских учителях. Теперь о нём – отдельно.

Он стал крупным человеком, по крайней мере, в масштабах Томска. Когда Николай ушёл в мир иной, на его панихиду, проходившую в громадном читальном зале университетской библиотеки, собрались сотни людей со всего города: студенты, преподаватели, артисты, журналисты, городские руководители. И теперь, спустя 18 лет после его смерти, имя моего друга не забывают. О нём обширная статья в Интернете, его барельеф на стене памяти в главном корпусе ТГУ. Многочисленные воспоминания в печатных СМИ и Интернете. Цитирую одно из них:

«Я училась на курсе, который последним слушал лекции Николая Никитича. В нём всегда поражало сочетание спокойствия, житейской мудрости и внутренней живости… Чувствовалось, что за его спиной стоит большая жизнь, которая неизмеримо богаче любого литературоведческого курса. Николай Никитич остался для меня загадкой. Я не знала другого преподавателя, который бы так заполнял и организовывал пространство жизни одним своим присутствием.

А. Н. Губайдуллина, старший преподаватель кафедры истории русской литературы ХХ века».

Это, пожалуй, наиболее зоркое из наблюдений за личностью Киселёва. Он был гораздо шире того, что говорил и писал в своих научно-исследовательских трудах по советской драматургии.

Электронная биография в Интернете сообщает о широте и противоречивости интересов Николая Никитича, называя пьесы Маяковского, Погодина, Эрдмана, Булгакова, Леонова, Вампилова (Киселёв специализировался по советской драматургии). Дело не только в этом и в хорошем вкусе Николая, но и в «русскости» и «советскости» моего покойного друга. Что уже тогда, в 1990-е, при всех исторических противоречиях, воспринималось им как продолжение единой линии истории. Недаром, когда он узнал о моём тяготении к Рериху и философскому Востоку, первый его вопрос был: остаюсь ли я русским и советским человеком. Моего утвердительного ответа было достаточно, чтобы наша дружба продолжилась.

Сегодня идут нескончаемые споры о России, о её особом пути, советском периоде в сравнении с царским и т. д. Николай считал, что особенность России в её жертвенности, а русского человека отличает предпочтение прав Родины перед правами отдельного человека. «На Западе всё наоборот, – говорил он. – “Советский” период нашей истории лишь углубил и обострил это главное противоречие, где конвергенции никогда не будет». Весь Космос построен на соподчинении отдельного целому, низшего высшему. Такова разгадка личности Киселёва, интересовавшей не только А. Н. Губайдуллину, но и других, сталкивавшихся с этим незаурядным человеком. Сын рабочего и крестьянки, он был типичным представителем русского народа, которого советская власть подняла, как говорится, «из грязи в князи» культуры, подобно тому, как она подняла громадные пласты народной целины.

Нынче развернулись горячие дискуссии вокруг понятия «русский». Что это, существительное или прилагательное? Но, может быть, без «или» – и то, и другое вместе? Парадокс истории в том, что советская власть, начавшаяся с отрицания русской традиции, позднее в своих лучших образцах вернулась к ней и продолжила её. Да, в царский период к высотам власти и культуры нашей страны тоже прорывались «инородцы» и представители беднейших слоёв населения, но не часто. В СССР такие явления сделались массовыми.

Николай Киселёв сочетал в себе широкий кругозор учёного с авторитетом руководителя. С первого курса проявил себя как комсомольский вожак, затем как партийный руководитель, входил во всевозможные комитеты и советы – университетские и городские, – считался влиятельной фигурой в городе. Был членом худсовета Томского драматического театра, продвигал там пьесы М. А. Булгакова в пору, когда это не поощрялось. А в университете защита диссертаций по творчеству «неудобного» писателя была очень непростым делом. Защищался он по советской драматургии и проблемам комедии, в диссертации анализировались комедии Булгакова, очень любил «Белую гвардию» и «Мастера и Маргариту» и относился к Булгакову с большим интересом, встречался и переписывался со вдовой великого писателя.

Был также человеком прямым и способным на рискованные поступки. О нашей артистической афере в Ленинске-Кузнецком я рассказал. Вспоминаю другую, томскую.

На четвёртом курсе мы сдали экзамены на получение звания младшего лейтенанта пехоты. Дело было в мае. Погода была великолепная. Накануне провели природоохранный субботник (слова «экология» тогда ещё не существовало), т. е. высадили вдоль университетской ограды саженцы берёзок. В воскресенье «обмыли» свои новые звания. «Обмывание» продолжалось до позднего вечера. Не помню, кому пришла в нетрезвую голову мысль совершить природоохранный рейд по университетской роще, тем более что на факультетских комсомольских собраниях не однажды звучали речи на тему сбережения её уникальной флоры.

