Как переводчик Ю. М. Ключников начал с французской поэзии. Ещё будучи студентом филфака Томского университета он пробовал переводить Аполлинера, Поля Валери, Жана Кокто, Бодлера, затем вернулся к этому занятию через много десятилетий. Он перевёл более 255 стихотворений 57 французских поэтов и выпустил книгу «Откуда ты приходишь, красота: вольные переводы французской поэзии XII–XX вв.», которая, по словам профессора С. Б. Джимбинова, является самой крупной за всю историю России авторской антологией французской поэзии.
Французы в силу своего исторического возраста и тесных с нами связей – наши учителя, ведь самые лучшие представители отечественной культуры, включая Пушкина, учились у них. Мы повторили (правда, с серьёзными национальными вариациями) многие «зигзаги» французской истории, например, революции, в которых, правда, наши восставшие классы сражались больше не за идеалы индивидуальной свободы, а за народные, коллективистские ценности. Всё, что происходило во Франции, через какое-то время докатывалось и до России. В первую очередь это касалось искусства, литературы. На раннем этапе своего развития русская поэтическая культура развивалась под несомненным влиянием западной, и прежде всего французской. Несмотря на войны и временные раздоры, самым близким культурным союзником России в Западной Европе (до сегодняшнего обострения), оказывающим влияние на отечественную интеллигенцию, была, вне сомнения, страна, породившая Верлена, «Марсельезу» и Наполеона. Русские литераторы по-разному относились к Франции на протяжении истории, нередко критиковали французскую культуру и жизнь за отсутствие в ней, по их мнению, стремления к истине, за недостаток глубины и увлечение внешним блеском. Одновременно испытывали и сильную тягу к Франции, ездили или мечтали съездить туда, как тот же Пушкин. Даже высказывали, как Маяковский, готовность умереть в Париже, если б «не было такой земли – Москва».
Действительно, французская поэзия, и шире – культура во многом повлияла на дворянский культурный ландшафт России. Поэзия была самой ранней формой французской литературы – стихами писались и древние эпосы, и рыцарские романсы, и любовная лирика.
В итоге переводчик выбрал у каждого французского поэта стихи, на глубинном уровне близкие русской традиции, где даже отчаяние и трагедийность рождают очистительные переживания. Как, например, у Андрея Шенье или Гийома Аполлинера. Хорошо обо всём этом сказал критик Валентин Курбатов в своём предисловии к сборнику Юрия Ключникова «Дом и дым», где была опубликована первая небольшая часть переводов французской поэзии, в этом издании значительно переработанных:
«Но прочитаешь переводы и с радостью увидишь, как они естественны в книге. Совсем вроде не наши озорство и беспечность, любовь и игра со смертью – Франция, что с неё возьмешь, – но и наши! Наши! Тут и видишь, как они держат лучшее в Ключникове, его свет и волю. Ведь перевод – это всегда немного исповедь и автопортрет в том, что ты переводишь и как».
Переводы посвящены теме любви к женщине, родине и Богу. Тончайшее понимание природы чувственной любви именно французами не оспаривается никем и отражено даже в анекдотах. Любовь французов ко всему французскому во всех сферах жизни, включая товарные предпочтения, также известна всем. А вот тема любви французов ко Всевышнему, религиозная тема во французской поэзии освещена в России куда слабее. Накал этой страстной любви слышен не только в музыке верленовских строчек, но и в мужестве героев Сопротивления и даже в недавнем выстреле Доминика Веннера в Нотр-Дам-де-Пари, отдавшего свою жизнь за дорогие его душе традиционные национальные ценности.
Первые переводы относятся к XII веку – так называемой «осени Средневековья», времени крестовых походов, великого кипения страстей и мощных духовных исканий европейского человека. Согласно Гумилёву, период «золотой осени» той или иной цивилизации несёт в себе множество культурных плодов. Формально французская история началась в 843 году с Верденского договора, зафиксировавшего появление молодого государства, которым правила династия Капетингов. Но в IX веке во Франции было ещё не до поэзии. Чтобы в государстве появились сильные национальные поэты, нужно было время для осмысления происходящего. Понадобилось несколько веков, пока в стране не появились поэты, перешагнувшие тысячелетие и уверенно вписавшие свои имена в анналы литературной Франции.
Родина французской (да и вообще европейской) средневековой лирики – это Прованс и Аквитания. Первых поэтов называли трубадурами (от слова «тробар» – находить, изобретать). Французская поэзия задавала моду, но позднее, в эпоху Ренессанса, на её развитие начали влиять итальянские сонеты Петрарки, а также античные авторы (Пиндар, Анакреонт, Гораций), о творчестве которых вспомнили.
Кретьен де Труа, Бернарт де Вентадорн, Бертран де Борн, Гираут де Борнейль по роду своих занятий трубадуры, а по духу – рыцари, защитники слабых. Темы, поднимавшиеся ими в поэзии, относятся к категории вечных: любовь во всех её проявлениях, доблесть в бою, честь, верность сюзерену (власти), благородство духа, поклонение Прекрасной Даме. Кто-то из этих поэтов оставляет стихи о том, что главная человеческая добродетель – это доблесть в сражениях, которая гораздо важнее всех видов любовных чувств, а кто-то ставит любовь на абсолютно первое место, утверждая её превосходство над долгом. Если попытаться дать формулу, что за человек воспевается трубадурами, то, наверное, это человек героический и любящий. Не герой-любовник позднего времени, играющий в театре жизни свою по большей части разрушительную роль, а рыцарь, готовый защищать свою родину и Прекрасную Даму всеми силами своей души и способный ради любви пренебречь многими условностями.
Стихи свидетельствуют: ради истинной любви человек может пойти на очень многое, иной раз и завести роман с замужней дамой и отбить её у законного мужа. И поэты скорее на стороне любящего, чем на стороне обманутого мужа, несмотря на иную точку зрения Церкви и официальной морали. Национальный характер – вещь таинственная и почти не меняющаяся в веках. Переводы показывают, что уже тогда, в XII-XIII веках, французы на любовном фронте были столь же страстными, хотя форма признания в любви, несомненно, была возвышеннее.
В XIV-XV веках и первой половине XVI века картина меняется. На дворе эпоха Возрождения. Сильно влияние Италии и Испании. Возникновение французского Возрождения связывают обычно с двором Маргариты Наваррской, которая сама писала стихи на любовные и философские темы. Тогда образованные люди начали активно интересоваться Античностью, ездить в Италию, создавать стихи. В центре внимания этой поэзии уже не героический рыцарь и возвышенный трубадур, а образованный городской житель, в меру богобоязненный, тяготеющий к вольнодумству, ищущий утешения в жизненных удовольствиях и вместе с тем задумывающийся о быстротечности жизни. Это человек, ищущий себя, скорее размышляющий и чувствующий, но не умеющий действовать во имя идеи, не герой, не воин.
Ещё одну линию французской поэзии XV столетия представляли Карл Орлеанский и гениальный Франсуа Вийон – гениальный бунтарь и бродяга, к чьему образу и стилю обращались самые разные поэты во всём мире. Они выразили иные грани формировавшегося французского духа. Едва ли не первыми в Европе они – прежде всего, конечно, Вийон – проникли в глубину души человека и открыли его двойственную природу. Вийоновские прозрения звучат до сих пор очень современно, а его формула «я знаю всё, но только не себя» удивительно точно отражает духовное состояние современного человека и человечества. Человек двойственный, несущий в себе бездну или даже «две бездны» (выражение Достоевского), поэтически исследован именно этим полураскаявшимся поэтом-разбойником.
В конце XV и в XVI веке возникает новая ситуация. Поэтическая Франция поворачивается к поискам своей национальной идентичности. В стране набирает силу движение гуманизма, утверждающее целостность человека и стремление улучшать его природу с помощью изучения античной философии. Гуманисты, стоящие на позиции антропоцентризма, ведут полемику со схоластами, исповедующими идею теоцентризма. Стремясь освободиться от церковной цензуры Сорбонны – цитадели схоластов, они создают свою организацию – Коллеж трёх языков. Для французской литературы XVI века характерны стремление к новизне формы и соединение элементов Средневековья и Ренессанса. Гуманисты говорили о близости французского языка не только к латинскому, но даже к греческому и боролись против латыни, предлагая изучать родной французский язык.
К гуманизму примыкает и движение «Плеяды», возглавляемой дю Белле и Ронсаром. Они пытались оформить принципы развития французской поэзии и защиты национального языка. Это движение воспевало духовный аристократизм, утверждало, что поэзия –серьёзный труд, а не праздное времяпровождение, предлагало отказаться от средневековых форм поэзии. Поэзия греков и римлян переосмысливается заново, из неё заимствуются другие жанры (оды, трагедии, эпопеи, гимны).
В поэзии этих двух веков начинают более отчётливо звучать общественные, патриотические ноты. Героем поэзии становится человек гражданственный, думающий о стране, её значении, военных победах, а также о языке, на котором говорят его соотечественники. Конечно, в реальности людей, вышедших на такой уровень гражданского самосознания, было немного. Но Ронсар, дю Белле и другие поэты «Плеяды» формировали мир вокруг себя образцами своей высокой поэзии и прививали читателю высокие чувства и хороший вкус.
В XVII веке происходят новые серьёзные перемены. Тридцатилетняя война, конфликт католиков и гугенотов, возросшее давление абсолютизма меняют атмосферу в обществе на всех уровнях. Стихия обстоятельств, увеличение страданий и растущая смертность заставляют человека задуматься об упорядочении жизни. В философии начинает доминировать рационализм. Декарт культивирует примат мысли над чувством, причём мысли, проникнутой сомнением, которое объявляется одним из главных инструментов познания. А разумное в культуре и обществе отождествляется с нравственным. Классицизм, утвердившийся в ту пору в литературе и искусстве и связанный с такими именами как Расин, Корнель, Мольер, был художественным спутником рационализма. Появляется афористическая проза Ларошфуко, Паскаля, Лабрюйера. Литературные эксперименты возрожденческого гуманизма завершились возвратом к чисто французской форме классицизма, теоретиком которого стал Малерб, заявивший о ненужности художественных излишеств и преувеличений. Именно в этот момент в литературе начали формироваться установка на ясность, суховатость и логичность повествования, которые в большей степени проявились в прозе и драматургии и считаются одними из самых ярких свойств французского ума. Рационализм тогда пронизывал всю духовную жизнь Франции. Но в поэзии стиль рационалистической ясности, сковывающей творческую свободу, продержался чуть более века и был полностью опровергнут поэтами конца XVIII – первой половины XIX столетия, которые начали писать совсем по-другому.
XVIII век продолжил и развил рационализм, превратив его в эпоху Просвещения с её культом науки, представлением о человеке как творце истории, борьбой с Католической Церковью и желанием перестроить общество и государство, во главе которого должен находиться образованный и свободолюбивый монарх-философ. Если Италия была культурным и духовным лидером Возрождения, то Франция, безусловно, стала центром эпохи Просвещения. Идеи Просвещения развивали Монтескьё, Вольтер, Руссо, Дидро, Гольбах, Гельвеций. Стихи из этой когорты писал только Вольтер, творчеством которого увлекался молодой Пушкин. Именно в это время интенсивно создаются академии, научные общества, масонские ложи, кружки, светские и художественные салоны. Героем поэзии XVIII века становится мощная творческая индивидуальность, человек, обладающий высоким гражданским темпераментом, самостоятельно строящий свою судьбу, опираясь на просвещённый разум.
Среди историков литературы бытует мнение, что XVIII век не был веком лирической поэзии. Популярная в те годы сатира, или галантная поэзия, не дала выдающихся образцов литературы. Особняком стоит фигура великого поэта Андре Шенье, погибшего в якобинской мясорубке, но успевшего в своих предсмертных, написанных в тюрьме стихах осмыслить тёмный лик Великой французской революции. Эта революция, ставшая итогом эпохи Просвещения, отчётливо показала самой Франции и остальному миру, что культ разума, оторванного от глубинных духовных корней, может легко обернуться всплеском иррациональных страстей и явить миру разрушительный лик французского национального характера, «бунт бессмысленный и беспощадный».
В XIX веке история Франции, только что пережившей революцию, была ещё более бурной и драматичной. Первая республика, перешедшая в наполеоновскую Империю с её ощущением могущества, сменилась временем крушения Бонапарта и появления русских казаков на улицах Парижа. Затем были сто дней возвращения Наполеона с его последующим поражением и окончательным изгнанием, реставрация Бурбонов и недолговечная монархия при Луи-Филиппе I, две революции, 1830 и 1848 годов, ожесточенная борьба за власть между представителями французской элиты. А после пошли другие времена и периоды: установление Второй республики, завершившееся почти двадцатилетним периодом Второй империи во главе с Наполеоном III, неудачная война Франции с Пруссией, Парижская коммуна, Третья республика, до конца века раздираемая политическими кризисами и противоречиями.
Если представить те колоссальные испытания, которые обрушились на плечи французов в течение всего нестабильного и драматического XIX века, то трудно даже помыслить о том, как литература и поэзия могли существовать и развиваться в таких условиях. Но французы чем-то похожи на нас: чем труднее условия и драматичнее испытания, тем мощнее сила духа, который они проявляют. На протяжении всего столетия мы наблюдаем огромный поэтический подъём во Франции! Достаточно вспомнить имена великих поэтов этого труднейшего столетия, чтобы восхититься удивительным феноменом. Вдумаемся, какое соцветие перед нами: Франсуа Шатобриан, Пьер Беранже, Марселина Деборд-Вальмор, Альфонс де Ламартин, Альфред де Виньи, Виктор Гюго, Альфред де Мюссе, Теофиль Готье, Жерар де Нерваль, Леконт де Лилль, Шарль Бодлер, Теодор де Банвиль, Вилье де Лиль-Адан, Сюлли Прюдом, Жозе-Мария Эредиа, Стефан Малларме, Поль Верлен, Тристан Корбьер, Артюр Рембо... Целый союз гениев, ведь все они любили Францию!
С известной натяжкой можно сказать, что поэты Франции в конце XIX столетия ещё до Фрейда открыли в себе сферу бессознательного, о реальности которой им ещё в XV веке впервые сказал Вийон («Я знаю всё, но только не себя»), и попытались познать её. Рембо говорил о ясновидении, помогающем постичь тайны мира и природу творчества. Тематически поэзия XIX века очень разнообразна. Мастера пера пытаются в своих стихах заново осмыслить извечные темы, волнующие человека и отчасти отражённые в прошлой поэзии: жизнь и смерть, разделённая и неразделённая любовь, радость осуществления мечты и горечь жизненных утрат, свобода и долг, молитва и земной труд, гармония природы и дисгармония человеческих отношений и, конечно, красота земного и небесного мира.
Именно в XIX веке влияние французской поэзии на русскую достигло своего максимума. Юрий Ключников вывел интересную закономерность. В Золотой, пушкинский, век французские духовные ветры для того же Пушкина были в основном благоприятными (хотя «афеизмом», т.е. атеизмом, русского гения заразил именно Вольтер). Наши поэты Серебряного века охотно усваивали из французских достижений, увы, не самые лучшие декадентские черты как в поэзии, так и в жизни. Причём французские поэты первой волны влияний были всё-таки звёздами второй величины, но вторая волна почти целиком состояла из самых выдающихся, первоклассных мастеров пера. Наверное, дело в том, что зрелый Пушкин стал настолько творчески устойчивой личностью, что уже был недосягаем для любых влияний извне и сам мог повлиять на кого угодно, даже на царя.
Поэты же Серебряного века, особенно в молодые годы, оказались слишком некритичными к тому, что нёс им Запад, не увидели под красивой формой разрушительного содержания. Иногда это влияние проявлялось не напрямую. Но очевидно, что образ той музыки, к которой призывал Верлен, парадоксальным образом перекликается с темой музыки в стихах Блока, трансформировавшейся в музыку революции. И это при том, что Блок не принял «разлагающей иронии декадентов», поэзия которых, с его точки зрения, нарушала «визгливым воем своей расстроенной души торжественность мирового оркестра».
Но интересно, что, пройдя через это очарование Францией и её поэзией, почти каждый самобытный русский поэт и в XIX, и в XX веке оставлял его и начинал говорить своим голосом. Так происходило и с молодым Пушкиным, и с Лермонтовым, Блоком, Гумилёвым, Мандельштамом. Что же это все-таки было – извечный русский соблазн Европой, подготовивший появление Серебряного века и в конце концов русскую революцию, или нормальный культурный обмен, когда одни великие гении справедливо восхищаются другими великими гениями? Ведь и культурная Франция зачитывалась Толстым, Достоевским, Маяковским, Буниным и многими именами из русской эмиграции!
XX век, особенно его первая половина, принёс Франции ещё больший груз испытаний. Две изнурительные войны, гибель сотен тысяч людей, немецкая оккупация, движение Сопротивления, послевоенная разруха, потеря бывших колониальных территорий, студенческие бунты. Но и поэзия продолжала развиваться и, пройдя через многие формальные искусы, даже окрепла, закалила свой классический чекан. Этот век представлен в сборнике наибольшим количеством ярких поэтов: Анри де Ренье, Франсис Жамм, Поль Клодель, Поль Валери, Гийом Аполлинер, Жюль Сюпервьель, Пьер-Жан Жув, Сен-Жон Перс, Жан Кокто, Поль Элюар, Луи Арагон, Антуан де Сент-Экзюпери, Робер Деснос, Жак Превер, Раймон Кено, Эжен Гильвик, Рене Шар, Андре Френо, Рене Ги Каду, Жак Брель. Многие из них родились ещё в XIX веке, но как поэты состоялись в двадцатом. И они шли новыми путями, а не почивали на лаврах, добытых их великими предшественниками. Поэты активно искали разные средства для воплощения своих мыслей и чувств, практикуя авангардные формы стихосложения или уходя в дебри сюрреализма. А сколько литературно-художественных школ было во Франции в XX столетии: дадаизм, кубизм, сюрреализм, реализм, как «без берегов» (Роже Гароди), так и с самыми фантастическими «берегами»!