И вот втроём: Николай Киселёв (он в ту пору был секретарём университетского комитета ВЛКСМ), Юрий Огородников (сокурсник-филолог, впоследствии профессор МГПИ) и я – отправились в рискованный ночной рейд по роще. Вооружились при этом учебным пистолетом Макарова, который использовали перед экзаменом для тренировки сборки и разборки, но не успели сдать на военную кафедру.

Представлялись общественным патрулём по охране рощи, предлагали её покинуть. Парочки уходили безропотно, но встречались большие группы парней, вступавшие в пререкания. Один раз заблестели ножи. Николай, а именно он носил безобидную «пушку» с просверленным патронником, молча достал её из кармана, наставил на спорщиков. Те ножи спрятали. К двум часам ночи роща опустела.

Утром по университету прошёл слух о неких вооружённых «охранниках природы», однако разбирательства с нами не было. Как и в Ленинске-Кузнецком, обошлось… На пятом курсе мы с Николаем крепко подрались во время группового застолья. Глаз у моего друга сильно заплыл, тёмные очки тогда не носили, так что драка сделалась очевидной. В этот раз сам Николай, как университетский комсомольский вожак, замял дело. Но бывал и непримиримым.

Мой сын Сергей пошёл по стопам отца – поступил на филологический факультет Томского университета. В известном смысле он повторил мою судьбу: первый курс окончил с отличными оценками, как примерный студент был премирован поездкой в Константиново, на родину Есенина. А со второго курса, как говорится, «загулял» под влиянием общежитских друзей, их насмешек над «примерным мальчиком». Причём если отец во хмелю редко терял голову, то сын это делал весьма часто.

Николай звонил мне в Новосибирск, сообщал о проделках сына, а однажды решительно сказал по телефону, уже как декан факультета: «Всё, моё терпение лопнуло, я должен его исключить!». «Исключай, если другого выхода нет», – был вынужден сказать я.

Это произошло в 1976 году. Удар судьбы на Сергея подействовал благотворно. Он вернулся в Новосибирск, пошёл работать слесарем-сборщиком аппаратуры, на следующий год привёз хорошую характеристику и восстановился. Томский университет окончил заочно, также заочно поступил в аспирантуру по психологии Ленинградского университета, завершил обучение, но защищаться не стал: началась перестройка. Позднее защитил кандидатскую диссертацию по философии. Но работал большей частью как психолог, вырос в крупного, на всю страну известного специалиста по практическому самовоспитанию, в «селфмейдмена», как говорят американцы, то есть человека, который сам себя сделал. При этом он остался активным защитником русского и советского пути, Без связей ещё в советский период, накануне перестройки, перебрался в Москву, завоевал там профессиональное и жилищное «место под солнцем», более 30 лет не берёт в рот спиртного, в отличие от отца, который иногда позволяет себе рюмку некреплёного вина.

Организовал в столице издательство «Беловодье», где наряду с другой философской литературой выпустил почти все книги отца, а главное – сумел осуществить успешное распространение тиражей. Более подробно я расскажу о сыне в отдельной главе.

Николай Киселёв, незаметно следивший за судьбой моего сына, в чём признался мне незадолго до своего ухода в мир иной, сказал, что недооценил в своё время потенциал Сергея. Я ответил: наоборот, исключение лишь помогло сыну выбраться из пьяной ямы. Хотя, конечно, главную роль в этом случае сыграли идеи Рерихов, которыми увлёкся сын. Я посвятил памяти Николая Киселёва стихи.

ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЁТ

Друзья по одному уходят в ночь,

В страну невыразимой словом грусти.

Она нас из объятий не отпустит,

Пока себе не в силах мы помочь.

Друзья мои уходят в небеса,

Там тёмных облаков воронья стая.

Но смутно на востоке вырастают

Победного рассвета паруса.

Друзья уходят в поисках Пути,

У каждого своя к нему дорога.

Ты просишь наставления у Бога

И слышишь неизменное –

Лети!..

Лети с гнездовий тёплых на мороз,

Сквозь все зигзаги времени и власти.

Через благодеянья и напасти,

Не принимая ничего всерьёз.

Как много душ в унынии гниёт,

Береговому сдавшись притяженью!

Целительно мучительное жженье

Российских наших вихрей и тенёт.

В конце концов отстанут и они.

Что сделает орлу воронья стая?!

...Победно на востоке вырастают

Российского сияния огни.