И, конечно, поэты вслушивались не только в себя, но и в меняющийся мир. Художник не может не отражать своё время. Когда оно наполнено великими потрясениями, он испытывает чувство потерянности и даже смятения, пытается уйти в другие эпохи, подобно поэтам «Плеяды». Либо увлекается мистикой, «автоматическим письмом» и погружается в мир иррационального. Наконец, он может уйти в традиционную религию и сосредоточиться на духовно-религиозных переживаниях, как Клодель. Но когда эпоха бросает человеку вызов и ставит его перед лицом смерти, у поэта возникает другая возможность – принять этот вызов и пойти на войну, как Аполлинер, или вступить в движение Сопротивления, как это сделала целая когорта французских литераторов. Стихи таких поэтов, написанные по горячим следам сражений, сугубо реалистичны: перед лицом смерти нет необходимости эпатировать публику формальной новизной.
Если попытаться определить, каким был литературный герой лучшей поэзии XX века, то можно сказать, что это человек, с одной стороны, продолжающий искать Истину и себя, а с другой – сопротивляющийся как врагу, так и духу века. Элюар, Деснос, Экзюпери, Арагон, Френо, Ги Каду – поэты-воины, которые противостояли не только нацистам, но и разрушительным идеалам пошлости и потребительства, проникшим и в умы сограждан, и в пространство высокой поэзии. Они отбросили темноту как принцип поэтической речи, отказались от герметических установок «чистого искусства», повернулись к гражданской, общественной тематике. Это, кстати, помогло таким художникам слова остаться на высоте и в чисто субъективной поэзии – в любовной, пейзажной, философской лирике.
КРЕТЬЕН ДЕ ТРУА (около 1135 г. – около 1185 г.)
Кретьен де Труа – самый знаменитый поэт древнего периода французской литературы. Он считается основоположником жанра рыцарского романа и куртуазной литературы. Всем, что знает современный мир о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, он обязан Кретьену де Труа, который ввёл эти легенды в литературный обиход. Более того, кодекс чести, благородства, мужества, самоотверженности, защиты слабых, связанный с рыцарскими идеалами и поведением, впервые получил художественное выражение именно в романах де Труа. После них все рыцари стремились соблюдать эти идеалы.
О жизни поэта достоверных данных крайне мало. Предполагают, что он родился в обеспеченной семье, поскольку литературную деятельность начал с того, что переложил стихи Овидия на французский язык. Это свидетельствует о знании латыни, которое в ту пору давали только школы для высших сословий, часто будущим служителям церкви. Историки литературы утверждают, что Кретьен де Труа был тесно связан с высшим светом, в частности со двором графини Марии Шампанской, которая инициировала написание романа о рыцаре Ланселоте, а также со двором графа Филиппа Фландрского, для которого писался роман о простеце Персевале (Кретьен де Труа умер, не успев его закончить). В дошедших до нас многостраничных поэтических романах де Труа наряду с традиционным для средневековой поэзии культом Прекрасной Дамы просматриваются реалистические краски и тонкий психологизм. Намечены линии сюжета о Дон Жуане, который позднее разрабатывался многими европейскими писателями. Речь идёт о превосходстве любви над такими понятиями, как долг, честь, супружеская верность.
Помимо темы легендарного короля Артура и рыцарей Круглого стола Кретьен де Труа ввёл в литературу тему святого Грааля. В дальнейшем она активно прорабатывалась в эзотерических учениях. О Граале много спорили богословы и философы. Роман поэта, стихотворный фрагмент которого «Ивэйн, или Рыцарь со львом» помещён в этом сборнике, посвящён теме конфликта любви и рыцарской доблести. Это, возможно, самый ранний вариант «донжуанской темы» в европейской поэтической традиции.
ИВЭЙН, ИЛИ РЫЦАРЬ СО ЛЬВОМ
(Фрагмент стихотворного романа)
«Острее всякого меча
Любовь разит сердца с плеча.
И если ранит ваше сердце,
Вам никуда уже не деться.
Она в присутствии врача
Над ним смеётся, горяча.
Кто чарами её пленён,
Навеки тот приговорён.
Любовь хозяйничает всюду, –
Я повторять об этом буду, –
Оказывает предпочтенье
Святым местам уединенья.
При этом, не стыдясь ничуть,
Умеет даже в грязь нырнуть.
И расточать усердно там
Свой аромат средь грязных ям.
Любовь пленяет бедных Ев
И венценосных королев.
Смиренно ей монахи служат,
И старцы мудрые с ней дружат.
Но та, которую люблю,
Захочет ли судьбу свою
Соединить с моей законно?
Читайте притчи Соломона…»
Так размышлял мессир Ивэйн
О жизни горестной своей,
Когда стоял он под окном
Прекрасной дамы.
Сей дом врагу его принадлежал,
В кого Ивэйн вонзил кинжал.
Теперь дежурит и гадает,
И сам с собою рассуждает:
«Я, несомненно, сумасброд,
Такое в голову придёт
Лишь в виде тяжкого недуга –
Ведь я убил её супруга.
Мечтаю жить с его вдовой,
Рискуя грешной головой.
А дама ненависть питает,
Казнить обидчика мечтает.
Сегодня тем живёт она.
Но завтра вся моя вина
Уступит место чувствам новым.
Совсем не злым и не суровым.
И может так случиться вдруг,
Что ярый враг ей станет друг.
И даме он шепнёт на ушко:
– Зачем хранить пустой подушку?
Предать постам себя прилежным,
Напрасно сохнуть персям нежным,
Беречь нетронутую плоть?
Такими дам создал Господь.
БЕРТРАН ДЕ БОРН (1145–1215)
Французский средневековый поэт, знаменитый трубадур из Прованса. Происходил из аристократической семьи, рано лишился матери, воспитывался и получил образование в среде родовитых феодалов, где культивировались рыцарская доблесть, верность сюзерену и одновременно складывавшаяся в то время «куртуазность» – в те времена синоним понятия «культура». Особенно ценилось умение сочинять стихи. Всё это наложило отпечаток на характер де Борна, которому довелось участвовать в многочисленных войнах за личное наследство, а также за наследные права ряда королей Франции. Интересная деталь: в этих боях он противостоял одно время английскому королю Ричарду Львиное Сердце, с которым позднее подружился. Историки литературы отмечают, что его отношения с Ричардом Львиное Сердце – сквозная тема песен де Борна. Отличался отвагой, великодушием, прямотой – эти его качества воспеты в хрониках и стихах многих трубадуров. В конце жизни принял монашество и последние двадцать лет жизни провёл в стенах монастыря.
Де Борн ставил рыцарскую доблесть выше всех наслаждений жизни, даже выше любовных утех. Поэт – вместе с тем пропагандист «домостроевских» идеалов, совершенно не характерных для подавляющего числа поэтов Франции, – славит в своих канцонах супружескую верность и домовитость дам. Оставил после себя четырёх сыновей, один из которых, тоже Бертран де Борн, пошёл по стопам отца – стал трубадуром.
Фигура Бертрана де Борна привлекала внимание литераторов разных эпох, начиная с Данте, жившего веком позже. Под влиянием довольно тенденциозного жизнеописания де Борна, сделанного в XIII веке, итальянский поэт совершенно несправедливо поместил в своей «Божественной комедии» де Борна, «ссорившего короля-отца с сыном», в восьмой круг ада (Inferno, XXVIII). Признавая при этом все его благородные качества. Позднее к образу де Борна обращались литераторы XIX века, в частности Генрих Гейне. Лион Фейхтвангер ввёл его в качестве персонажа в «Испанскую балладу». Творчество средневекового поэта ценил Фет, переводивший его стихи, Александр Блок ввёл де Борна в качестве действующего лица в свою пьесу «Роза и крест».
Стихи Бертрана де Борна ярко представляют не только его характер, но и приметы времени, в котором жил поэт.
* * *
Я знаю всё, что обо мне твердят,
Поссорить нас завистники хотят.
Терзает моё сердце злая рана –
Не верьте обо мне худой молве.
Держу одну молитву в голове:
«Не покидайте вашего Бертрана».
Спасите чувства праведной души.
Пусть улетит с позором коршун лжи,
Ведь это он меж нами ссоры сеет.
Пусть сокол мой все сплетни обо мне,
Что я имею страсть на стороне,
Догонит, и накажет, и развеет.
Когда я еду на коне верхом,
О вас мечтаю, а ещё о том,
Что встречу вас сегодня или завтра,
Что не погиб и не упал с коня.
Что в сердце у меня достаточно огня,
Всё, что болтают обо мне, – неправда.
Пусть не везёт мне в играх на костях,
Пускай я проиграюсь в пух и прах,
Как доказать вам правоту могу я?
Мой пыл сердечный вовсе не погас,
Я верен вам, я обожаю вас.
Поверите ли, что люблю другую?
Быть может, очень скоро я умру,
Не отомстив врагам за подлую игру.
Быть может, не найду удачу.
И пусть беда жестокая согнёт
Или какой холоп меня побьёт.
От вас греховных замыслов не прячу.
* * *
Сраженье мне – блаженство из блаженств,
В нём вижу благосклонный Неба жест,
Явить уменье, мужество и честь
Во славу Божьей Матери и дам.
За битву я все радости отдам
И от любовных откажусь услад,
Как Господа слуга и как солдат.
О ТЕХ, КОГО ЛЮБЛЮ
Люблю я дыханье лесов и полей
И яркие краски весны,
Люблю, когда в роще поёт соловей
Под вечер среди тишины.
Приятен в саду мне звенящий ручей.
Милей же всего перезвоны мечей,
И песни сражений, и трубы войны,
Когда они всюду слышны.
Я весел, коль слышу вдруг топот коней,
То рыцарский едет отважный отряд,
Доспехи героев на солнце горят.
Я вижу, как бой начинается вдруг,
Мне кровь будоража и радуя взгляд.
Вот стадо бежит, и в смятенье пастух,
Вот замок в осаде.
Вот стены трещат,
И крики, и стоны несутся вокруг.
И бьются вассалы, отваги полны,
Сражаются насмерть в проломе стены.
И вновь тишина и задумчивый луг.
На нём погребальные плиты встают,
А рядом ромашки густые цветут,
И мчится табун одичалых коней
По травам подросшим военных полей.
Героем умрёт, кто героем рождён,
Отмечен печатью Всевышнего он.
Достойны покоя, любви, тишины
Лишь мужества дети, лишь чести сыны.
Кто, пав, себя воинской славой покрыл.
Кто кровью своею цветы обагрил.
О ТЕХ, КТО МОЛОД
Та дама хороша и молода,
Чей нрав лишён малейшего бесстыдства,
Чья совесть не страдает никогда
Ни от излишеств, ни от любопытства.
Она всю жизнь хранит красивым тело,
Ведёт себя с достоинством и смело,
Не позволяя ветреной толпе
Судить легко и низко о себе.
Того лишь рыцаря считаю молодым,
Кто на подарки дамам не скупится,
Кто деньги может вмиг развеять в дым,
Ввязаться в бой,
В турнир и в пир влюбиться.
Кто воевать как следует умеет,
Кто тела на турнирах не жалеет,
Кто научился управлять бедой –
Тот для меня по праву молодой.
ФРАНСУА ВИЙОН (1431 или 1432 г. – после 1463 г.)
Знаменитый французский поэт, самый крупный лирик позднего Средневековья. О жизни поэта сложено множество легенд. В то же время сохранилось немало документов, главным образом судебного характера, поскольку Вийон не однажды привлекался к уголовной ответственности за драки, разбой, даже убийства. Когда в 1455 году на Вийона напал с ножом священник Филипп Сермуаз, поэт в завязавшейся драке смертельно ранил противника и, скрываясь от суда, покинул Париж. Подобный акт самозащиты, дозволявшийся обычаями, не сыграл большой роли в его дальнейшей судьбе (тем более что сам Сермуаз перед смертью простил своего убийцу, признав себя зачинщиком, и Королевский суд объявил поэта невиновным).
Но в дальнейшем Вийон, оказавшись без денег, занялся грабежами, несколько раз попадал в тюрьму. Деньги ему были нужны не для роскошной жизни, а для того, чтобы обеспечить себя необходимой суммой для путешествия в Анжер, попасть на приём к Рене Анжуйскому («королю Сицилии и Иерусалима») и добиться, чтобы тот взял его придворным поэтом. Поскольку Вийон получил отказ и не имел никаких средств, чтобы вернуться на родину, он постепенно сблизился с компанией разбойников.
Дважды приговаривался судом к повешению. Первый раз его спасло от виселицы заступничество герцога Карла Орлеанского, у которого Вийон участвовал в поэтических турнирах (см. «Балладу на поэтических состязаниях в Блуа»). Второй раз Вийона выпустили на свободу по амнистии короля Людовика XI, сына Карла Орлеанского. С тех пор судьба поэта неизвестна, за исключением какого-то упоминания в хрониках XV века, что позволило определить его кончину не раньше 1491 года. То есть прожил Вийон при его буйном характере всё-таки достаточно долгий по тем временам срок.
Неординарна и творческая судьба великого поэта. При жизни он пользовался, видимо, достаточной известностью, раз был под покровительством августейших особ. Затем на три с лишним века погрузился в забвение, из которого Вийона вывел в ХIХ веке Теофиль Готье.
У нас в России отношение к Вийону тоже менялось. Однажды французского поэта вспомнил молодой Пушкин, отметив в нём, правда, только грубость. У поэтов Серебряного века Франсуа Вийон не встретил приязни. Исключение – Эренбург. Есть эпатажные и одновременно сочувственные строки о гениальном «школяре» у Маяковского, обращённые к собратьям по перу: «А знаете, если не писал, разбоем занимался Франсуа Вийон». Широкое признание советских читателей к Вийону пришло лишь после отличных переводов поэта, сделанных Ильёй Эренбургом.
Тем не менее переводчик позволил себе внести некоторые существенные, на его взгляд, коррективы в свой перевод стихотворения «От жажды умирая над ручьём», где Вийон выразил своё жизненное и творческое кредо. Строку Вийона, которая в подстрочнике выглядит так: «Моя родная земля не здесь, она далеко» – Эренбург передал словами: «Мне родина моя – моя чужбина».
Конечно, перевод одного поэта другим допускает вольную перекличку, но в данном случае душевное созвучие показалось переводчику неадекватным. Эренбург пересказал скорее своё душевное состояние. Ю. М. Ключников перевёл строку Вийона тоже вольно: «Моя отчизна – журавлиный клёкот». Учитывая глубокую религиозность Франсуа Вийона и его способность к раскаянию, ясно, о какой отчизне грезил французский поэт… Его рефрен, завершающий каждую строфу, у Эренбурга выглядит так: «Я принят всеми, изгнан отовсюду». Подстрочник же Вийона иной:
«Я принят (неизвестно кем. – Ю. К.) хорошо, но изгнан каждым». Поэтому, опять же имея в виду глубокую, хотя и своеобразную набожность «школяра» (он сам себя так называл), свой перевод данной строки Юрий Ключников обозначил так: «Я принят Всем, за это изгнан всеми». Впрочем, любой переводчик неизбежно вносит личный отпечаток в переводимый поэтический текст, точный перевод стихов с одного языка на другой, в нашем понимании, невозможен.
Этот столь подробный комментарий к Вийону объясняется масштабом поэта. В нём, как в зерне, содержатся все лучшие черты последующей французской поэзии: её огромная искренность, жизнелюбие, глубокая религиозность, культ женщины, юмор, демократизм – комплименты можно продолжать долго. Исследователи творчества Вийона видят в нём и трагическую фигуру, способную к глубоким прозрениям, заглянувшую в тайны бытия, и в то же время мастера иронии, склонного к тонкой пародии, с помощью которой он спасается от страхов перед расплатой за собственные грехи.
Ю. М. Ключников сопоставляет значение Вийона для французов со значением Петрарки для итальянцев. Но можно сравнить любовную лирику французского поэта и с поэтизацией Дульсинеи у Сервантеса. В самом деле, герой Сервантеса поклоняется Прекрасной Даме в лице крестьянки. Предмет поклонения Франсуа Вийона – содержательница разбойничьего притона. При этом поэт не впадает в идеализацию героини, полностью отдаёт себе отчёт, чем реально является предмет его обожания. Дон Кихот посмеивается над собой, совершая воображаемые подвиги на свободе, Вийон это делает в тюрьме накануне казни. Поистине уникальный в мировой литературе образ: гений, злодейство, пронзительная искренность, осмысление двойственной природы человека и юмор висельника соединились в очень большом поэте.
БАЛЛАДА НА ПОЭТИЧЕСКИХ СОСТЯЗАНИЯХ В БЛУА
Напиться не могу, склонясь над родником.
У вас, мой принц, мне тоже одиноко,
Дрожу в тепле, с морозом незнаком,
Моя отчизна – журавлиный клёкот.