1998

Николай Черкасов

20. ФОТО. Н.С.ЧЕРКАСОВ.

Мы его звали «родненьким» и «кормильцем». Он был в течение пяти лет бессменным председателем пищевой комнатной коммуны в общежитии. Вёл финансовые дела нашего «котла» очень умело и экономно. Один раз в месяц, в день выдачи стипендии, когда мы собирали складчину, кто-нибудь задавал вопрос: «Как дела, кормилец?». Ответ был неизменным: «Родненькие, образовалась экономия!». При этом он картавил, проговаривал «р» как мягкое «г». Так и повелось за ним прозвище «Гходненький» Называя цифру экономии, которая ежемесячно колебалась в пределах 20 рублей, Николай адресовал вопрос уже нам: «Что будем делать?». И, не дожидаясь ответа, уточнял: «Пропьём?». Разумеется, никаких возражений не возникало. Полулитровая бутылка водки в пятидесятые годы прошлого века стоила 2 рубля 87 копеек, закуска – пустяки. Нас в коммуне состояло восемь человек. Остальное нетрудно представить…

Коммунальным путём обзавелись мы и только что появившимися в продаже ручными часами. Скидывались со стипендии, тянули жребий очерёдности покупки. Первый номер, помню, выиграл я. Часы назывались «Победа». Неизменным общежитским «сберкассиром» во всех покупках был Николай Черкасов, одновременно и расточительным, и бережливым. Позднее, на старших курсах, мы подрабатывали с ним грузчиками на базах Томского горпищеторга, развозя ночами по магазинам продукты. Неплохо зарабатывали и временами устраивали пивные «марафоны», то есть от начала до конца центральной улицы Ленина заходили во все забегаловки, чтобы опрокинуть стакан. К концу марафона порой мне приходилось тащить товарища на плече. Я был покрепче.

В Николае Черкасове меня всегда поражало парадоксальное сочетание природной интеллигентности и полного пренебрежения к еде, одежде, бытовым мелочам, в том числе к качеству любых алкогольных напитков, а также хорошо спрятанный трагизм. Позднее в Интернете, в электронной биографии моего товарища, прочёл:

«Дед Н. С. Черкасова по отцу, Николай Сергеевич Черкасов, был главным инженером Петербургско-Варшавской железной дороги. Бабушка, Фелицата Ивановна, окончила Бестужевские высшие женские курсы, затем руководила одной из гимназий Петербурга. Дед по материнской линии, Александр Иванович Шевелев, был владельцем фирмы по продаже сельхозпродукции, после Октябрьской революции стал столяром-краснодеревщиком.

Отец Сергей Николаевич Черкасов окончил Петроградский медицинский институт, работал врачом в больнице и занимался научной работой в Ленинграде. В ночь с 4 на 5 декабря 1928 г. был арестован, 13 мая 1929 г. приговорён к 5 годам изоляции, отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения. В 1930 г., после досрочного освобождения из лагеря, работал заведующим больницей в “Нивастрое” (строительство каскада Нивских ГЭС) Кандалакшского района Мурманской области. 10 марта 1938 г. был вновь арестован и 8 мая 1938 г. расстрелян.

Мать Н. С. Черкасова, Мария Александровна (в дев. Шевелёва), во время Первой мировой войны была сестрой милосердия, затем окончила Петроградский медицинский институт. Избрав специализацию хирурга, работала сначала в Ленинграде, затем в Карелии. Семья Черкасовых, где помимо Н. С. Черкасова было ещё двое детей, в 1930-х гг. проживала в “Нивастрое”. В 1938 г., после ареста С. Н. Черкасова, М. А. Черкасова с детьми предпочла переехать в Кемерово, где Н. С. Черкасов окончил среднюю школу. Пробовал поступить на исторический факультет Ленинградского университета, но как сына врага народа” его не допустили до вступительных экзаменов. В 1949 г. он поступил на историческое отделение историко-филологического факультета Томского университета, который окончил в 1954 г., и остался работать в качестве лаборанта, потом ассистента».

Хрущёвскую «десталинизацию» перенёс драматично. В 1957 году его исключили из КПСС и уволили из университета с формулировкой: «за политическую неустойчивость». Черкасов слишком рьяно продолжил разоблачения Хрущёва, делал это публично и категорически отказывался прекратить: слишком уж на душе накипело. За что поплатился.

Мы встретились зимой, двадцать с лишним лет спустя, на моей даче в Новосибирске. Он без предупреждения приехал из Томска ко мне домой, ему сказали, что я за городом, он расспросил координаты да отправился в путешествие: сначала на электричке, потом два километра по снежным сугробам в ботинках, – прихватив бутылку водки. Застал меня в бане. Присоединился. Мы провели в ней часа три в разговорах, иногда выскакивая из парилки на снег. Когда возвращались в баню, я лил на каменку воду с настоем перечной мяты. Николай вдыхал благоухание и шумно проговаривал со своей картавинкой:

– Амбре!

Наша длинная беседа напомнила мне стихи Константина Симонова из забытого ныне сборника «Друзья и враги»:

Наш разговор с ним, очень длинный, трезвый,

Со стороны, наверно, был похож

На запечатанную пачку лезвий,

Где до поры завёрнут каждый нож.

Конечно, внешне встреча двух студенческих однокашников выглядела вполне дружелюбно, правда, трезвым был только я, он глотал рюмку за рюмкой. Рассказал о своих мытарствах, как его даже учеником токаря на завод не брали, взяли каким-то мелким снабженцем. Как спустя три года опального ассистента спас Александр Иванович Данилов, ставший ректором Томского университета. Взял к себе на кафедру международной истории, помог защитить диссертацию. Как потом в Берлине, на международной конференции, мой друг, овладевший немецким, сделал на этом языке доклад на тему: «Страны-полюсы – однотипные диктаторы». Прослышав о моих разногласиях с КПСС, Николай надеялся встретить сочувствие своим идеям, однако наткнулся на неожиданное для него моё непонимание.

Чтобы не допустить бесплодных споров, я старался переключить разговор на чисто студенческие воспоминания.

Всё-таки Николай вынудил меня объяснить, что не только схватившиеся в смертельной схватке Германия и Россия были странами-антиподами, таковыми были и вожди. Один тянул в прошлое, другой – в будущее, хотя по жестокой воле и удачливости русский грузин не только не уступал немецкому фюреру, но даже в разы превосходил. Поэтому История, я не хотел говорить Бог, помогла первому.

Но Черкасов был глух и к этому, привычному для него историческому контексту, и к религиозной теме тоже.

Мы расстались в начале зимы 1983 года, а глубокой осенью 1993-го в возрасте 62 лет Николай Черкасов покинул земную жизнь. Оставил прекрасную память о себе как человек и специалист-историк, также вакантный пост руководителя томского отделения социалистической партии России, на короткое время возникшей и распавшейся. Бандитские реформы, развернувшиеся в стране, Черкасов не принял.

Сегодня, в преддверии столетия Октября, когда раскалённые споры о советском периоде русской истории, а также вокруг имени Сталина только усиливаются, я не вижу способа их охладить. Слишком велики материальные, культурные и моральные ценности советской эпохи, но также и цена, в какую они обошлись. Примирить эти противоречия человеческой волей вряд ли удастся. Речь идёт о том случае, где, как в пословице: «На Бога надейся, но сам не плошай», равновесия нет. Уповать приходится прежде всего на Высшее Начало.

Как сквозь кровавые моря

Приплыть к земле без зла, без фальши?

Смешная, страшная моя,

Страна-ребёнок… Что же дальше?

Юрий Огородников

21. ФОТО. Ю. А. ОГОРОДНИКОВ

Нас было трое парней в филологической группе, он был самым младшим. Жил не в общежитии, снимал комнату в частном доме, поэтому мы о нём знали меньше, чем о других.

Мне приходилось бывать у него на родине, а он приехал в Томск из села Таврического Омской области. Отец его был, насколько я понял, из ссыльных немцев, работал директором районной средней школы, мать – русская, учительница. Юрий при получении паспорта взял фамилию матери, так как к немцам после войны сохранялся известный холодок.

Родителей моего товарища вспоминаю очень тепло. Образованные сельские интеллигенты, они меня принимали чрезвычайно радушно. С мамой, учительницей литературы, мы беседовали о поэзии, с папой охотились на косачей, а Юра все три дня, пока я находился в Таврическом, пребывал в Омске у возлюбленной. В студенческие годы он, как и я, часто попадал под чары прекрасного пола.

Но были в семье моего студенческого товарища и какие-то свои проблемы с советской властью, как у Николая Черкасова. Они всплыли наружу уже после окончания университета, когда Огородников работал на омском телевидении. После известного доклада Хрущёва о культе личности он тоже развил слишком бурную «оттепельную» деятельность, за что под давлением органов безопасности вынужден был уйти с работы. Перебрался в Москву. Здесь долго мыкался, пока ему не помог незабвенный Александр Иванович Данилов. Устроил моего тёзку в аспирантуру Московского педагогического института имени Ленина, перетащил из деревни в Калугу инспекторами областного отдела народного образования его родителей.