Не полагаюсь ни на чьи глаза,
Своим – не верю, верю в чудеса.
А ночевать предпочитаю в сене.
Порой застанет в нём меня гроза.
Я принят Всем, за это изгнан всеми.
Богат, как царь, без дрожи над казной,
Которую усердно расточаю.
Для подданных я – государь смешной,
Лишь миражи им щедро обещаю.
Мне из людей всего понятней тот,
Кто коршуном голубку назовёт,
Кто в очевидность лишь сомненья сеет,
А выдумке заглядывает в рот.
Я принят Всем, за это изгнан всеми.
Добра мешок по кочкам зла влачу,
Траву ищу под слоем павших листьев,
От правды ложь никак не отличу
Среди высокочтимых полуистин.
И правда где, в раю или в аду?
У тех, кто счастлив?
Кто попал в беду?
Рассудят лишь Создатель наш и Время.
Школяр, не знаю сам, куда бреду.
Я принят Всем, за это изгнан всеми.
Напиться не могу, склонясь над родником,
Свои желанья ото всех скрываю.
Не потому, что c мудростью знаком.
Я знаю лишь, что ничего не знаю.
От вас же, принц, не смею скрыть того,
Что многого хочу, но жажду одного –
Понять всего единственное Семя,
И верю в Высшей Правды торжество.
Я принят Всем, за это изгнан всеми.
БАЛЛАДА ИСТИН НАИЗНАНКУ
Куда приятней запах сена
Травы, которая растёт.
Милей земные перемены,
Чем неподвижность всех высот.
Любая жизнь опасней тлена,
Клочок земли важней Вселенной.
Нам глупость знания несёт.
И лишь влюблённый знает всё.
Венера рождена из пены.
Цветок сухой сулит нам плод.
Огонь выходит из полена.
В морозы тело солнца ждёт.
У верности сестра – измена.
Свобода зреет в муках плена.
Несчастье радости пасёт.
И лишь влюблённый знает всё.
Хмельному море по колено.
Хромой свой дом скорей найдёт.
Нахальный молится смиренно,
Когда увидит смертный вход.
Разрушит жизнь любые стены,
Фома уверует мгновенно,
Его сомнение спасёт.
И лишь влюблённый знает всё.
Кто путь земной прошёл без крена?
Наверно, полный идиот.
Жизнь – неизменная арена
Для истины наоборот.
Вращают спицы колесо.
И лишь влюблённый знает всё.
БАЛЛАДА О ПОВЕШЕННЫХ
О люди!
К вам, живым, взываю всем,
Не плача, не винясь, не упрекая.
Нас – пять ли, шесть висит здесь или семь…
И вас, быть может, ждёт судьба такая.
Мы тоже знали беды и пиры,
Намучились, наелись, насладились.
И вот они, последние дары –
Мы в кукол страшных нынче превратились!
Жара нас мучит, градом бьёт гроза,
Зима терзает, снегом одевая.
Нам выклевали вороны глаза.
Но мы-то живы, в страхе пребывая.
Вдруг и в аду у нас отнимут речь,
Молиться будет некому и нечем.
И душам тоже там ни встать, ни лечь.
Качаться лишь…
Порядок Божий вечен.
Мы в муках ждём Последнего суда.
А вы его, возможно, не боитесь,
Поскольку не грешили никогда.
Тогда за нас хотя бы помолитесь.
За падших нас
Тому, кто был зачат Пречистой.
Попросите Иисуса
Освободить Его несчастных чад
От страшного теперешнего груза.
О нас пошлите горестную весть…
Молчите. Боль висящих вас не гложет.
Душ безразличных под луною несть.
Тогда и вам Всевышний не поможет.
Для всех сияет солнце горемык,
Всем обещает светлую дорогу.
О люди!
Наш немой услышьте крик,
За висельников помолитесь Богу!
Я знаю всЁ, но только не себя
Я знаю вкус несчастий и побед.
И слёзы, и когда ресницы сухи,
Я знаю, адский мрак и райский свет
Надежней тех, кто носит крест на брюхе.
Я знаю сплетни, что о нас старухи
Распространяют, на весь мир трубя,
И как опасны радостные слухи.
Я знаю всё, но только не себя.
Я знаю Ветхий и Христов Завет,
Как школяру не сгинуть с голодухи,
Как богачи бывают к бедным глухи,
И что у них сегодня на обед.
Я знаю, как обидны оплеухи,
Как выжить без гроша и не скорбя,
Живым остаться в смертной заварухе.
Я знаю всё, но только не себя.
Я знаю ласки страстные любви,
И как нас за нос водят потаскухи.
Как сердце обливается в крови,
Когда его терзают злые духи.
Я знаю стыд певца в смоле и в пухе
И счастье жить, на свете всё любя.
Я знаю наслаждения и муки.
Я знаю всё, но только не себя.
ИЗ МАЛОГО ЗАВЕЩАНИЯ
I.
Под Рождество, среди зимы,
Когда в тепло стремимся мы,
Избавиться задумал я,
Жестокой мукой утомлённый,
От своего жилья-былья,
От горестной любви своей,
Где среди мрака и цепей
Терзался я, в Марго влюблённый.
II.
Я не забуду эту клеть,
Где столько мне пришлось терпеть
Измен, побоев – счёту несть.
А что же получил в итоге?
Свою поруганную честь,
Пустой карман и прах в гробу,
Разбитую вконец судьбу
Разбойника с большой дороги.
III.
И не забыл, из-за кого
Хлебнул я этого всего,
И сколько горьких слёз пролил
И сил был вынужден отдать я.
Чтоб милым быть, кому не мил,
Любимым быть, кому не люб.
Зачем других не жаждал губ,
Иные не искал объятья?!
IV.
Меня её лукавый взор
Насквозь пронзает до сих пор,
И мучит, и грызёт меня,
Но жалкий жребий не меняет.
Бегу от глаз её огня,
От тела жаркого бегу.
Но отделиться не могу,
Воспоминанья догоняют.
V.
Гоню воспоминанья прочь,
Они тревожат день и ночь,
Казнят и дразнят школяра
Юдолью сладкой и постылой.
Расстаться с ними мне пора,
Себя свожу в могилу сам,
Найдет Марго меня и там.
Спаси, Всевышний, и помилуй!
VI.
Болван, какой же я болван,
Ношу я краденый кафтан,*
В кармане нож бандитский свой,
Душой моею страсти крутят,
И что мне делать с головой,
Где в мыслях я судьбу браню,
Священный Лик Творца храню
И женские ласкаю груди.
АНДРЕ ШЕНЬЕ (1762–1794)
Один из самых ярких поэтов Франции, журналист и политический деятель. Короткая жизнь и творческий взлёт этого поэта пришлись на эпоху Великой французской революции, которая застала Шенье на дипломатической службе в Лондоне. После известия о взятии Бастилии он заторопился во Францию и поначалу горячо приветствовал падение королевской власти. Столь же быстро кровавые эксцессы революционного режима вызвали у поэта резкое отторжение. Шенье сделался непримиримым обличителем «власти народа», публиковал в оппозиционных парижских газетах и журналах яростные статьи, эссе, стихи против лидеров революционного Конвента.
Какое-то время верховоды революции его терпели, затем взяли под стражу. В тюрьме Андре Шенье провёл несколько месяцев, и за это время написал ряд лирических стихотворений, позднее принёсших ему широкую посмертную славу в Европе.
За жизнь Андре Шенье боролись влиятельные родственники, которые, кстати, пошли на службу якобинскому режиму. Последняя аудиенция брата Андре Шенье у влиятельного члена Конвента Бертрана Барера (его имя упоминается в сонетах Шенье) закончилась обещанием чиновника: «Через три дня я верну ему (Шенье) свободу». «Свободой» оказалась гильотина.
Казнь Шенье вызвала широкий резонанс в Европе. На это событие откликнулись своими стихами и переводами французского поэта известные европейские литераторы, у нас – Батюшков, Баратынский, Пушкин, другие поэты.
В лице Андре Шенье французская литература преждевременно потеряла очень большой талант, который только набирал силу. Публикуемая ниже «Элегия» представляет раннее творчество поэта, «Ямбы» – это уже поздний Шенье.
ЭЛЕГИЯ
Под звёздами, под хмурою луной
Я выхожу на встречу с тишиной,
Но не затем, чтоб обобрать кого-то,
Воспользовавшись ночью и погодой,
Тем более – кого-нибудь убить…
О нет! Я жажду верить и любить
Тебя, звезда любви, моя Венера!
Хочу я также, чтобы всё вокруг звенело
И наконец мне повстречалась та,
Кого лелеет сладкая мечта.
ЯМБЫ
Когда овца отправится на бойню
И голову подставит под топор,
Не сделаются пастыри достойней,
А судьи милосердней с этих пор.
Мальчишки, что бежали вслед за стадом,
Старушки, опекавшие овец,
Не вспомнят ту, что прыгала когда-то.
Живому полагается конец.
И мне готовят новое жилище.
Законы революции стары –
Я должен стать кому-то сладкой пищей,
Украшу победителей столы…
А что друзья?
Они не склонны к риску.
Ведь мог бы кто из близких парижан
Послать пирог, напильник и записку
Да золотой тюремным сторожам…
Ах, милые, не мучайтесь виною,
Что кровожадной сделалась страна.
Вам вовсе незачем спешить в тюрьму за мною.
И я в былые времена
Свой взгляд отвёл бы от тюремных камер,
Не замечая дьявольского зла.
Сегодня сам перед кончиной замер.
Друзья, да будет ваша жизнь светла!
* * *
Живём. И что? Наверно, так и нужно –
Поспать, покушать, крошки отряхнуть.
Дождаться часа своего и старости недужной,
Под музыку уплыть в последний путь.
Тот пьёт, тот лжёт, та мужу изменяет.
Поэт стишки строчит о красоте.
Иные речи спешно сочиняют,
Барер – о либерте с эгалите.*
В Конвенте мельтешат одни и те же рожи –
витии, краснобаи, болтуны, дельцы.
Но час пробьёт – и вдруг возникнет, Боже,
Та, что начала сводит и концы.
Что всех нас без особого разбора
Стрижёт и отправляет на тот свет.
И кто-то шепчет: «Не сегодня, нет…»
Глупец! Пусть не теперь, но скоро…
* * *
Последний солнца луч готовит сумрак миру
И за холмы вот-вот прощально упадёт.
В последний раз настраиваю лиру.
Спою – и поднимусь на эшафот.
Гремит замок. Посланец смерти скорой
Построит всех нас в ряд и выкликнет меня.
И побреду с толпой в потёмках коридора
На плаху умирающего дня.
Ну что же, я пожил, я знал минуты счастья
И честь не уронил, не предал прямоту.
И уходящим днём в последний скорбный час я
Могу лишь повторить, что сохранил мечту
О правде и любви. Зачем мне жить на свете,
Где царствуют бесчестье, ложь, вражда.
Мы все за всё душой когда-нибудь ответим
Перед законами Последнего суда.
А я… Я ухожу туда, где только правда.
Возлюбленная Франция, поверь:
Мне без твоей свободы жизнь – отрава.
Смерть, не стучи замком. Я сам открою дверь!
ПЬЕР БЕРАНЖЕ (1780–1857)
Знаменитый французский поэт, сатирик, автор песен. Творческое лицо этого французского классика хорошо известно русскому читателю начиная с 60-х годов XIX века благодаря мастерским переводам В. Курочкина и А. Михайлова. Их считает своими учителями и переводчик, особенно в переводах Беранже. Много печатали поэта в советские годы, его стихи положил на музыку Даргомыжский («Старый капрал»), песни исполнял Шаляпин.
Пьер Беранже прожил долгую, наполненную большими событиями жизнь, активно участвовал в ней и как поэт, и как политик. У него всегда были сложные отношения с властью, которая безуспешно старалась его приручить. Он порой менял свои взгляды, но никогда не приспосабливался к настроениям толпы. Так, например, ещё в 1808 году, когда Наполеон был в силе, Беранже написал памфлет на «корсиканца» и сатирические стихи. Но в годы Реставрации, когда имя великого императора Франции поносили, воздавал ему хвалу, даже написал стихотворение-реквием о нём – редчайший случай во французской поэзии, когда предметом восхваления становится первое лицо государства. Зато резко выступал против Наполеона III, за что подвергался преследованиям. Но авторитет и слава Беранже были столь велики, что даже «Наполеон маленький» вынужден был провести похороны поэта по высшему разряду и за счёт правительства.
По широте интересов, многогранному таланту Беранже сопоставим разве что с Гюго, хотя в жанровом отношении его творчество небогато: в основном это песни, ставшие народными. Песни позволили поэту не только передавать настроения широкой публики, но и выражать собственные философские, религиозные, даже прогностические размышления, для своего времени совсем не тривиальные. В последние десять лет жизни поэт отошёл от общественной жизни и поселился в предместье Парижа, где занялся делами, описанными в стихотворении «Садик».
САДИК
Однажды попросил я Бога:
– Мне скоро стукнет шестьдесят.
Твоих даров я принял много,
Порадуй напоследок взгляд.
Утех немного остаётся
Поэту-грешнику. Вино?
Но одному никак не пьётся.
Друзья же разбрелись давно.
Любовь? Она ещё туманит
Седую голову мою
И по своей привычке манит,
Но от неё я устаю…
От славы устаю я тоже,
От шума, лести, похвалы,
За коими, прости, о Боже,
Потоки льются злой хулы.
Что же касается бессмертья,
Не знаю, быть ему, не быть.
Оно как письмецо в конверте –
Пока ты жив, его не вскрыть.
Пошли мне что-нибудь простое,
Что видел каждый на веку,
Чем сельский житель удостоен –
Клочок природы старику.
Сказал – и что я вижу: рядом
Ручьи весёлые бегут,
Цветы ласкают взгляд нарядом,
Деревья небо стерегут.
Бог шлёт поэту-ротозею
Лопату, грабли, таз, метлу.
Гребу, мету, копаю, сею,
Пока не ляжет сад во мглу.
А вечером ко мне на ветку
Летит приятель-соловей,
И я за ним лечу в разведку
На поиск песен и идей.
ЗАВЕЩАНИЕ ПОЭТАМ
Поэты! Возвещаю годы
Безмолвия словесных муз.
Уже сливаются народы
В один большой земной Союз.
Нужды не станет в наших спорах,
А значит, и в потоках слов.
Грядёт, хоть, может быть, нескоро,
Преображение Основ.
Всё в мире породило Небо –
Начало наше, наш итог.
А Небо, как известно, немо,
Как молчалив премудрый Бог.
Великолепные пейзажи
Им созданы не для речей.
Куртины роз – не для продажи,
Как и леса, как и ручей.
Не сохранит любой гербарий
Живым цветок, тем паче – луг.
Как не понять Творенье тварей
Всей Академии наук.
Она ценой больших раздумий
Способна только объяснить
Существованье в Лувре мумий –
Как прах наш можно сохранить.
Итак, поэты, век приходит,
Его уже предвижу я,
Когда ни при какой погоде
Не удержать в руках старья.
Вооружимся же любовью,
Приложим к ней старанье, труд,
Чтобы уйти от многословья,
Его потомки не поймут.
БЕЗУМЦЫ
Мы привыкли вышагивать строем.
Если ж вырвется кто-то вперёд,
Вслед ему оглушительно воем:
«Он безумец! Позорит народ».
Травят люди такого, как волка,
Пока до смерти зверь не устал.
После ставят на книжную полку,
А бывает – и на пьедестал.
Ждёт Идея, подобно невесте,
Кто её поведёт под венец.
Редко слышит хорошие вести,
Ей повсюду пророчат конец.
Но безумец находится некий,
Слушать он не желает народ.
Не получится в нынешнем веке –
Выйдет в новом… За дело, вперёд!
Сен-Симон родовое богатство*
Посвятил сокровенной мечте –
Он задумал всеобщее братство
Учредить. И угас в нищете,
О всеобщем богатстве мечтая,
Где отсутствует хищник-злодей.
До сих пор та Идея святая
Будоражит сознанье людей.
Всех из грязи нас выбраться в князи
Призывал беспокойный Фурье.**
«Сколько можно терпеть безобразье!
Почему вы живёте в норе?»
Стройте сами жильё и заводы,
Создавайте фаланги труда.
Мысли эти не канули в воду,
Не прошли по земле без следа.
Был ещё один. За равноправье
Двух полов он всю жизнь воевал.
Три безумца. Но люди не вправе
Осуждать их святой Идеал.
Луч неясный становится ясным.
Был безумцем открыт Новый Свет.
Слыл когда-то безумцем опасным
Подаривший нам Новый завет.
Если завтра бы солнце забыло
В человеческий мир заглянуть,
Землю тотчас бы всю озарила
Мысль безумца какого-нибудь.
Сами мы не умеем найти
К ослепительной Правде дорогу,
Лишь безумцы, послушные Богу,
Открывают к Ней наши пути.
НАПОЛЕОН НА ОСТРОВЕ СВЯТОЙ ЕЛЕНЫ
Куда-то вдаль подобьем сувенира
На жалком бриге, где чужой штандарт,
Меня отправили. И вот, обломок мира,
Я вдалеке от мореходных карт
Мечтаю снова возвратиться в детство,
В края, где блещут солнце и слеза.
Где Франция закроет наконец-то
Мои в неё влюблённые глаза.