Мы встретились с Огородниковым, когда он сделался уже профессором философии МГПИ, а я – автором ряда книг. Мой товарищ женился на замечательной женщине, глубоко воцерковленной. Звали её Людмила Петровна. Помню трогательные наши беседы в присутствии мужа, её недоумение, как я, русский писатель, могу исповедовать «неправильную» веру. Мои попытки объяснить, что я такой же православный, как и она, её не убеждали. Юра, слушая наши разговоры, посмеивался. Он стал убеждённым сторонником советский власти, защитником Сталина и активным противником той реформаторской деятельности, которую затеяли Ельцин и его команда.

Сумел воспитать замечательного сына, названного в честь деда Александром. Сын тоже стал доктором наук, человеком глубоко православным.

Когда писал эти воспоминания, набрал в Яндексе опорные слова: «Ю. А. Огородников, доктор философских наук. Москва. МГПИ». Интернет выдал несколько страниц информации о бывшем студенческом однокашнике, где помещено его интервью, как сохранить душу в либеральную эпоху, также монография, где в списке использованной литературы стояла и моя книга «Лики русской культуры». Я посвятил студенческому товарищу стихи.

* * *

Прости, что шлю письмо по Интернету

Элегиям былым не в резонанс.

Приверженность советскому завету

Не погасил враждебный ренессанс.

Итак, пять лет у томского причала,

Библиотека, университет…

Тогда несло нас тоже и качало

Бог весть куда! Мы верили – на Свет.

Он разным был. Сжигал огонь перцовки,

И драки во хмелю, и маета,

И ложь великой сталинской мурцовки,

И истины её святые… Да,

Тьма оттеняла Свет. Но юбер аллес

Царила всюду всё-таки любовь.

Как безнадёжно мы с тобой влюблялись!

С какой надеждой вспыхивали вновь!

За книгой не давая засидеться,

Сирень стучала ветками в окно

Из милой рощи университетской,

Где наша кровь бродила как вино.

Её немало выпил век-Атилла,

Зато остаток не ушёл на квас.

Остыла, осветлилась, отбродила,

Прозрачным кварцем отвердела в нас.

Кристаллом веры в Родину-жар-птицу

На веки вечные, надеемся,

и днесь…

Уходим в вечность, но случись родиться

Когда-то вновь, да будет это здесь!

Михаил Косарев

22. ФОТО. М. Ф. КОСАРЕВ

И с ним мы прожили вместе пять лет в общежитии на Никитина, 17, и в Бине. Особой дружбы между нами не было, но было сближение на пятом курсе, когда подрабатывали на ремонтных работах в Томском облдрамтеатре и грузчиками в горпищеторге. Также когда ухаживали за подругами – студентками- биологического факультета (был такой эпизод в нашей студенческой жизни). Правда, брачными союзами, как это бывало часто на пятых курсах, наши ухаживания не закончились.

Михаил был молчалив, отличался богатырским телосложением, выжимал многократно двухпудовую гирю, жил своей, закрытой от сверстников душевной жизнью. По окончании университета вернулся в родной Карасук Новосибирской области – посёлок, который набрал в 1954 г. двадцать тысяч населения и обрёл статус города.

Следующая наша встреча с Косаревым произошла летом 1964 или 1965 года в Новосибирске, на Красном проспекте – главной улице города. В хорошо, даже модно одетом человеке, тогда таких называли стилягами, я с трудом узнал Михаила.

Мы обнялись.

– Ты откуда такой пёстрый? – задал я вопрос, зная полное равнодушие однокашника к одежде.

Михаил улыбнулся и рассказал свою жизненную сагу. После окончания ТГУ он начал трудовую деятельность в средней школе родного посёлка, только что ставшего городом.

В ту же школу направили по распределению несколько выпускниц МГУ. Среди них оказалась дочь какого-то крупного московского начальника, чуть ли не замминистра. Между сибиряком и москвичкой закрутился роман, они поженились. Дальнейшие события сложились по сюжетам романов Бальзака и сказок Андерсена вместе взятых. «Принцесса»-москвичка, отбыв положенные два года в Сибири, вернулась в Москву, привезла в столицу мужа-«Золушку», которого папа-тесть устроил в аспирантуру Института археологии Академии наук СССР.

«Выстрел» оказался идеально точным. Михаил Косарев вырос в крупнейшего специалиста-археолога, имя которого широко известно в научном мире наряду с именами академиков Окладникова, Деревянко, Молодина. При этом Михаил прославился не только своими раскопками в Сибири, но и как автор повести «Сибирь сокровенная», где в художественной форме и на материалах раскопок выдвинул идею о том, что родиной современных венгров является Западная Сибирь.