Передо мной клочок пустынной суши
И полумира напряжённый взгляд.
С какою злобой разные чинуши
Издалека за мною здесь следят!
А вдруг вернётся к ним моё соседство!..
Не бойтесь, вижу я свой путь назад,
Где Франция закроет наконец-то
Мои в неё влюблённые глаза.
Я, для вельмож опасный чужестранец,
На трон каким-то образом пролез,
Не вписываюсь в королевский глянец,
Взорвал, как бомба, двадцать королевств.
Могильный холм – единственное место,
Где прятаться должна моя гроза.
О Франция, закрой же наконец-то
Мои в тебя влюблённые глаза!
За мной следить победа утомилась,
Я тоже от забот её устал.
Пошли, судьба, непрошеную милость,
Перемени мой жизненный устав.
От яда лавров никуда не деться,
Пускай насытят змеи свой азарт.
О Франция, закрой же наконец-то
Мои в тебя влюблённые глаза.
Что на скале таинственной маячит?
О боги, неужели чёрный флаг,
И голос мой услышан, это значит,
Что умер я, что плачет даже враг.
Что на планете есть святое средство
Прикончить затянувшийся базар.
О Франция, закрой же наконец-то
Мои в тебя влюблённые глаза.
Ю. М. Ключников писал о роли Наполеона в истории Франции: «Я тоже много думал о том, почему поэты Франции написали так мало стихов о Наполеоне в отличие от русских, ведь у нас этого гениального завоевателя воспели Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Брюсов, Цветаева. Имена Беранже и Шатобриана в данном смысле – пожалуй, исключение… Может быть, причина в свободолюбии французов, избегавших прославления государственных лиц, возможно, причина в сокрушительном поражении императора, которое им хотелось бы забыть. Между тем великий завоеватель в конце жизненного пути увидел иные, хотя и запоздалые, подступы к тому пути, где можно было одержать неоспоримую победу. Речь идёт о его письменном признании, сделанном на острове Святой Елены:
“Александр Македонский, Юлий Цезарь, Карл Великий и я – мы были основателями мощных государств, но на чём держалась наша власть? На силе! Иисус Христос основал своё царство на любви, и в настоящее время тысячи людей отдали бы с радостью за Него свою жизнь... Иисус является завоевателем, Который истинно объединяет не только один народ, но и всё человечество с Самим Собой”.
Завершаю свои раздумья коротким стихотворением:
– О, жизнь моя, – какой роман! – сказал Наполеон.
Я кровь солдат не проливал, не властвовал, как он.
Но очень долго воевал с собою и с людьми.
И сдался так же, как и он,
Империи Любви,
Которую принёс
Христос.
ВИКТОР ГЮГО (1802–1885)
Великий поэт, прозаик и драматург, основатель школы романтизма в литературе, член Французской академии, пэр, сенатор.
Сын наполеоновского генерала и роялистки по убеждениям, он сочетал в своих воззрениях монархизм с демократизмом, почитал Наполеона и одновременно республику. С нескрываемым презрением глядел на племянника великого императора, ненадолго воссевшего на французский трон, называл его «Бонапартом малым». Сочувственно отнёсся ко всем революциям, которые прокатились по Франции в XIX веке, – таков краткий обзор деятельности этого, возможно, самого «политизированного» из великих писателей Франции. Его называют приверженцем «школы романтиков», но он – целая самостоятельная эпоха в литературе этой страны. Похоронен в Пантеоне – усыпальнице великих сынов Франции.
Гюго прославился в России прежде всего как прозаик, автор широко известных романов. Как поэт он известен у нас лишь узкому кругу любителей и специалистам. Между тем во Франции Виктор Гюго – именно и прежде всего великий поэт. При этом лира Гюго многообразна. Даже та небольшая подборка переводов, что помещена здесь, включает политические, философские, любовные мотивы, лирику природы и т. д. Поэзия Гюго не потеряла актуальность до сей поры (см., например, стихотворение «Спящий лев», которое можно истолковать по-разному, в том числе как ожидание прихода крупного исторического деятеля мирового уровня). Он и сам был похож на льва своим неукротимым темпераментом, творческой и витальной силой, как теперь принято говорить.
Оставил огромное творческое наследие и славу неутомимого любовника многих женщин. Вот уж лучшее опровержение теории Зигмунда Фрейда, что гении – люди, не реализовавшие, а, наоборот, подавлявшие своё естественное либидо сублимацией оного. Гюго ничего в себе не «сублимировал», его «либидо» хватало на поэзию, драматические произведения, множество статей и романов как в прозе, так и в жизни. По собственному признанию, не знал женщин до 21 года, но, женившись, в первую брачную ночь совершил девять актов. И сохранил силу до старости. Биографы рассказывают такую историю: взрослая внучка однажды застала восьмидесятилетнего деда в объятиях молодой женщины. Смущённый Виктор Гюго воскликнул: «Посмотри, чем занимается человек, которого называют гением!»
Однако свою могучую силу Гюго пытался сочетать с общепринятой моралью и был по-своему хорошим семьянином, а на свои многочисленные любовные связи испросил разрешения жены, измученной многими родами. После смерти жены стал на долгие годы другом известной в своё время в Париже артистки Жюльетты Друз. Связь с ней поэт сохранял в течение четверти века, а похоронив подругу, написал трогательное стихотворение, завершающее данную подборку переводов.
ДРУГУ
В долине дальней, горной,
Среди утёсов, где
Гулять ветрам просторно
И тесно мчать воде,
Где травы изумрудны,
Нетронуты цветы,
Подарок сделал чудный –
Мне дом построил ты.
Надёжный, но и кроткий
Я жребий получил.
Плыть беспокойной лодкой
В Мальстрём морских пучин.
Валы его в объятья
Мой утлый челн берут
И страшные проклятья
Мне издали несут.
За что? За то, что песни
Пою свободы я,
Что оказался в бездне
И в стае воронья.
За то, что глас поэта
Растит надежды сад.
Тем временем газеты
Мне карами грозят.
Зовут меня пиратом,
И, право, я польщён
Сравнением с Маратом*
И тем, что не прощён.
С властями я не спорю,
Они, как саранча,
Плодятся нам на горе,
Им мало палача.
На них бы злые грозы,
Сгореть бы им в аду,
Пока свободы розы
Сажу в своем саду.
Я ХРАМ НАШЁЛ
Я к храму отыскал дорогу,
В нём может отдохнуть душой
Босой монах, послушный Богу,
И атеист, Ему чужой.
Стоят у входа в этот храм
Деревья в солнечном свеченье,
Давая даром отпущенье
Грехов стрекозам и шмелям.
Там нет затейливых беседок
Или подстриженных аллей,
Зато повсюду буйство веток,
Дыханье свежее полей.
Там пахнут скошенные травы,
А не букеты Буало.*
Там деревенские забавы,
Там всюду радость и тепло.
Нет места выдуманной драме,
Нет тени лживой красоты.
В нерукотворном этом храме
Царят свободные мечты.
Тот храм превыше Ватикана
И всех подручных сатаны.
В безмолвной музыке органа
Надежды чудные слышны.
Тот храм пока ещё в эфире,
Вне камня, плоти и крови.
Да утвердится в дольнем мире
Мой храм свободы и любви!
ЗИМА
Мы к храму подошли однажды,
Но он к себе не допустил,
Холодный сделался и важный,
Щетину всюду отрастил.
Исчезли птицы и стрекозы,
Под пнями сгнили все грибы,
Пропали бархатные розы,
Торчали всюду лишь шипы,
Не то что дух пришёл могильный –
Ушла былая благодать.
Не мог бы гидом сам Вергилий
В таком аду для Данте стать.
В конце осеннего сезона
Закрылся храмовый бомонд.
Нам с ветки крикнула ворона:
– У лета начался ремонт!
СОН ЛЬВА
Лев на холме высоком дремлет.
По-царски важен львиный сон.
Слетелась мошкара на земли,
Где безраздельно правит он.
Живое всё, конечно, знает,
Что лев не умер, не убит,
Позволил мелюзге хозяин
Потешиться, пока он спит.
Лев страшен всем, когда проснётся,
А значит, сделается зряч.
Шакалий хохот раздаётся,
Напоминает детский плач.
Наш лев похрапывает сладко,
Неукротимый здоровяк.
В спокойных лапах дремлет хватка,
Решимость грозная в бровях.
Глухая ночь влачится слабо,
Комар хозяйничать привык.
Но лев взмахнет могучей лапой –
И мошкара исчезнет вмиг.
* * *
Как? Вовсе не любить? Пройти свою дорогу,
Лишь видя её пыль, без поклоненья Богу?
Без женщин, без цветов шагать слепым ко рву
И наблюдать лишь то, что зримо наяву?
Стремиться к телу, душу презирая?
Не знать в ней ада, домогаясь рая?
В пустых боях бесплодных ждать побед?
Болтать, как попугай, про тот и этот свет?
О бедные жильцы, о муравьи столиц!
В дворцах живёте вы или в подвалах,
Как жаль вас всех в желаньях ваших малых.
Я убегаю в лес от серых лиц,
Стать деревом в лесу предпочитаю,
Чем голову засунуть в вашу стаю.
НОЧНАЯ СКАЗКА
Лесное озеро укрылось в чаще леса.
Поляна тихая, усталая луна.
Не помню, чья жена, Юпитера ль, Зевеса,
Среди ветвей Венера не видна.
О чём шумят ветра, что шепчут листья?
«Целуйтесь, кто не спит и кто не мёртв.
Из всех на свете благородных истин
Нет выше этой, в ней и боль, и мёд».
Мы – капли той Любви, что на дорогу,
На путь земной вложил в нас всех Творец.
Любите пламенно, любовь любезна Богу,
Она – Первотворения венец.
Ушедшие сгорели, словно свечи,
И передали это пламя нам,
И мы уйдём, и наши с Богом встречи
Продолжатся по будущим векам.
В лучах луны чернеет домик ветхий,
Из окон звуки тихие слышны.
То шёпот страстный мужа и жены
Тревожит наклонившиеся ветки.
Уходит утром пыл ночей минувших,
Встречаем строгость будней трудовых.
Сливается дыхание уснувших
С любовными объятьями живых.
* * *
Я завтра на заре покину город
И в путь отправлюсь дальний. Решено.
Пойду через леса, поля и горы.
К тебе, единственной,
Ты, знаю, ждёшь давно.
Пойду пешком такой же одинокий,
В раздумья погрузив своё чело,
Изранив грудь, натруженные ноги,
Не видя и не слыша ничего.
К закату я дойду к тебе, быть может,
Мне память дорогие оживит черты,
А к изголовью твоему рука положит
Мечты о встрече. Там надежды и цветы.
ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ
Веками жил отчаянный народ
Под сапогом танцующих господ,
В сплошной тени Средневековья.
Терпеть свой гнёт он наконец не стал,
Одумался, как вал морской, восстал.
И Францию залил, но не водой, а кровью.
И Революции крестьянское сабо
Пустилось в пляску, отшвырнув сапог.
Вот так народ свою свободу встретил.
Кровавым безрассудным мятежом,
Лихими песнями, разбойничьим ножом
Отмечен девяносто третий.
ТЕОФИЛЬ ГОТЬЕ (1811–1872)
Крупнейший поэт и критик Франции, яркий представитель романтической школы, творчество которого иногда относят к «преддекадентству». Именно Теофиля Готье объявили своим учителем сначала Бодлер, с которого ведётся отсчёт новейшей поэзии Франции, потом – французские символисты. Благоговейное отношение к поэзии, тщательнейшая работа над словом отличают этого мастера.
В девятнадцатилетнем возрасте издал первый свой сборник Poesie, сразу обративший на себя внимание знатоков. Вокруг Готье образовался кружок молодых авторов (среди них – Жерар де Нерваль), всецело преданных искусству. Про них говорили: «Они завтракают одой, обедают балладой». Сам Готье, вспоминая молодость, писал: «Мы были опьянены прекрасным, у нас была божественная мания искусства». Позднее поэт писал романы, много работал в журналистике, совершил ряд путешествий в европейские страны, а также на Восток и в Россию, итогом которых явились замечательные по слогу книги, в том числе «Путешествие в Россию» и «Сокровища России».
Главный сборник Готье – «Эмали и камеи» – полностью перевёл Николай Гумилёв. Очень ценили Готье Блок и Брюсов.
Готье заново после трёхвекового умолчания открыл для французов Франсуа Вийона. Тончайший мастер поэзии, он оказал также немалое влияние на французскую живопись конца XIX века. Потому даже небольшая подборка из пяти стихотворений может дать читателям представление, какого масштаба поэт перед ними.
ОСЕННИЙ ПЕЙЗАЖ
Нигде в ветвях не дрогнет лист,
Не слышен птичий звон.
Блеснёт порой, багрово-мглист,
Далёкий горизонт.
Наморщит тихий ветер зыбь
Разбитой колеи.
Дома крестьянские, как сыпь,
Рассыпаны вдали.
Царит повсюду полумрак.
С котомкой на плече
Спустилась женщина в овраг,
Бредёт куда, зачем?
По глине бедная скользит,
Скрывается во мгле,
Усталый дождик моросит
По дремлющей земле.
Облако
Небесной влагою умыта,
Любуясь наготой сама,
В лазури светлой Афродита
Из пены сводит нас с ума.
Воображение тревожит
И манит облачная стать.
Девичья грудь, оттенки кожи… –
Всех чудных форм не передать.
Причудливы, разнообразны
Творения моей мечты,
Непостоянны, но прекрасны,
Как отблеск Высшей Красоты.
И, позабыв о плоти бренной,
И впав мгновенно в сладкий сон,
Я мчусь в мечтах за нежной пеной,
Как сладострастный Иксион.*
Ум рассуждает: «Это призрак
Богини, не тревожь её.
Толпой зевак твой сон не признан.
Оставь творение своё».
Но сердце возражает: «Ладно.
Таков удел любой красы.
Возникла и ушла обратно,
Подобно сполоху грозы.
И ты, поэт, себя не мучай
Желаньем красотой владеть.
Любуясь женщиной ли, тучей,
Стремись об этом только петь.
* * *
В деревьях спрятавшись осенних,
Укрылся одинокий дом.
Крыльцо подгнило, дует в сенях,
И кровля прохудилась в нём.
Окно завешено тряпицей,
Домишко с виду нежилой.
Но тёплый пар над ним струится,
Дыханье видно над трубой.
Что означает струйка дыма,
Вознёсшаяся в высоту?
Душа поэта здесь томима
Тоской и жаждой по Христу.
* * *
Я вас люблю. И что тут делать
С такою разницей в годах?
Вы расцвели душой и телом,
Мне предстоит могильный прах.
Мои виски покрыты снегом,
Душа задумалась о том,
Что скажет там, на встрече с небом,
Где тело ждёт подземный дом.
Но если б на земле – не в небе –
Поцеловали вы хоть раз,
Я мог бы и в могильном склепе
Спокойно спать с мечтой о вас.
ДРОЗД
Во фраке чёрном, в жёлтых брюках
Какой-то франт взахлёб поёт,
Не зная, что такое скука,
Не прерывая свой полёт.
То дрозд (наивная натура),
Не помня о календаре,
Апрельские фиоритуры
Выводит утром в январе.
Сухие ворошит листочки,
Хвоинки тормошит от сна,
Коснулся клювом спящей почки,
Чтобы скорей пришла весна.
И скачет, скачет по бурьяну…
Везде несёт благую весть
Назло снегам, дождям, туману
О том, что солнце в мире есть.
Что никуда ему не деться…
Так простодушный пилигрим
Грядущее предвидит сердцем,
Зрит то, что не дано другим…
Вот и поэт, как дрозд, летает,
Хранит его волшебный труд.
И кто певца шутом считает,
Тот сам, конечно, жалкий шут.
ШАРЛЬ БОДЛЕР (1821–1867)
Выдающийся поэт и критик, классик французской и мировой литературы. Когда автор переводов учился на филологическом факультете Томского университета, ему трактовали Бодлера как родоначальника европейского декадентства и поэта, культивирующего в своих стихах самые мрачные стороны бытия. Бодлер родился в семье крестьянина, который сделал стремительную карьеру во времена Наполеона и сумел стать сенатором. Отец привил сыну любовь к искусствам, поскольку сам рисовал. Затем отец умер, мать снова вышла замуж, и у Бодлера настолько не сложились отношения с отчимом, что мальчик надолго получил душевную травму. Он страдал перепадами настроения, склонностью к меланхолии, и единственное, что согревало его юную душу, – страсть к поэзии. Колледж права, куда определил его отчим, надеявшийся помочь ему сделать карьеру юриста или дипломата, не вызывал у него никакого энтузиазма. Не помогло даже путешествие на Восток, в Индию, куда его направили родители. Молодой Бодлер возвращался на родину через 10 месяцев с желанием описать свои впечатления от Востока в стихах. Неожиданно ему повезло – достигнув совершеннолетия, он вступил в наследство и получил доступ к немалому состоянию отца. Но Бодлер быстро спустил это состояние, в чём ему помогла балерина Жанна Дюваль, – эта особа до конца дней вытряхивала из поэта все появлявшиеся у него деньги.
Однако Бодлер, несмотря на богемную жизнь, находил время и силы серьёзно заниматься искусством: его вытягивал огромный талант и служение красоте. Он публиковал прекрасные статьи о современном искусстве и сочинял великолепные стихи. При этом нередко эпатировал публику, писал так, что это казалось современникам апологией зла. Он также участвовал в революции 1848 года, часто защищал бедняков, мечтал о стране, где «счастье обручилось с тишиной», обличал в стихах пороки – тщеславие, алчность, лень, склонность к болтовне и в конце жизни пришёл к католичеству.
Его сборник «Цветы зла» сразу же после выхода вызвал резкую критику современников и даже судебные санкции во Франции. А стихотворение «Падаль» рассматривалось только в прямом смысле, как эстетизация разложения. Между тем Бодлер, которого символисты Франции считали своим знаменем, выразил описанием трупа разлагающейся лошади не только признание смерти и продуктов распада как проявления естественного порядка вещей в природе, но и своё отвращение к современному ему обществу. Какой символ он избрал бы теперь!..
Стихотворение «Предыдущая жизнь» (La vie antérieure) в русском переводе имеет малопонятное название «Предсуществование», которое можно было бы считать навеянным буддийской доктриной перевоплощений, если бы она не была частью мировоззрения поэта, побывавшего в Индии. Он пытался мучительно разгадать известный дельфийский ребус, когда, «познавая самого себя», познаёшь все загадки мира. Наверное, для Бодлера непрерывная череда жизней была не модной теорией, но внутренней реальностью, правду которой он знал на уровне своей великой поэтической интуиции, предчувствуя, что за благополучным воплощением может следовать очень бедственное. Впрочем, современная Церковь и большинство учёных считают доктрину перевоплощений выдуманной. Основания для скепсиса в отношении истинности тонких переживаний Бодлера, разумеется, есть – поэт употреблял наркотики. В этом смысле он положил начало целой генерации французских поэтов-визионеров от Верлена и Рембо до символистов и сюрреалистов, которые в разной степени и в разных формах сознательно связывали наркотический опыт с творческими экспериментами.
Подборка стихов Шарля Бодлера, помещённая ниже, показывает нам поэта с иной стороны, чем о нём говорили критики при жизни и долго после неё, – как страстного поборника красоты, чистоты, творческой высоты и адепта живых цветов, вырастающих на мёртвой почве зла. В таком контексте стихотворение «Падаль» сегодня выглядит как вызов всему низменному, как почти религиозный гимн вечному торжеству красоты Бытия с её неизбежной сменой форм.
АЛЬБАТРОС
Когда настигнет скука молодых матросов,
Они, устав от вахт и нудного труда,
Заманивают в петли белых альбатросов,
Что провожают в плаванье суда.
И вот любимец солнца, ветра, ураганов,
Далёкий от возни и вечных птичьих драк,
Могучий покоритель синих океанов
Становится шутом для палубных зевак.
Он, волоча крыла, мучительно ступает.
Разыгрывать спектакль ему невмоготу.
Его табачным дымом кто-то донимает,
Иной копирует страдальца хромоту.
Поэт, ты дышишь в небе метеорной пылью,
Пронзаешь облака, приветствуя грозу.
Но богатырские тебе мешают крылья,
Когда в толпе находишься внизу.
ПОЛЁТ
Над миром, над морями и лесами,
Над холодом и тьмой земных ночей,
Над светом и теплом дневных лучей
И выше этого всего – над небесами
Мой дух плывёт, недремлющий челнок,
В пространственном безбрежном океане,
Всегда невыразим и одинок,
Ему мучительно блуждать в тумане.
Блажен поэт, чья мысль окрылена
Таинственным и бесконечным Зовом.
Внизу он чувствует себя несчастным Иовом.*
И лишь вверху судьба его вольна.
МОНОЛОГ КРАСОТЫ
Я – светлый образ, я всегда невинна,
Я существую, чтобы ты, поэт,
Лепя в страстях податливую глину,
Искал мой вечно недоступный свет.
Я – сфинкс, я выше всяких проявлений,
Во мне с огнём соседствует вода.
Меня не может огорчить беда,
Меня нельзя поставить на колени.
А формы, лики, звёздные мерцанья
Я людям создаю для созерцанья.
Людские покоряю я сердца
Каким-нибудь подобием зеркальным,
Оно казаться может идеальным,
Но в виде временного только образца.
ПРЕДЫДУЩАЯ ЖИЗНЬ
Я долго жил, не зная слёз и стонов,
Не видел жизни скорбного лица,
Под портиками дивного дворца,
Похожего на гроты Посейдона.
Там солнце на волнах качалось без конца,
Лазурь была прозрачной и бездонной.
Там музыка звучала монотонно
И звёздный свет безоблачно мерцал.
Раб надо мной маячил с опахалом,
Грудь благовония восточные вдыхала.
А бедный лоб мой тщился разгадать
Загадки жизни преходящей этой
И сколько в жизни будущей поэту
Придётся за блаженство пострадать.
ПАДАЛЬ
Ты помнишь летний день, ласкающий, пригожий,
И то, что вдруг смутило нам обоим взгляд:
В траве зелёной разлагавшуюся лошадь?
То рядом жизнь и смерть творили свой обряд.
Труп к солнцу поднимал ужасные копыта,
В нём черви шевелились у неба на виду.
И ноги обнажённые раскинулись открыто,
Как у старухи, что не прячет наготу.
И солнце над останками сияло,
Стремилось поскорей все клетки разложить,
Вернуть Природе то, что некогда создало,
Что так стремилось людям послужить.
Гармонией вокруг дышало всё и пело,
Как будто жизнь и смерть связались в хоровод,
Как будто в чайнике Творца вода кипела,
На дно садилась накипь сточных вод.
И нам почудилось, что мерзкий и зловонный
Растаял труп, исчез, как чёрный сон.
Так мастера этюд, ещё не завершённый,
Мазком последним вдруг бывает завершён.
Мы путь продолжили среди пейзажей кротких.
И пёс голодный, нам глядевший вслед,
Мгновенно кинулся к оставленной находке,
Чтобы закончить пир и обглодать скелет.
Ну что ж, придёт и мой черёд неотвратимый
Закончить путь земной среди таких скорбей.
И ты, мой ангел, не вернёшься в небо мимо
Распада форм своих и праздника червей.
Но скажем мы тогда без горестного вздоха:
– Червям достался прах, они вкушают дым.
Судьба двоих сердец не может быть жестокой,
Когда в ней лик любви торжественно храним.
* * *
Откуда ты приходишь, Красота?
Ты дар небес иль вызов преисподней?
Влечёшь к себе иссохшие уста
С беспамятных времён и до сегодня.
В тебе и утро наше, и закат,
И ясность, и дурное наважденье.
Тобою каждый насладиться рад,
Ты боль приносишь после наслажденья.
Вот мотылёк летит на твой огонь
В надежде отыскать чертоги рая.
Находит их ценою дорогой,
В твоём коварном пламени сгорая.
Твой дух нам непонятен, облик прост.
Нуждается в тебе на свете каждый.
Ты нас сопровождаешь, словно пёс,
Хранитель-ангел или ангел падший.
Любви дитя или творенье зла,
Святая правда под картоном маски.
Тебя несут к нам вечные крыла
Загадочной мечты и страшной сказки.
Так Бог иль сатана, злодей или мечта,
Царица жизни, плена или тлена?
Не всё ли нам равно, будь вечна, Красота,
И неизменна, и благословенна!
СТЕФАН МАЛЛАРМЕ (1842–1898)
Знаменитый французский поэт, примыкавший сначала к «парнасцам» (печатался в альманахе «Современный Парнас»), а позднее ставший одним из видных вождей символистов. Верлен включил его в число немногих авторов составленного им знаменитого сборника эссе «Проклятые поэты». В молодости отказался от гарантированной карьеры художника, поскольку знал, что будет поэтом, и всю жизнь зарабатывал на хлеб скромным трудом преподавателя английского языка, знание которого помогло ему переводить поэзию обожаемого им Эдгара По. Приобрёл немалую известность в кругах «парнасцев», но затем разочаровался в этом направлении, примкнул к декадентам и возглавил символическое направление. После ухода Верлена титул «принца поэтов» перешёл к Малларме. Влияние этого литератора на последующую поэтическую Францию, вплоть до наших дней, огромно. Оно объясняется не только его плодотворным стилевым новаторством, но и философской позицией. Стефан Малларме – мыслитель в стихах и большой знаток поэзии Востока. В некоторых его стихотворениях («Веер госпожи Малларме») любовная лирика поднята на космический уровень, как это делали поэты-суфии Ближнего Востока. Понять стихи этого французского лирика непросто даже французу из-за их смысловой сложности. В данном случае он близок раннему Пастернаку и, подобно русскому поэту, всю жизнь стремился к «неслыханной простоте», о чём говорят его «Стихи о разных вкусах».
А вот что пишет Малларме сам о себе: «Парнасцы трактуют свои системы наподобие старых философов и риторов, изображая вещи прямо. Я думаю, что нужно, напротив, чтобы был лишь намёк. Созерцание вещей – песня, так как образ проистекает из грёз, ими возбуждённых. Парнасцы же берут вещь и показывают её целиком, отчего им недостаёт тайны; они лишают дух восхитительной радости – сознания, что он творит. Назвать предмет – значит уничтожить три четверти наслаждения стихотворением, состоящего в счастье понемногу угадывать, – вот в чём мечта. В совершенном применении этой тайны и состоит символ: вызывать мало-помалу предмет, чтобы показать состояние души, или, наоборот, выбирать предмет и извлекать из него путём последовательных разгадок душевное состояние».
Впрочем, наряду со столь сложной поэтической метафизикой поздний Малларме по-библейски прост и по-французски ироничен. Подтверждение тому – последние стихи подборки.
ЛЕБЕДЬ
Могуч и нежен, девственно красив,
Живёт мечтой, она его тревожит,
Он разорвать оков своих не может,
Страдает, но угрюмо молчалив.
Истерзано его больное сердце,
Не может песни лебединой спеть.
Не свил гнезда, где можно обогреться,
И в небо не позволено взлететь.
К озёрным льдам душа его примёрзла,
Не приняла толпа его ремёсла.
Недвижной оказалась красота.
Он скован тяжестью земного пребыванья,
Где людям не нужны святые упованья.
Глядит с презрением на мир его мечта.
Звонарь
Безлюдье. Утро. Холодно и сонно.
Ребёнок сладко молится во сне.
Но вот поплыли колокола звоны
И аромат лаванды в тишине.
Звонарь один, один во всей пустыне.
Ему внимают лишь поля да лес.
Свои псалмы бормочет на латыни,
Но сам не слышит голоса Небес.
Однажды (так цыганка нагадала)
Я в поисках святого идеала,
В неуходящей боли и тоске
Развею эту утреннюю свежесть.
Отчаявшись найти себя, повешусь.
На чём?
На колокольном языке.
ВЕЕР ГОСПОЖИ МАЛЛАРМЕ
Веер ваш расправил крылья,
Их сложил, овеяв грудь.
Взмахи веера открыли
К вдохновенью верный путь.
Он в душе перемещает
Настроенья и миры.
Грусть уносит, обещает
Музы светлые дары.
Разгоняет сумрак в небе,
Свет приносит нам в окне.
Что ещё? Сжигает в пепел
Всё случайное во мне.
Словом, машет, дышит, лечит…
Иногда меня калечит.
* * *
Закрыл я древний том, полузакрыл глаза –
И грёзы унесли меня к руинам храма
Уснувшей Афродиты. Обнажилась яма
Между мечтой и жизнью. И слеза
Скользнула по щеке моей упрямо.
Нет, в Греции не жизнь, я не хочу назад.
Мне дорог мой, пустой сегодня сад,
И обнажилась дремлющая рана.
Чего ищу я, в этом мире нет.
Не встречу я своих фантазий след
Ни в этом мире, ни в ушедших, тонких.
Из памяти души (или из древних книг?)
Меня зовёт великолепный лик
Отвергнувшей мужчину амазонки.
ЭПИТАФИИ
Эдгару По
Лишь после гибели его раскрылась суть:
Поэт, поднявший меч над торжищем эпохи,
Заставил век свой слушать ангельские вздохи
И в дьявольское зеркало взглянуть.
Его к рабочему столу послали боги
В чернила первозданность окунуть.
Но критики сумели всё перевернуть:
«Он спиртом замутил поэзии пороги!»
О небо и земля, всегда вы во вражде!
Достойный барельеф на гробовой плите
Не захотели вырезать потомки.
Зато молве о нём – неправде и хуле –
Всевышний очертил пределы на земле
И прах зарыл от пошлости в потёмки.
Шарлю Бодлеру
Храм погребён, но до сих пор Анубис*
Свирепым лаем, как потоком нечистот,
Глядишь, поэта временами обольёт,
Перед величьем смерти не потупясь.
Чего только толпа на гроб ему не шлёт!
Свою к его душе примешивает тупость,
И сладострастье низкое, и грубость,
И красным газовым рожком заканчивает счёт…
Всё это отметут небесные сады,
Украсят лик его венками красоты,
У ног его насадят роз шпалеры.
А значит, и земля отвергнет сплетен рать,
Не даст ничтожной лжи злоречьем замарать
Небесное надгробие Бодлера.
Полю Верлену
Толпа напрасно плачет и злословит.
И ветры запоздалого тепла,
И злобная холодная хула
Валун, катящийся с горы, не остановят.
Куда рулил, в какие бездны зла –
Нам не понять, не станем хмурить брови,
Какой ценой, какой потерей крови
Он сеял нежность – вот его дела.
Загадка для поэта-шалуна
Нескладная фортуна шатуна –
Наивного до детскости Верлена,
Как он, живя в своём хмельном аду,
В бессмертие ушёл у века на виду,
От пьяного освободившись плена.
СЛЁЗЫ
Поплакать дайте мне, лесному шуму вторя,
Вдали от шума толп, вдали от пенья птиц.
О ком или о чём? О том, что волны моря
Уносят всё в туман, скрывают волны лиц.
А может, о себе? Я мёртв, мой ангел милый,
Душа моя давно от жизни в стороне.
И сердцу биться в грудь уж не хватает силы.
Я всё утратил, всё… Поплакать дайте мне.
* * *
Наскучили мне думы Гераклита,*
Увядшие цветы, надгробные кресты,
Печали из-под мраморной плиты
И надписи печальные на плитах.
Ещё не время музе в монастырь,
Молиться об ушедших и забытых.
Всем этим нахлебался я досыта.
Окину взглядом жизненный пустырь
В его разнообразном океане.
Я сил отдал немало покаянью.
Надеюсь, Бог за то меня простит.
Как и за стихотворное кропанье,
За слёзное в душе самокопанье.
И верю, что со мною шпагу Пан скрестит.
СТИХИ О РАЗНЫХ ВКУСАХ
Мальчишкой будучи, я был по духу классик,
Над собственною глупостью не властен.
Ячменный сахар чтил и вкупе с ним Расина
(В чём больше пошлости – не слишком отличал),
Мне возражавших страстно обличал.
Короче, был зануда и разиня.
И если за окном чирикал воробей,
Ничуть не понимал (хоть обухом убей)
Его сегодня для меня чудесных песен,
Ведь был воробушек для мэтров неизвестен.
Цветистость? О, я был её знаток.
Искусственным цветам поэзии парнасской
Поклоны отбивал, как будто в них сам Бог
Скрывал себя за многоцветной маской.
Железный петушок на крыше среди мха
Был мне милей живого петуха.
ПОЛЬ ВЕРЛЕН (1844–1896)
Великий французский поэт, тончайший лирик, одна из вершин поэзии Франции, если не самая крупная, на взгляд многих знающих французскую культуру людей. Стихи будущий гений начал писать с 14 лет, первые его опыты были благосклонно приняты Виктором Гюго. Получив образование бакалавра словесности, Верлен пробует сделать буржуазную карьеру, учится в Школе права, рассчитывает сдать экзамен на место в Министерстве финансов, работает экспедитором в парижской мэрии. Но поэтический «даймоний» явно побеждает, и молодой поэт с головой уходит в литературу. Он посещает различные литературные салоны, по молодости тяготеет к «парнасцам», постепенно входит в круг лучших поэтов Франции, много работает, чередуя творческие вдохновения с бурной богемной жизнью. В этой феерической жизни были и обильные алкогольные возлияния, перемежавшиеся с приёмом наркотиков, и многочисленные романы, и частые публичные скандалы. Но были также короткая военная служба во время франко-прусской войны, когда Верлен записался добровольцем в национальную гвардию, и даже участие, хотя не слишком активное, в Парижской коммуне.
Весьма сложными оказались семейные отношения поэта с матерью и женой. Они закончились скандалом и разрывом. Два года Верлен находился в скитаниях и в нетрадиционных отношениях с другим поэтом – Артюром Рембо. И эти отношения имели скандальный конец, за которым последовало глубокое религиозное покаяние, нашедшее яркое проявление в жизни и творчестве уже знаменитого литератора. Тем не менее жёлтая пресса, да и ряд почтенных французских филологов, словно «подначивая» стареющего поэта, публиковали статьи, где вовсю расхваливали его стихи «нетрадиционного» периода и упрекали за «тускнеющий талант» во время его прихода к католичеству. Между тем гений Верлена никогда не тускнел, стихи позднего периода по-прежнему свежи, мощны и предельно искренни. В творчестве французского поэта нетрадиционные отношения также не нашли никакого отражения. Скорее всего, они совершались в состоянии безумного алкогольного опьянения, ведь оба, и Верлен и Рембо, пили неразведённый абсент крепостью до восьмидесяти градусов. То есть полынную настойку, содержащую туйон – признанный наркотик. Однажды после подобного возлияния Верлен едва не пристрелил Рембо, за что на два года угодил в тюрьму. После этого друзья расстались как друг с другом, так и со своими грехами юности, а Рембо после написания поэмы «Пьяный корабль» – и с литературой.