Бывая в Москве и встречаясь с Косаревым, я осторожно сослался на мнение выдающегося венгерского учёного Шандора Чома Кёрёши, считавшего родиной венгров Тибет. Европейский учёный долго жил в Тибете, заслужил там большой авторитет, причислен к Бодхисаттвам, на христианском языке – к лику святых. Моё сомнение не вызвало у Михаила никаких возражений. Да, ему знакома и эта гипотеза, но никакого противоречия нет: часть древних венгерских племён действительно ушла во время великого переселения народов с гиперборейского материка в Тибет и Индию, потом в Европу. Но часть осела в Сибири.

Эти беседы с Косаревым происходили в 1980-х годах в Москве. А в 1990-х, путешествуя по Индии, встречаясь с учёными-монахами в городе Дхармасала, столице современного буддизма, я нашёл подтверждение догадкам товарища.

Михаил поразил меня ещё одной особенностью, несвойственной людям его профессии. По крайней мере, работая в издательстве «Наука» и редактируя рукописи археологов, я никогда не слышал от авторов, чтобы их при раскопках могил посещали какие-то непривычные чувства, тем более угрызения совести и кошмары. Михаил же рассказывал об этом.

Однажды на севере Тюменской области он работал в могильнике один. Внезапно почувствовал, как его окружает толпа вооружённых людей, одетых в шкуры. Почудились угрожающие воинственные возгласы. Михаил в страхе кинулся бежать в сторону экспедиционной стоянки, к великому изумлению подчинённых (он был начальником археологической группы). Люди сидели у костра и ничего не видели.

– С той поры, – заключил Михаил свой рассказ, – я прекратил раскопки могил, только обрабатывал прежние находки в могильниках, писал книги.

Читая отрывки из повести «Сибирь сокровенная», написанной Михаилом Косаревым, я вспоминал «Землю Санникову» Обручева. Думал о конфликте местного населения Алтая с новосибирскими археологами, раскопавшими мумию «алтайской принцессы», а также о загадочных болезнях, поражавших западных учёных, которые тревожили древние захоронения в Египте. Может, когда-нибудь учёные найдут способы изучения истории, не тревожа могил…

Александр Блинов

23. ФОТО. А.Г. БЛИНОВ

В рассказе о Ф. З. Кануновой я привёл очень тёплые слова об этой, можно сказать, легендарной основательнице ИФФ, сказанные Э. В. Блиновой, тоже ставшей профессором и организатором факультета журналистики, отпочковавшегося от ИФФ ТГУ. Она шла двумя курсами раньше нас, вышла замуж за моего общежитского товарища по комнате и взяла его фамилию.

Не могу сказать, что Саша Блинов – сосед по общежитию в студенческие годы – был моим близким другом. Даже наоборот, наши отношения складывались довольно прохладно: когда дело доходило до застолий, порой случались драки. Мне он казался чрезмерным ортодоксом, тем более что после окончания университета сделался партийным работником. Более дружескими отношения образовались в 1960-е годы в Москве, когда мы синхронно учились: он – в Академии общественных наук при ЦК КПСС, я – в Высшей партийной школе, тоже при ЦК. Встречались, обменивались информацией из малодоступных источников. Он писал кандидатскую диссертацию по какому-то периоду партийной истории, имел доступ к архивам цековского Спецхрана, я сообщал ему разные новости из французских и американских газет и журналов, поступавших в библиотеку ВПШ.

Но особенно Александр Блинов раскрылся мне в 1984 году, когда студенческие друзья пригласили нас обоих в Томск на тридцатилетие выпуска... Блинов к этому времени работал секретарём Томского горкома КПСС по идеологии. Он встретил меня на вокзале, посадил в служебную машину, довёз до гостиницы, по дороге и позже подробно расспрашивал, что со мной произошло. Я, к тому времени изгнанный из издательства «Наука» за увлечение идеалистическими «завихрениями», работал грузчиком на хлебозаводе.

– Справляешься? – спросил Саша.

– Да. Уже второй год, как работаю руками и спиной, – ответил я.

– А как душа?

– Голова и душа свободны, так что занимаюсь чем хочу…

– Мои болят… – вздохнул Блинов.

Он признался, что партийная работа тяготит его, что просится много лет у Егора Лигачёва отпустить его в науку, в университет. Что его всегда тянуло туда… Однако Егор Кузьмич упрямо стоит своём: мы выучили тебя для партийной работы. Вздохнул ещё раз, добавил:

– Как это писал Есенин:

Что я в сплошном дыму,

В разворочённом бурей быте

С того и мучаюсь, что не пойму –

Куда несёт нас рок событий.

Сделаю отступление. Поздний период советской власти принято живописать как царство угрюмых, тупых, выживающих из ума партократов. Чушь! Среди партийных работников и в столице, и в Сибири было даже в самые закатные дни советской власти немало таких, как Александр Блинов: умных, образованных, а главное, очень честных аппаратчиков. Они остро чувствовали глубокий кризис идеологии, напряжённо искали выход из тупика. Саша Блинов очень понимал меня, когда я говорил, что был исключён за признание той Силы, которая руководит человечеством на протяжении всей его истории. Что период тотального атеизма – лишь короткое заблуждение на нашем многовековом историческом пути. Что только в самом тесном союзе с этой духовной Силой, Инобытием, Богом (называй как угодно) возможен надёжный мировой «брекзит» из безнадёжного планетного тупика. Употребляю современное словечко, чтобы слишком не уходить от продолжающихся и поныне драматических реалий. Слово «харизма» стало популярным. Говорят об известных людях, которым «везёт»: о политиках, учёных, артистах, даже спортсменах. Пусть так. Но почему, Кто и куда нас «везёт»? У многих создаётся впечатление, что мир «перевозят» куда-то не туда...

Блинов слушал меня внимательно, не спорил, не кричал, как это делают нынешние политологи на телевидении, даже пользуясь религиозной терминологией. Он напряжённо молчал.

Была ещё одна причина его молчания и обострённого внимания к моим новым интересам, о чём я узнал позже. Вскоре после этой встречи в 1984 г. Саша заболел раком. Может быть, он уже тогда знал о своём недуге, а может, предчувствовал… Болел недолго. Зашедший к нему домой проведать незадолго до смерти Николай Черкасов, тоже скончавшийся вскоре, застал нашего общего товарища за чтением старинного фолианта с пожелтевшими листами. Саша ушёл на кухню за бутылкой и рюмками, а Николай мельком оглядел фолиант. Это было дореволюционное издание трактатов Цицерона на латинском языке. Книга была открыта на странице De senectude( «О старости»).

Готовя воспоминания к изданию, я разыскал русский перевод трактата в Интернете. Сделал извлечения из него, которые могут быть интересны и нынешнему читателю. Вот что писал знаменитый римский политический деятель и мыслитель:

«Краткий срок нашей жизни достаточно долог, чтобы провести жизнь честную и нравственную. Но если она продлится, не надо жаловаться, что после приятного весеннего времени пришли лето и осень: ведь весна как бы означает юность, а остальные времена года предназначены для жатвы и для сбора плодов. Сбор будет в старости и состоит, как я говорил, в полноте воспоминаний о благах, приобретённых ранее. Ведь поистине всё то, что совершается сообразно с природой, надо относить к благам… Всё уходит туда, где возникло. Одна лишь душа не появляется никогда – ни тогда, когда она присутствует, ни когда удалилась… Моя душа почему-то всегда была в напряжении и направляла свой взор в будущее, словно намеревалась жить тогда, когда уйдёт из жизни… Все мудрейшие люди умирают в полном спокойствии, а все неразумные – в сильнейшем беспокойстве… Я охвачен стремлением увидеть души ваших отцов, которых я почитал и любил… Из жизни ухожу как из гостиницы, а не как из своего дома; ибо природа дала нам жизнь как жилище временное, а не постоянное. О, сколь прекрасен будет день, когда я отправлюсь в божественное собрание, присоединюсь к сонму душ и удалюсь от толпы!

По этой причине для меня старость легка и даже приятна. Если я заблуждаюсь, веря в бессмертие человеческой души, то заблуждаюсь охотно и не хочу, чтобы меня лишали этого заблуждения, пока я жив».

Сравним эти изречения великого римлянина со словами русских гениев: «Блажен, кто верует, легко тому на свете» (Грибоедов); «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад» (Пушкин).

Гаудеамус игитур!

О, Томск! О, университет! Сколько блаженных воспоминаний связано с этими двумя словами! Как я благодарен вдохновенному воздуху, который пусть не «с детства», но в молодости «вдохнул и вдоволь не мог надышаться»! Пусть не «у самого синего моря», но у синей реки Томи... Меня навсегда здесь напитала аура высокой русской культуры, не позволила даже на секунду погрузиться в постперестроечную пошлость.