Но настоящей религией, которой следовал Верлен всю жизнь, была религия красоты. Как мастер музыки стиха он не превзойдён никем из поэтов Франции. Иногда критики говорят, что он первый в европейской поэзии полностью отворил дверь из мира реального в мир субъективный. Близкая к импрессионизму в живописи, поэзия Верлена передаёт и звучание музыки, и полутона цвета, и воспринимается как совершенно необычный вид словесного творчества, завораживающего своим очарованием и мощью.
Его «Осеннюю песню» пробовали переводить многие из наших мастеров Серебряного века, но равного созвучия не добился никто. И дело не только в степени таланта. Верлен мастерски использовал наличие в родном языке носовых (сонорных) гласных, а недостаток французской речи – фиксированное ударение на последнем слоге каждого слова – обратил в преимущество: меняя метр стихосложения, вводя, где нужно, звук «э», добился особой, неповторимой мелодичности. По признанию Юрия Ключникова, его собственные переводы Верлена страдают тем же недостатком: лишь приблизительно передают тончайшую музыку его музы. Переводчик писал: «В “Осенней песне”, например, у французского поэта всё – стон, у меня – свист и шуршание, у Верлена осень звучит в душе, у меня – в ушах и под ногами…»
Несмотря на богемную жизнь, Верлен был очень плодовит: перу великого поэта принадлежит около тысячи блестящих стихотворений, тематически очень разных. Наиболее известные сборники его стихов – «Сатурналии» (1866), «Галантные празднества» (1869), «Романсы без слов» (1874), «Мудрость» (1881). Книга литературно-критических статей «Проклятые поэты» (1884). Сборник «Сокровенные обедни» (1892), посвящённый памяти Бодлера, оказавшего на Верлена сильнейшее влияние, принято относить к так называемым католическим стихам. Помимо стихов Верлен писал литературно-критические статьи, прозаические миниатюры («проза воображения») и мемуарную прозу: «Мои больницы» (1891), «Мои тюрьмы» (1893), «Исповедь» (1894).
К концу жизни Верлен начал получать признание не только в масштабах страны, но и в ряде стран Европы, в России. Его приглашают с лекциями в Бельгию, Голландию, Англию. В 1896 году в возрасте 52 лет Поль Верлен умер. Поэт оказал огромное влияние на мировую и русскую поэзию, особенно на авторов Серебряного века. Его стихи переводили Брюсов, Сологуб, Анненский, Эфрон, Шенгели.
В подборке Верлена из этой антологии стоит обратить внимание на стихотворение «Стихи, за которые буду оклеветан». Оно посвящено памяти юноши Люсьена Летинуа, которого поэт взял под свою опеку после разрыва с Артюром Рембо. Он вытащил из глубокой провинции всю семью Люсьена, купил для неё под Парижем ферму, а самого юношу определил в военное училище.
Почему поэт поступил так, во многом объясняет и предшествовавший поступок Верлена, вызвавшего из провинции Рембо и продвинувшего его в литературные круги. Верлен был способен на решительные поступки и в жизни, и в творчестве.
Люсьен Летинуа умер слишком рано, не успев осуществить надежды своего опекуна. Однако сплетни об их «истинных отношениях» поползли ещё при жизни обоих, так что своими стихами памяти юноши Поль Верлен хотел восстановить правду: никакой грязи в отношениях не было. Но кто ему верил… Всякого рода «версии» бродят в литературоведении и поныне.
ЖЕНЩИНА И КОШКА
Весь вечер с кошкою она
Вела игру, где страсть дышала.
И будуарная стена
Бесстрастно тени отражала.
Вот шлёт угрозу средь забав,
Нацелив пальчики шальные,
А кошка коготки стальные
Вобрала, на спину упав.
Увлечены игрою обе,
Забыв о тьме, о лжи, о злобе.
Зато серьёзен Сатана.
Всем нашим играм потакая,
Глядят в пространство, не мигая,
Четыре фосфорных пятна.
ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
Последний звон,
Как всхлип, как стон,
Рождает лира.
Гляжу в окно,
Но там темно,
Темно и сыро.
В моей душе
Давно уже
Развеял ветер
Явь и мечты.
Они почти
Душе не светят.
Я выхожу,
В лесу брожу –
Ни троп, ни птицы…
Лес пуст и мглист.
Последний лист
Куда-то мчится.
СОН, С КОТОРЫМ Я СРОДНИЛСЯ
Мне душу странный сон измучил,
Я вижу женщину, она
Подобна в небе светлой туче –
Легка, изменчива, нежна.
Ей всё в душе моей понятно:
И жду чего, и чем томим.
Своим явлением одним
Во мне тоски смывает пятна.
Не знаю, как зовут её,
Откуда родом, где жильё.
Но лик из хорошо знакомых.
Не помню только, встретил где
И наяву или в мечте?..
Ах, вспомнил: видел на иконах.
СТИХИ, ЗА КОТОРЫЕ БУДУ ОКЛЕВЕТАН
Склонился я над спящей головою
И вслушивался в твой последний сон.
И мне почудился какой-то странный звон –
Звон тишины, что нет тебя со мною.
Зачем тебя моей тревожить раной?
Как ландышу, тебе положено цвести.
О чём я говорю, прости меня, прости.
Поспи, тревожить я тебя не стану.
Любовь земная слишком коротка.
Мгновенно рвётся нить житейского витка.
Мне жажда райской встречи губы сушит.
В твоей улыбке смертной тайна спит.
Неужто там, за гробом, жизнь нам мстит?
Молю, проснись! Там живы наши души?
ЖЕНЩИНЕ
Сроднится ли стихам моим и мне
С глазами милыми, с их красотою чудной.
Готов сложить все чувства, все дары
К ногам твоим, терпеть судьбы удары.
Но возникают вновь в душе кошмары,
Я чую, сатанинские миры
Меня зовут. Я жалок, Боже мой!
Но жалобы мои напрасны пред тобой.
Как предков плач был тщетен безутешный,
Когда простёр Творец над парой грешной
Свой гнев. Но, Боже, Боже, все твои грехи
В сравнении с моими – всплеск реки!..
ВЗДОХ
Лик чистоты, и вся душа в тумане...
О женщина! В тебе переплелось
Ликующее солнце с морем слёз,
Доверчивость с капризами желаний,
Бесстрашие и трепет дикой лани.
...Не выдержали души наши гроз.
В моей теперь господствует мороз
И мгла холодных разочарований.
Приходит наконец осенняя пора,
Когда не радует любовная игра,
Избытком сил природа не балует.
О женщина! О мой восторг и стон!
Я для неё давно – сосуд пустой.
Она, как мать, лишь в лоб меня целует.
ИСКУССТВО ПОЭЗИИ
Лишь музыка – первооснова муз,
В стихах заключена стихия звука,
Звенящих слов причудливый союз –
Завещанная издревле наука.
В науке той нередко голова
Вступает в спор с душою, приглашая
Поэта так соединять слова,
Чтоб несказанным все они дышали.
Бывает день и скучен, и тягуч,
Когда затянут облачною пеной.
Ночные звёзды, избегая туч,
Мерцают сверху тайной неизменной.
Бесформенным пятном плывёт луна,
В объятьях облаков едва приметна.
В стихе должны сиять полутона
Куда определённее предмета.
Сильней земли нас манят небеса
И то, что скрыто за туманной далью.
Неотразимы женские глаза,
Когда прикрыты тёмною вуалью.
Но пусть в твоём сонете светотень
Не будет сонной, вялой, худосочной.
Пошли рифмованную дребедень
Ко всем чертям, к похлёбке их чесночной.
Красивость на бумаге изорви,
А пошлость молча обойди при встрече.
Гармонию настойчиво зови,
Сумей найти её в противоречье.
Ещё запомни навсегда: бурьян
Прекрасней, чем садовая культура.
И повторюсь: кто музыкою пьян,
Лишь тот Поэт! Иной – литература.
ПОСВЯЩЕНИЕ ДОН КИХОТУ
О Дон Кихот, прекрасных грёз слуга!
Твоя кончина – горе для живущих
Под жерновами мельниц всемогущих.
Нам без тебя не одолеть врага.
Проснись, воскресни! Подтяни седло,
Надень доспехов призрачное бремя –
Вновь подними копьё на мировое зло.
Вдохни надежду в нас и в наше время!
Мы за тобой пойдём, мечтатель и певец.
Она осуществится, наконец,
Когда-нибудь, мы свято в это верим,
Твоя великолепная мечта.
И мельницы исчезнут навсегда,
Бессмертие откроет людям двери.
АРТЮР РЕМБО (1854–1891)
Гениальный французский поэт, один из основоположников символизма, яркий представитель группы так называемых «проклятых поэтов». Его уникальность в том, что основные свои поэтические шедевры он создал в исключительно молодом возрасте – до 22 лет. Рембо отличался буйным нравом и неуёмной энергией, очень рано начал писать стихи, причём сразу на очень высоком уровне. В возрасте 17 лет приезжает в Париж, знакомится с Верленом, на какое-то время становится его близким другом и с ним в нетрадиционные отношения, посещает различные литературные кружки, ведёт богемную жизнь, полную скандалов и эксцентричных выходок, принимает участие в восстании Парижской коммуны. Путешествует по Европе вместе с Верленом и после ссоры с ним, закончившейся двухлетним тюремным заключением для последнего, а затем навсегда расстаётся со своим другом. При жизни Рембо почти не печатали, и после разрыва с Верленом поэт прекратил отношения с большой литературой. После бурных перипетий своей предыдущей жизни реализовал мечту – написал поэму, в которой сравнил себя с пьяным кораблём, и поставил крест на грехах юности. Порвал с богемой, литературой и никогда не возвращался к последней, несмотря на растущую славу.
Поведение Рембо тогда, да и сейчас, является загадкой, ведь знатоки уже при жизни называли его гением планетарного уровня, что подтвердили и последующие ценители поэзии во всём мире. Между тем признание и литературная слава молодого Рембо мало интересовали. Чего он добивался, поэт сам изложил в поэме «Пьяный корабль», произведении, которое до сих пор во многом остаётся неразгаданным ребусом для переводчиков и комментаторов. Сделал попытку перевода наряду с Павлом Антокольским, Леонидом Мартыновым, Иосифом Бродским, другими поэтами и Юрий Ключников, его перевод «Пьяного корабля» публикуется ниже.
Переводчик убеждён: своей поэмой Рембо дал не только поэтическую оценку личным «прошлым грехам», но и провидел последующее двадцатилетие собственной жизни. Он поставил выражение «прошлые грехи» в кавычки потому, что большинство из них ещё предстояло совершить. Никогда не бывавший в своём бродяжничестве дальше Лондона, скитавшийся главным образом по штормовым морям парижской литературной богемы, он решил попробовать себя в ином качестве, в том, с чего начинается «Пьяный корабль»: отправился по торговым делам, правда, не в Южную Америку, а в Африку. Как точно определил в своём предисловии к книге Жан-Батиста Бароняна «Артюр Рембо» исследователь его творчества Владислав Зайцев: «Рембо-поэт внезапно кончился, но Рембо-странник продолжил свои перемещения по земле». Слишком распирала его неуёмная энергия. «Пьяный корабль» попробовал делать то, что считал невозможным в поэме, – «плыть среди купцов», хотя и не в «тени казённого штандарта». Рембо занялся, как принято говорить теперь, бизнесом, причём весьма рискованным: пытался полулегально торговать оружием, хотя делал это, как свойственно поэту, неудачно, служил коммивояжёром в торговой фирме, представлявшей интересы французов в Африке.
Его дальнейшую судьбу можно определить словами Хемингуэя – как «победу в поражении». В новой жизни Артюра Рембо были женщины, опасные приключения, освоение новых областей знания. Несмотря на неудачи, он вновь и вновь стремился дальше на Восток, причём новая действительность увлекла его настолько, что он в разговорах категорически отказывался даже на минуту возвращаться к темам поэтического прошлого. В сохранившейся рукописи «Одного лета в аду» (о совместных скитаниях с Верленом) поэт пишет: «Я ненавижу теперь мистические порывы и стилистические выверты. Теперь я могу сказать, что искусство – это глупая выдумка…»
В последние годы он занялся изучением этнографии и географии Востока, в частности Эфиопии, где, как писал В. Зайцев, «знакомился с местными наречиями, верованиями, обычаями, обрядами, материальной культурой, изучал флору и фауну». Причём подходил к делу столь же серьёзно и основательно, как в своё время к поэзии, использовал новейшие технические средства того времени, включая фотографию. Он даже отправлял в Парижское географическое общество научные отчёты и начал публиковать статьи, носившие отпечаток его блестящего литературного стиля.
Биографы сообщают, что он привёз в зашитом кожаном поясе сорок тысяч экю золотом – немалые по тем временам деньги, добытые ценой тяжких усилий, и… саркому. В марсельской больнице Рембо отрезали ногу, и он умер в больнице в роковом для людей искусства возрасте – 37 лет, на заре своего мирового триумфа.
Таким образом, сбылось его последнее пророчество: «пьяный корабль» пошёл ко дну в «европейской луже», где когда-то молодой поэт пускал на воду литературные бумажные кораблики и куда вынужден был причалить в конце своей бурной жизни.
Лев Толстой тоже, но только будучи намного старше Рембо, поставил крест на всём написанном прежде, принялся тачать сапоги и сочинять сказки для крестьянских детей. Ему же принадлежит идея об «энергии заблуждения». Заблуждение может быть великим, если человек в него верит искренне, и Бог может снабдить искренне заблуждающегося человека великой энергией. Как Он снабдил ею Артюра Рембо, ощутившего в себе всемогущество и уверовавшего, что оно освобождает его от морали и ответственности. Вот отрывки из прозаической исповеди Артюра Рембо: «Я пробовал изобрести новые цветы, новые звёзды, новые виды плоти, новые языки. Я поверил, что обладаю сверхъестественным могуществом. И что же!.. Я! Я, который счёл себя магом или ангелом, освобождённым от всякой морали, я снова брошен на землю с обязанностью искать работу, обнять грубую действительность!»
Обратим внимание на интуитивную веру великого поэта в многообразие форм жизни, в её неединственность. Если довести его предчувствия до уровня сакрального знания, то, с точки зрения такой логики, Рембо – это воплощение какого-то величайшего духа из прошлого (не мог такой гений появиться из ничего), ангела поэзии, сошедшего с небес на землю, но не выдержавшего земной экзамен. А нам он ярко показал своим примером, что на путях безбожия (а он был безбожником радикальным, воинствующим), на путях греха даже у величайшего гения будущего нет. Но накоплен опыт, гениальный опыт «энергии заблуждения».
Что же в сухом остатке? Полный крах! Но ведь остались отвергнутые поэтом собственные стихи и мировая слава. И, если верить в бесконечность жизни, как это делают на Востоке, куда всеми силами рвался Рембо, перспектива родиться вновь – как новый гений, поставивший крест на прошлых заблуждениях. Как же будет на самом деле, мы не знаем, это великая загадка, к постижению которой переводчик в меру своего понимания и сил пытался приблизиться своими мыслями и прежде всего переводами стихотворений гениального юноши.
ПРЕДЧУВСТВИЕ
Пора! Мою свободу стерегут.
Уйду от сторожей, покину дом однажды.
Коснётся ветер воспалённых губ,
Почуяв жар неутолённой жажды.
Любовь костёр зажжёт в моей груди.
Пойду сквозь знойный полдень и ненастье,
Цыган без табора, в родных полях один,
Как с женщиной, найду с природой счастье.
УСНУВШИЙ
Ручей среди травы струится незаметный,
Взлохмаченный тростник весь инеем одет.
И солнце из-за гор лучом своим рассветным
Природу серебрит и странный силуэт.
Там юноша-солдат лежит простоволосый,
Глаза его открыты, подёрнут дымкой взгляд,
Над головой о чём-то листья шелестят,
Когда деревья заплетают косы.
Поспи, дитя войны. Да будет сон твой ровным,
Лицо – улыбчивым, дыхание – безмолвным.
Природа, охрани его последний сон
И напои цветочным ароматом,
Блаженство подари убитому солдату,
Тебе одной себя доверил он.
МОЁ БРОДЯЖНИЧЕСТВО
Фантазия
Я брёл по полю, бормоча сонеты,
В карманы рваные засунув кулаки.
Смотрел на свои горе-башмаки
И рисовал роскошные сюжеты.
Подыскивал на берегу копну,
Чтоб где-то на ночлег остановиться.
Мне звёзды открывали свои лица,
Я пристально разглядывал луну
И с головою зарывался в сено.
Шумела рядом Рона или Сена.
Я вслушивался в слабый гул веков.
И, вновь настроив пламенную лиру,
Рождал стихи пророческие миру,
Как струны теребя шнурки от башмаков.
РОМАН
1
Чего не хочется, когда семнадцать лет!
Влекут вас звёздный свет и винные бокалы,
И шумное кафе, и лилий белый цвет!
И фонари души горят не вполнакала.
За городом вам дышится легко,
Прекрасна даже пыльная крапива!
Не раздражает, что Париж недалеко,
Смешался аромат травы, цветов и пива.