Не всё и не всех удалось описать в томском преподавательско-студенческом содружии. И замечательного философа Константина Петровича Ярошевского, обвинённого в своё время по ложному доносу и посаженного на десять лет, но сохранившего мужество вместе с достоинством, а также ясность ума. И ещё одного философа – Анатолия Константиновича Сухотина, фронтовика, получившего тяжелейшие ранения, но ставшего блистательным учёным.

Яркой личностью был второй факультетский Блинов – Николай. Как студент он шёл двумя курсами старше, успел повоевать пятнадцатилетним подростком с японцами осенью 1945 года, приписав себе «проходной» для армии возраст. Со временем сделался видным учёным-историком.

Не успел я рассказать о Юре Поротникове, инвалиде, парализованном с детства, который, лёжа неподвижно, закончил ИФФ. Мы носили ему необходимую литературу, преподаватели принимали на дому зачёты и экзамены. Одна из них, доцент Евгения Алексеевна Софронова, стала его женой. Университет окончен, что делать дальше? Все способы оживить окаменевший позвоночник, сделать его гибким, обрести подвижность испробованы. И тогда вновь образованная семья решается на последнюю возможность. Юрию Поротникову делают операцию, отрезают обе ноги вместе с бёдрами, создают возможность передвижения на руках и в коляске. Юрий становится журналистом, разъезжает по городу в легковом автомобиле (жена – за рулём), знакомится с жизнью учреждений города, берёт интервью и т. д. Пара ещё живёт какое-то количество лет, затем уходит. Сначала Юрий, Затем Евгения Алексеевна.

Господи, если Ты есть, а в этом сомнения быть не может, Ты вознаградишь обоих за жизненный подвиг! В своей новой жизни на земле (а я верю в реальность будущей жизни человека) они должны стать и непременно станут счастливыми людьми, полноценной супружеской парой. Убеждён в этом!

P. S. 30 июня 1954 года состоялась наша свадьба с Лилей, после которой мы ещё две недели июля пожили в музее, а потом я поехал устраиваться на работу в Кемерово. Через некоторое время, устроившись в газете «Комсомолец Кузбасса», я забрал свою молодую жену и навсегда покинул этот любимый и прекрасный город.

Правда, по окончании университета я бывал в Томске не однажды. И по служебным делам, когда работал в Западносибирской студии кинохроники, и по приглашению друзей, и по зову ностальгии. Последний раз это было около двадцати лет назад. В этом городе возникли новые знакомые, теперь уже ценители моего собственного творчества. Среди них – Александр Янушкевич (увы, погибший совсем недавно в автомобильной катастрофе). Он устроил мне несколько встреч со студентами на пушкинскую тему. Мой взгляд на Пушкина показался тёзке великого поэта, тоже Александру Сергеевичу, как и его учительнице Ф. З. Кануновой, скажем так, нетривиальным.

В свои восемьдесят шесть, думаю, имею полное право сказать о профессоре-филологе Александре Петровиче Казаркине (он моложе меня на одиннадцать лет) и замечательном томском писателе Владимире Михайловиче Костине (он ровесник моего сына Сергея) словами известного пушкинского приветствия: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!». С обоими я лично не знаком, но тронут их журнальными статьями о моём творчестве. Тем более что В. Костин – сам незаурядный литератор и, между прочим, в филологии тоже ученик Кануновой. Книга его художественной прозы «Годовые кольца» выдвигалась на премию «Большая книга», а роман «Колокол и болото», куда изящно вплетён очерк 400-летней истории Томска, хорошо принят не только в Сибири, но и в Москве. С немалым интересом познакомился также с исследованием А. П. Казаркина о поэте Николае Клюеве, где автор широко открыл дверь в духовный мир этого крупнейшего и явно недооценённого русского поэта. Вспоминаю свою единственную встречу с однокурсником Сергея, колоритным Владимиром Брусьяниным, ныне уже покинувшим этот мир, чьи яркие, мало на кого похожие стихи произвели на меня сильное впечатление.

В общем, связи с «сибирскими Афинами», как иногда называют Томск знающие люди, не прерываются и теперь.

* * *

Ушли из памяти моей «гаудеамус»,

И «ювенес дум сумус»*, и латынь…

Но тайна в сердце светлая осталась –

Я вижу сон под солнцем золотым.

…Вразмашку через Томь плыву на берег,

Где правит совесть, мудрость, тишина…

До сей поры неистребимо верю,

Что сохранила их моя страна,

Что крест её несли мы не напрасно,

Что красный цвет у звёзд сиял не зря,

Что милое студенческое братство

Взойдёт как повсеместная Заря.

------------------------------------------------

Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus! – «Возрадуемся, пока мы молоды!» – слова из общеевропейского средневекового гимна студентов, перекочевавшего в университеты России.