2
Вы можете узреть звезду среди ветвей,
Цветущих лип на фоне неба тёмном.
И вдруг на вас повеет запахом морей
И чем-то неизведанным, огромным.
Июнь! Семнадцать лет! Цветами день пропах!
Коснутся ваших рук сиреневые ветки –
И вспыхнет жар внутри, а на сухих губах
Забьётся поцелуй, как птица в душной клетке.
3
И странствиями бредит наивная душа…
Но вот мадмуазель, что всех фантазий краше,
Под бледным фонарём проходит не спеша,
В тени воротника сурового папаши.
Вас мельком оглядев, отводит взгляд тотчас,
Но чует вас спиной, вы знаете об этом.
И тает в полутьме. А на устах у вас
Бутон с нераспустившимся сонетом.
4
Вы в переписке. Август за окном.
Она сонетами вас просит не тревожить.
Друзья покинули. Вам грустно. А потом
Она своим письмом вас осчастливить может.
В тот вечер… вы в кафе идёте, яркий свет.
Там вновь вас ждут друзья, и кружки, и бокалы…
Чего не хочется, когда семнадцать лет
И фонари души горят не вполнакала.
ПРОЩАНИЕ С ЕВРОПОЙ
О сердце! Нам плевать на грозный камнепад,
На то, что мир в огне, что всюду боль и стоны.
Пусть на планете торжествует ад
И сытый рай дрожит от гибельной истомы.
Отмщенье? Спуск в ничто? Пусть будет так!
Исчезните, цари, торговцы и юристы.
История, прими последний выстрел.
Сгинь, старый мир, в свинце крутых атак.
Мой разум, сделайся орудием судьбы,
Не слушай стонов, не внимай моленьям.
Республики, монархии, рабы –
Весь этот хлам долой без промедленья!
Европа, Азия, Америка – к чертям!
Романтики-друзья, навстречу всем смертям
Рванёмся, отменив границы и законы,
Для творчества пределы незнакомы!
Решайтесь, осторожные друзья
Всех наций и любого цвета кожи.
Но горе! Чувствую, в смятении Земля:
– На старой мне мир новый невозможен.
Ну что ж! И я, и я с тобой, Земля моя…
ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ
1. Я плыл один без цели, без команды
По медленной тропической реке.
Мою команду расстреляли в Андах
Индейцы. Мир покойным вдалеке.
2. Хоть в общем-то плевал я на матросов,
На хлопок в трюме, на мешки зерна.
Меня заботил главный из вопросов –
Куда речная вынесет волна?
3. И вынесла по лабиринтам устья,
Сквозь заводи, туманы и мороз,
Из тихого речного захолустья
В открытый океан, в его хаос.
4. В игру стихий, и водных, и небесных!
Как пробка, я летал на гребнях волн
Над хлябями разверзнувшейся бездны,
Надежд, восторгов и смятенья полн.
5. Вода мою поверхность заливала
И подбиралась к трюму самому.
Но это всё меня не занимало –
Я радовался этому всему.
6. Ведь нравится ребёнку вкус зелёных,
Незрелых яблок. С палубы смывал
Остатки рвоты и клочки пелёнок –
Очередной неотвратимый вал.
7. Я зрел этюд: среди дубовой тары
Танцует никому не нужный плот.
А рядом с ним обломком мачты старой
Задумчивый утопленник плывёт.
8. Чего поверх воды и ватерлиний
Не насмотрелся в корчах тошноты!
Я солнце видел в окнах неба синих
И волны, словно древние шуты,
9. Играли с ним. А я не знал покоя,
Пересекал картинки эти вплавь.
И для меня сильнее алкоголя
Была такая творческая явь.
10. Потом, в глубоких сумерках вечерних,
Я любовался в чарах полусна
Мерцаньем фосфорических свечений,
Виденьями невидимого дна.
11. А утром снова дьявольские ритмы
И пляска волн, Мальстрёма круговерть,
И быстрых молний огненные бритвы
Кромсали небо, ударяя в твердь.
12. Меня моё спокойствие спасало,
Глазастых чаек – палуба моя.
Они здесь обустроили базары,
Загадив всё. И это вынес я.
13. Ведь я – корабль, для птиц плавучий остров.
Но сам-то прохожу Последний суд,
И мой расхристанный волнами бедный остов
Земные силы точно не спасут.
14. Я выслушал столетий отголоски,
Из глубины и рифов голоса.
Я видел гадов алчные присоски,
Их жутко неподвижные глаза.
15. Несло меня к неведомым Флоридам,
Где хищно всё, от радуг до зверей,
А берега напоминают видом
Изгибы злополучных якорей.
16. Там, в тростниках болотных, между лилий,
Мерцали вспышки газовых огней.
Останки там Левиафана гнили
От Сотворенья и до наших дней.
17. В местах тех диких верилось едва ли,
Что миром правит вечная любовь.
В лагунах там громадных змей съедали
Ватаги рыб, похожих на клопов.
18. Хотел бы очень показать их детям –
Тех рыбок золотых чумных морей,
Куда забрасывал порой безумный ветер
Мой парус без руля, без якорей.
19. А парус над водой своим пареньем
Дырявил небо остриями мачт.
И кровь закатную пускал, словно варенье,
И чистил солнце, как в коростах мяч.
20. Ну что ещё? Мне напевала Муза,
Что этот ужас и свирепый срам
Когда-то ляжет к Той, что Иисуса
Нам родила, к смиряющим ногам.
21. Но я ещё блуждаю в одиночку,
Безумный рейс себе определив.
В какую попаду на карте точку?
Где мой причал? Куда швырнёт прилив?
22. Какие новых звёзд архипелаги
Ещё открою в безнадёжной мгле?
И сколько силы, воли и отваги,
Чтоб их найти, понадобится мне?
23. Довольно слёз. Невыносимы зори,
Мне солнце шлёт тоску, луна – беду.
Устал я и от суши, и от моря.
Ломайся, корпус! Я ко дну иду.
24. Европу представляю грустной лужей,
Клочком несостоявшейся земли.
И я над ней, мальчишка неуклюжий,
Бумажные пускаю корабли.
25. Игру свою закончив битой картой,
Отныне не смогу я плыть в строю
И быть в тени казённого штандарта.
Куда-то рвусь… В какую даль свою?
ПОЛЬ КЛОДЕЛЬ (1868–1955)
«Крупнейший представитель французского символизма…» – так порою именуют поэта в антологиях. Думаю, Клодель улыбнулся бы столь жёсткому втискиванию себя в какие-то литературные школы. Тем более что тяготел он не к литературному новаторству, а скорее к старине. Намного точнее было бы назвать Клоделя крупнейшим представителем французской христианской духовной традиции, при этом он очень интересовался философией Востока. Достаточно назвать его мемуарную книгу «Познание Востока». Помимо стихов оставил после себя несколько драм и ряд эссе. Его творчество получило широкое признание во Франции, писатель был удостоен Большого креста ордена Почётного легиона. С 1946 года член Французской академии.
Подобно Сен-Жону Персу, Клодель многие годы посвятил дипломатической службе, жил в Китае, Японии, Бразилии, чему свидетельство множество тематических посвящений в его творчестве. Одно из них – «Ответ мудрого Цинь Юаня» – помещено ниже. Но прежде всего, как уже говорилось, Поль Клодель – оригинальный поэт-мыслитель и традиционалист. В своих стихах он воскрешает поэтическую метрику Франсуа Вийона и даже ритмы древнегреческой поэзии, делает попытки приблизить свои стихи к звучанию гекзаметра.
Несмотря на искреннюю приверженность поэта католической религии (Клоделя называли крупнейшим религиозным писателем XX века), в своей поэзии он нередко выходил за пределы чисто церковной эстетики. Высказываемые им идеи и образы порой созвучны философии Востока: видимо, годы, проведённые в Китае и Японии, не могли не оставить своего следа. И это вовсе не религиозная окрошка, не ментальная всеядность, но глубокое проникновение в духовную основу человека. Он великолепно передаёт в своих стихах изменчивую красоту этого мира и тщету человеческих попыток зацепиться за богатство или другие привязанности к миру форм.
Два слова о стихотворении о Верлене, которое открывает подборку переводов Поля Клоделя. Его переводили не однажды под разными названиями. Автор выбрал то, что следует ниже, ибо в нём не только правдивый лик Верлена, но и самого Клоделя – упрямого, не поддающегося никаким новейшим влияниям традиционалиста и вечного борца с разными формами пошлости.
БАЛЛАДА О МОРЕ
В путь их всех провожали и чайки, и женщин платки.
Корабли были разные, нынче – посудины, раньше – судки.
Но торговцы из древнего Тира и нынешние бизнесмены
Как две капли похожи, желанья у них неизменны.
Мало золота здесь, но полно его где-то в тумане.
Надо плыть за богатством, добыть его в Нью-Орлеане.
Кто к деньгам прикоснулся, всегда этим зелием пьян.
Трудно в горло идёт только первый стакан.
Экипажи пиратских судов, занесённые в чёрные списки,
И команды эсминцев, служившие ратным богам,
И подводные лодки, пройдя сквозь смертельные риски,
Дремлют все под водой, устремляя глаза к облакам.
Чем весь день были заняты пассажиры на мрачном «Титанике»
В те минуты, когда без помех уходили ко дну?
Танцевали прощальное танго без паники.
В это время вода подходила бесшумно к окну.
А потом и воюющих всех, и танцующих тихо прибрал океан.
Трудно в горло идёт только первый стакан.
Что живёт на поверхности, ляжет на дно без сомненья.
Ёрш, снующий в воде, всё равно попадёт на кукан.
Ничего нет на свете дешевле и лучше забвенья.
Но сначала придётся помучиться бедным бокам.
Трудно в горло идёт только первый стакан.
Посылка
Всё на свете есть море. Оно нас выносит, качает и топит.
Счастлив, кто молодым с ним завёл неразрывный роман.
Уцелеет счастливец такой даже в новом Потопе.
Трудно в горло идёт только первый стакан.
НЕУДОБНЫЙ ВЕРЛЕН
Это был знаменитый бродяга, буян, литератор.
Чем известен Парижу? Его называли – новатор.
Мэтр известный новаторству вынес вердикт: «Это вздор!
А запои его – для писателя просто позор!»
Мэтр был Франс Анатоль, осмеявший Верлена в новелле.
Ему что-то платили. Студенты хвалу ему пели.
Говорили, мол, он голодал. Ну а кто виноват,
Если всё пропивал, добиваясь утрат – не наград?
Денег всем недостаточно, даже прославленным мэтрам.
Кто же тип этот странный, хмельным подгоняемый ветром?
Тот абсент, что иной за полгода не выпил бы, он
Без проблем выливал в себя сразу, едва не галлон.
И тогда в одуревшем мозгу возникало виденье,
Будто женщина-ангел его ожидает в Эдеме.
Нет, пусть Нобеля лучше Сюлли получает Прюдом,*
Чем прямой кандидат в сумасшедший для «ангелов» дом.
И довольно насмешек. Давайте помянем Верлена.
Он ведь умер, чего не хватало ему несомненно.
Он ушёл, чтобы мы в нём сумели хоть что-то понять,
Музыканты – мелодии к текстам его сочинять
И тэ дэ. А Верлен возвратился туда, где когда-то
Проложил в океане небесном знакомый фарватер.
Женский голос оттуда иль ангельский возглас в тумане
Прозвучал ему тихо: «Мы ждём тебя здесь, в океане».
БАЛЛАДА О ГЛАВНОМ ВОПРОСЕ
Мы не раз уезжали, и зимней порою, и летней.
Поезд ждать нас не станет, не выйдет такая беда.
Было актов прощанья немало, но этот – последний.
Ни на что не надейтесь, вы видите – я ухожу навсегда.
Мать, печально не плачь, возвращенья второго не будет.
Слёзы – признак того, что прощаемся мы не всерьёз.
Я ведь стал уже тенью, а тени, конечно, не люди.
Не бывает у них ни надежд, ни печалей, ни слёз.
Не увидимся мы, это главный вопрос.
Покидаем и ближних, и дальних, и взрослых, и деток,
Все болтают по-детски, не знают начал и концов.
Разреши мне, жена, в твои очи взглянуть напоследок.
До поры, пока сам я в ряды не вступил мертвецов.
Да, пока я не сгинул. Дозволено сколько угодно
На другого глядеть. Только сына, который подрос,
Не оставь без вниманья, пускай он легко и свободно
Сохранит в себе свет накануне положенных гроз.
Не увидимся мы, это главный вопрос.
И прощайте, друзья! Мы явились к вам так издалёка,
Что внушали опаску, в лучшем случае лишь интерес.
Сохраните тепло как наш дар, чтоб не чуять себя одиноко.
Тщетно всё под сияньем, под синим сияньем небес.
Всё останется с вами: и знанья, и страсть к заморочкам,
Бесконечная жизнь, остановки и стуки колёс.
Умирать на прекрасной земле предоставьте одним оболочкам.
Так что смерть вам не надо рассматривать слишком всерьёз.
Не увидимся мы, это главный вопрос.
Посылка
Вы ещё на земле, мы же на корабле. Всё в тумане.
Продолжается жизнь в виде дымной дороги наверх.
На земле мы не встретимся – в небе случится свиданье.
Там уже не расстанемся, может быть, даже навек.
Но вот станем ли жить без улыбок фальшивых, без поз.
Это главный вопрос.
ОТВЕТ МУДРОГО ЦИНЬ ЮАНЯ
Когда спросили Цинь Юаня об итоге лет и зим,
Он выразил итоги заключением таким:
Весной бросаю семя в землю, летом орошаю.
К зиме приходит время сбора урожая.
И зёрна, что я наглухо в земле захоронил,
Наглядными плодами предстают по мере сил.
Похожи наши жизни на сады или на свитки.
Записаны свершенья в них, и думы, и попытки.
Всё начатое здесь – любая мысль и проба –
Продолжится по мере прорастания из гроба.
Насколько ты искусный оказался садовод,
Тебе покажет твой последующий плод.
Итак, не вижу в смерти никакого пораженья.
Не назову концом, что жаждет продолженья!
ПОЛЬ ВАЛЕРИ (1871–1945)
Крупнейший французский поэт, эссеист, философ, автор многочисленных эссе и афоризмов, посвящённых искусству, музыке, истории. Член Французской академии, до Второй мировой войны представлял Францию в Лиге наций, выступал с лекциями о культуре, разъезжая по странам Европы.
Начало творческого пути ознаменовано сильным влиянием поэтики Малларме. Желая уйти от опеки учителя, обрести собственный голос, Валери на целых двадцать лет, по его признанию, уходит в «монастырь собственной души». Но выходит из идейно-экспериментального заточения с ещё более усложнённым и «тёмным» символистским арсеналом. В отличие от Стефана Малларме, пришедшего в результате формальных поисков к простоте, Валери сделал «праздник перемены форм» своим культом. В этом смысле его стихи не отличаются эмоциональным богатством, это всё-таки, по его собственному определению, «поэзия мысли», зато в области формы они достигают порой верленовского совершенства.
Обращение поэта к духовному миру Леонардо да Винчи, к Платону и к философии Востока – отнюдь не предмет книжного любопытства, это выражение его напряжённых интеллектуально-духовных исканий.
В годы оккупации Франции гитлеровцами Валери вёл себя вполне достойно, не пошёл на сотрудничество с правительством Виши, печатался, сохраняя независимость взглядов, и был одним из лидеров интеллектуального Сопротивления, чем заслужил глубокое уважение де Голля. Выступил с надгробным словом на похоронах философа А. Бергсона, не принимавшего фашизм, в оккупированном Париже в 1941 году. Похороны самого Валери в 1945 году состоялись по протоколу генерала и стали явлением национального траура.
КЛАДБИЩЕ В МОРЕ
Мелькают в соснах призраки и птицы,
На ветки ветер медленно садится.
В седых бровях прозрачная вода
Таит неугасимое мерцанье
И глубины подводной созерцанье,
Где шум земной не слышен никогда.
О вечная вечерняя прохлада!
О тайная нерасхитимость клада!
Здесь не у дела расторопный вор.
Я здесь дышу своим подводным дымом,
Пою хвалу подводным серафимам
И славлю праздник перемены форм.
Священный дом, где души отдыхают.
Вверху над ними ангелы порхают.
Дом этот отвоёван у земли.
Он среди рыб, среди морской капусты,
В нём не бывает грустно или пусто.
И бесы овладеть им не смогли.
О море неисполненных пророчеств!
Оно нам всем оказывает почесть
Сияньем отражённым вечных звёзд,
Чередованьем тишины и бури
И тем, что в неразгаданной лазури
Змий вечности закусывает хвост.
Попутный ветер – значит, жить придётся.
Но в Книге жизни лист перевернётся –
И мы плывём неведомо куда,
Где шелестят нам новые страницы.
Мелькают светотени, люди, птицы,
Плывут иные судьбы и суда.
ВИНО ПОЭЗИИ
Когда я пролил в океан
Своей поэзии вино,
Лилось случайно ли оно
И испарялось, как туман?
Или таинственная Сила
Моею двигала рукой,
Строку рождая за строкой,
Душой моей руководила?
Понять пытаюсь я, трезвея,
Покуда ветер не развеял
Клочки моих нетрезвых снов.
За роем розовых видений,
За пляской разноцветных теней
Узреть гранит святых Основ.
ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР (1880–1918)
Поляк по происхождению, Вильгельм Аполлинарий Костровицкий составил себе псевдоним, переиначив своё двойное имя на французский лад. Род Костровицких принадлежал к высшей польской аристократии, но в Польше будущий поэт не жил, детство провёл в Италии, учился во Франции, писал в Париже и на передовой, в окопах Первой мировой войны.
Короткая жизнь Аполлинера насыщена многими бурными событиями, он сотрудничал с яркими и противоречивыми людьми, с такими же противоречивыми направлениями в искусстве. Был одно время адептом «автоматического письма», участвовал в сюрреалистических изданиях, а также в скандально известных акциях вместе с композитором Эриком Сати и художником Пабло Пикассо, теоретизируя и создавая «новое искусство», вся «новизна» которого сводилась к реанимации нравов поздних Древней Греции и Древнего Рима.
Все творческие зигзаги Аполлинера, а также испытанные им влияния, в том числе сильнейшее влияние поэзии Рембо, закончились благополучно. Он вырулил к самостоятельности, взял высокую планку поэзии, вошёл в десятку (может, и меньше) крупнейших поэтов Франции. Но жизнь оборвалась рано, трагически. Поэт получил осколочное ранение в голову на войне, скончался после трепанации черепа.
Жизненный и творческий путь Аполлинера очень напоминает судьбу Николая Степановича Гумилёва, с которым они прошли по жизни почти синхронно.
МОСТ МИРАБО
Под мостом Мирабо тихо плещется Сена,
Её чувства одеты в гранитные стены,
Никому не уйти от житейского плена.
Мы глядим в молчаливую даль,
С нами вместе безмолвна печаль.
Мы вложили друг другу ладони в ладони.
Верим в мост наших чувств,
Что на нём не утонем.
Может, счастье когда-нибудь
Где-то догоним,
А пока изучаем туманную даль,
С нами вместе безмолвна печаль.
Наши страсти, как эти бегущие воды,
Повинуются вечным законам природы.
Как медлительны дни, как стремительны годы.
Как бывает обманчива светлая даль,
С нами вместе безмолвна печаль.
Повторяется мост Мирабо и его одинокая Сена.
Повторяется смена часов и недель перемена.
Повторяется то, что всегда неизменно, –
Мы глядим в бесконечно манящую даль,
С нами вместе надежда, любовь и печаль.
* * *
Облако в небе сливается с мглой,
Струи вина – с обстановкой суровой.
Завтра мы вместе отправимся в бой
С теми, кто пьёт в полутёмной столовой.
Вместе мы будем скакать под дождём,
Слушать приказы и трубы горнистов.
Вместе, быть может, и смерть здесь найдём,
В местности этой, раскисшей и мглистой.
Но не торопимся мы умереть
И, повинуясь привычкам немногим,
Жадно на женщин спешим поглядеть,
Если вдруг встретятся нам на дороге.
Ты извини уж… Добавить могу,
Что с молодой нерастраченной силой
Все мы сегодня в великом долгу
Перед судьбой нашей Франции милой.
ЕСЛИ Я ТАМ ПОГИБНУ
Если я упаду в неудачной атаке,
Ты представь себе поле, июньские маки.
Быстро высохнут слёзы, и дай только срок,
Где упал я, поднимется красный цветок.
Растворит мою память малиновый воздух,
На закате окрасятся кровью моря,
И рубинами вспыхнут далёкие звёзды,
И наполнится алою силой заря.
Я приду к тебе утром, живой, невесомый,
Обниму, поцелую уста и чело.
Сразу, Лу, дорогая, ты станешь весёлой,
Даже если тебе не скажу ничего.
Это кровь моя брызжет и мир обновляет,
Словно солнце свершает свой огненный круг,
О творениях новых своих объявляет.
Я тебя не забуду, мой ласковый друг.
Но и ты вспоминай, ну хотя на мгновенье,
Драгоценные паузы тихих речей…
Моя кровь превратилась в прозрачный ручей.
Ты о том не горюй, благотворно забвенье,
Если только в бреду родилось вдохновенье.
ПОЛЬ ЭЛЮАР (1895–1952)
Известный французский поэт, сочетавший в себе сюрреалистическую направленность творчества и левые политические взгляды. Настоящее имя – Эжен Поль Грендель. Элюар – участник Первой мировой войны, служивший там санитаром фронтового госпиталя. В мирные годы примкнул к коммунистическому движению. Пребывание Элюара в рядах компартии продолжалось с 1926 по 1933 год и закончилось исключением за антисоветские высказывания. Вероятно, тон высказываний был даже для свободомыслящих французов-коммунистов слишком крутым, этим объясняется столь суровое обращение с поэтом коллег по партии.
Он не без оснований считается одним из основателей сюрреализма. Представители же данной школы, подобно нашим футуристам, вели себя в общественных местах буйно, своими выходками часто эпатировали не только приличную публику, но и кого угодно. Возможно, какими-то резкостями Элюар и напугал коллег-коммунистов. Хотя по своей природе не слыл радикалом, и после того, как лидер сюрреалистического движения Андре Бретон вступил в союз с Троцким, Элюар порвал с сюрреалистами.
В годы Сопротивления вторично вступил в ряды ФКП, стал видным её членом, а также вырос в крупного мастера поэзии, которому было тесно в рамках литературных школ. Лира Элюара в годы Второй мировой войны зазвучала особенно мощно. Его стихотворение «Свобода» союзники сбрасывали с самолётов в виде листовки над оккупированной гитлеровцами Францией.
После войны принимал участие в пацифистском движении, был очень популярен в Советском Союзе.
Ещё в молодости женился на Елене Ивановне Дьяконовой, ставшей впоследствии женой Сальвадора Дали (натурщица Гала на портретах художника). Семейные перипетии двух сюрреалистов сопровождались эффектными жестами. Например, Дали написал портрет Элюара и публично заявил: «Я чувствовал, что на меня возложена обязанность запечатлеть лик поэта, с Олимпа которого я похитил одну из Муз». Е. И. Дьяконова высказалась столь же многозначительно и велеречиво: «Я воспитала талант, теперь становлюсь музой гения». Элюар, убеждённый сторонник свободной любви, перенёс разрыв стоически, откликнувшись четверостишием:
Молодость ей подарила
Силу свободно жить.
Я не сумел свою силу
В сердце её вложить.
Отметим, что всё вышесказанное об отношениях поэта с Е. И. Дьяконовой – часть рекламного пиара, входившего в программу поведения сюрреалистов. Поздний Элюар, всегда отличавшийся искренностью и сердечностью, снял маску, порвал со всякого рода литературными и общественными рекламными выходками, был весьма сдержан. Если же охарактеризовать в целом фигуру Поля Элюара, то она автору переводов своей цельностью, искренностью, нравственной чистотой представляется одной из самых ярких в истории поэтической Франции.
Я ГОТОВ НАПЛЕВАТЬ
Разумеется, я отношусь с отвращеньем к буржуям,
К царству пошлости, денег, ничтожеств и лживых святош.
Но сильнее всего моя ненависть в сердце бушует
К тем, кто чувства мои принимать не желает. Ну что ж,
Я готов наплевать на поклонников Пэ Элюара,
Если нет у них в душах меня вдохновившего жара.
ТОЧНОСТЬ СЕРДЦА
О точность человеческого сердца!
Ты краски жизни, формы и черты
Приемлешь напрямик. Ты хочешь обогреться
Теплом прямолинейной красоты,
Из первозданных родников напиться,
Сквозь ворох встреч случайных и причин
Упрочить в душах женщин и мужчин
Незыблемое таинство традиций
И нежную устойчивость веков,
Плывущих наподобье облаков.
МЫ ДВОЕ
Мы, крепко взявшись за руки, идём
По жизни, и повсюду, словно дома,
Постелью может стать для нас солома,
А крышей – крона дуба под дождём.
Нас греет ночью звёздное мерцанье,
Днём не заботит злой язык молвы.
В соседстве с мудрецами и глупцами
Своей мы не теряем головы.
Просты и ясны наши отношенья
Между собой, но также и с людьми.
Мы – радостное жертвоприношенье,
Открытый и живой пример любви.
МУЖЕСТВО ПАРИЖА
Твои дома обшарпаны и серы,
Твои бульвары грустью замело,
В глазах у парижан не видно веры,
А в душах полутьма, как и в метро.
Но всё равно ты полон обаянья,
Под маскою Пьеро душой горишь,
Не просишь, словно нищий, подаянья,
Врагу не покорившийся Париж.
Таится за тоской твоей сердечность,
За зябкой дрожью – творческий огонь,
За непреклонным взглядом – человечность,
Мой лучший в мире город дорогой.
Нет у тебя ни танков, ни орудий,
Ни слугами начищенных сапог.
Твоё оружье – мы, простые люди.
Любовь к тебе – наш бесконечный бог.
Ни ты, ни мы не растеряли силы,
Фашистам нашей не сломить судьбы.
Порядки их для нас невыносимы,
Восстань, Париж, с тобой мы – не рабы!
СВОБОДА
(Фрагменты)
В учебниках школьных, на партах,
Во всех декабрях и мартах,
В песке, на снегу, где брожу,
Я имя твоё пишу.
На всех отзвеневших лирах,
На королевских турнирах,
Где место мечу и ножу,
Я имя твоё пишу.
На небе ночном и древнем,
На хлебе своём ежедневном,
Который ножом крошу,
Я имя твоё пишу.
В полётах жизни крылатых,
В больничных бледных палатах,
Где в смертном бреду лежу,
Я имя твоё пишу.
И властью этого слова
Я жить начинаю снова,
Чтоб снова встретить тебя,
Ликуя, храня, любя!
АНТУАН ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ (1900–1944)
Знаменитый французский писатель, журналист, профессиональный лётчик, Сент-Экзюпери был весьма популярен у русского читателя ещё в советское время. Ю. М. Ключников описывает своё знакомство с ним так:
«Его “Маленьким принцем”, “Ночным полётом”, “Военным лётчиком” зачитывались в 60–70-е годы прошлого века многие. Позднее, в 1990-е, мы познакомились с религиозными сочинениями Экзюпери. Меня в этом направлении просветили французские туристы ещё в 1965-м.
Помню, возил в течение двух недель группу студентов из Парижа, приехавших в СССР на собственном автобусе. Я принял их в Бресте, провёз через Белоруссию и среднюю полосу России. Были остановка на несколько дней в подмосковном кемпинге Бутово, знакомство со столицей, затем поездка в Ленинград и выезд через Выборг в Финляндию. Поездка была организована и оплачена компартией Франции, а студенты и сопровождавшие их профессора были людьми левых взглядов. Непрерывное полумесячное общение, естественно, включало беседы на многие темы и взаимное просветительство. Французы подарили мне книги Роже Гароди, Жан-Поля Сартра, при этом студент, сделавший подарок, снабдил его такой припиской: “Я читал твоего, точнее нашего Ленина, ты почитай моего Сартра”. Это была книга “Что такое литература?”. Французы подарили мне также текст “Молитвы” Сент-Экзюпери и познакомили в общих чертах с идеями его “Цитадели”. Саму книгу я прочёл в русском переводе уже в 1990-х годах.
Познакомили меня мои подопечные и с некоторыми подробностями биографии лётчика-писателя. Я, например, узнал, что Сент-Экзюпери мог быть участником знаменитого полка “Нормандия-Неман”. Во всяком случае, писатель рвался повоевать в небе России. Но де Голль не разрешил такую командировку, оберегая жизнь знаменитого соотечественника. Короче говоря, у меня к Сент-Экзюпери давнее и глубокое тяготение, как к очень близкому, родному по духу поэту, чья проза – “стихия стиха”. А ещё как к героической личности, в которой мысль, слово и дело слиты воедино. Могу сказать даже, что это мой самый любимый западный писатель.
Поэтому я позволил себе перевести прозаический текст “Молитвы” Сент-Экзюпери стихами».
МОЛИТВА
Я не прошу, о Господи, явлений и чудес.
Дай силы мне пройти через житейский лес,
Где надо сделать остановку, но не ради пустяков.
И научи искусству маленьких шагов.
Пошли мне воздержание и меру при ходьбе,
Чтоб не порхал над жизнью, не прыгал по судьбе.
Чтоб видел главное, когда прижмёт беда,
Чтоб наслаждался я искусством иногда.
Ты знаешь, Господи, что все мои мечты
О том, что было и что сбудется, – пусты.
Дай чувствовать всегда Твою благую весть
И действовать сейчас, немедленно и здесь.
Мне ясность подари, ведь путь любой не прям,
В нём много скользких луж, прикрытых грязью ям.
Напомни: нет причин печалиться о том,
В любых препятствиях мы зреем и растём.
Напоминай почаще мне, коль не туда иду,
Что сердце и рассудок бывают не в ладу.
Пошли кого-нибудь от имени Тебя,
Кто правду скажет мне открыто, но любя.
Я знаю: иногда захлёстывает плен
Излишней суеты в решении проблем.
Так научи меня ещё искусству ждать,
Терпенью научи, чтоб чуять Благодать.
Ты знаешь, как нужны сердечность и приязнь.
Да буду я таким, вступая с кем-то в связь.
Чтоб мог я молча, несмотря на ложь и зло,
Отправить хоть кому-то правду и тепло.
Пошли умение помочь всем страждущим во тьме
И не бояться, коль чего-то не хватило мне.
Дай не того, чего хочу, – но исполнения долгов…
И научи искусству маленьких шагов.
ЛУИ АРАГОН (1897–1982)
Известный французский поэт и прозаик, лауреат Гонкуровской премии, Луи Арагон был в своё время не менее популярен в Советском Союзе, чем Поль Элюар. Кроме стихов русскому читателю известны переводы его прозы. Автор многочисленных статей о природе искусства, защищающих классические формы поэзии и рифму, от которой французские поэты середины века начали всё чаще отказываться и переходить в верлибр. На примере Арагона в каком-то смысле можно говорить и о прямых родственных связях французской поэзии с русской. Жена Арагона Эльза Триоле и возлюбленная Маяковского Лиля Брик были родными сёстрами (в девичестве – Каган).
Поэт прошёл через дадаизм, сюрреализм, реализм в литературе. В 1927 году вступил в ряды ФКП и был членом её высшего руководства. Хотя французская компартия находилась под сильным влиянием русских коммунистов, она с момента возникновения и до сих пор содержит множество фракций, от троцкистских и анархистских до «либертальных». «Коммунистическим вольнодумцем» был и Арагон, в своё время оказавший немалое влияние на руководство КПСС, в частности на её политику по отношению к советским диссидентам.
В предлагаемой подборке поэта присутствуют антифашистская лирика, которая наполнена чувством солидарности с Москвой во время войны, и великолепное стихотворение «Не бывает счастливой любви», которое было переложено на музыку и исполнялось знаменитым шансонье Жоржем Брассенсом. По словам биографов, стихи посвящены Эльзе Триоле, с которой поэт находился в очень сердечных отношениях и в браке на протяжении сорока лет.
СЛУШАЙ, ФРАНЦИЯ, ГОЛОС МОСКВЫ
Слушай, Франция, вовсе не скорбную мессу.
Чья-то песня весёлая шелесту вторит листвы.
Слушай, Франция, эту мелодию ты.
Чьи-то руки к тебе пролагают мосты,
Прилагая к словам незнакомым твою «Марсельезу».
Как мелодия эта дорогу в Париж отыскала
И как юно звучит, ведь в эфире почти не слышна.
Это значит, что солнцу случайная тьма не страшна.
Это значит, сражается с громом войны тишина.
Это значит, и мы не мертвы, не к лицу и тоска нам.
Бьются наши сердца, этой песне свободной внимая.
Проплывают в глазах незабвенные древние сны.
Жанна д’Арк нам внушает священный завет старины –
За достоинство и непреклонность страны
Вместе с нами, с Россией свой меч поднимает.
Слушай, Франция, ты не одна в этом бешеном мире.
Не всегда будет длиться позорная серая мгла.
Если хочешь, чтоб песня тебе помогла,
Ты борись и берись засучив рукава за дела.
Слушай, Франция, русскую суть «Марсельезы» в эфире!
НЕ БЫВАЕТ СЧАСТЛИВОЙ ЛЮБВИ
Наша жизнь на отряд безоружный похожа,
На забытый богами потерянный взвод.
Так зачем нам с утра отправляться в поход,
Если к вечеру в поле никто нас не ждёт,
А в заплечном мешке непосильная ноша?
Не бывает счастливой любви –
У неё слишком тонкая кожа…
О любовь моя, сбитая в воздухе птица,
Кто тебя подстрелил, и зачем я пою?
Ведь не видят прохожие ношу мою,
Повторяют за мной только песню свою,
Что я спел о глазах твоих и о ресницах.
Не бывает счастливой любви,
Ведь она только снится.
Нам, любовь моя, жизни учиться уж поздно!
Сколько силы уходит на нервную дрожь.
Сколько грусти потратишь на злобу и ложь.
Сколько горя хлебнешь, пока вслух запоёшь,
Чтобы слушали горы, равнины и звёзды.
Не бывает счастливой любви,
Она видится грозной.
Не бывает любви без дождей и без сереньких тучек.
Не бывает любви без потерь, как на всякой войне.
Не бывает любви ни к тебе, ни ко мне, ни к стране
Без предательств, рождённых в ночной тишине.
Не бывает любви, чтобы жить беззаботно, не мучась…
Не бывает счастливой любви,
Такова наша общая участь.
|
