Художник и Поэт

Английская литература и поэзия, которая создала множество шедевров, берёт свои истоки с очень древних времён, приблизительно с VII века. Но это были формы устной поэзии. За почти 14 веков английские поэты достигли высокого признания в Европе, а с расширением сферы английского языка – и во всём мире, ведь англоязычный мир сегодня – это и США, и Канада, и Австралия, и Новая Зеландия. Англия до сих пор настаивает, что Уильям Шекспир – лучший поэт мира, а значит здесь, в Англии, и лучшая поэзия на планете.

Историки литературы полагают, что самое первое поэтическое произведение Англии – это сохранившийся во фрагментах гимн о Сотворении мира, созданный поэтом-импровизатором Кэдмоном. Полностью сохранилось произведение героического эпоса «Беовульф», оно датируется с большим временным диапазоном – от 608 до 1000 года. В дальнейшем появлялось немалое количество эпических произведений, написанных на английском языке, с которым происходили метаморфозы. После того как Англию завоевали норманны, официальным языком парламента и общества стал французский язык, и только в XIV веке английский восстановил свои права. По-настоящему это произошло с появлением первых произведений Чосера – истинного основателя английского языка и поэзии.

Эпоха Возрождения в Англии наступила в начале XVI века и продлилась вплоть до Реставрации (1660). Её приближение ускорили мощное развитие английского военно-морского флота, экспедиции в дальние страны, а также церковно-религиозные процессы, приведшие к созданию англиканской церкви. Мощным импульсом к развитию английской литературы стало создание книгопечатания. Появились книги английских гуманистов, таких как Томас Мор, начали выходить переводы античной литературы, печатали свои стихи крупные поэты того времени Джон Скелтон и Томас Уайетт. Они сумел трансформировать сонеты Петрарки в стихи со своей национальной формой.

Особенно мощный скачок английская литература совершила в елизаветинское время в конце XVI – первой половине XVII века. Елизаветинский двор симпатизировал поэзии и создал исключительно благоприятную атмосферу для её расцвета. Писать стихи стало модно и престижно. Уильям Шекспир, поэты шекспировской эпохи Филип Сидни, Эдмунд Спенсер, Кристофер Марло, Фрэнсис Бэкон, Бен Джонсон, Джордж Чапмен, Мэри Сидни, Джон Донн сделали для развития национальной и мировой поэзии так много, как это, пожалуй, не сделала ни одна последующая поэтическая эпоха Англии. (В отдельной книге «Сонеты и поэмы Шекспира в переводах Юрия Ключникова» есть ещё стихи графа Оксфорда, Уолтера Рэли, Роберта Деверё, Елизаветы Сидни-Ратленд). Конечно, все они имели разные судьбы – так, поэзия Джона Донна была благополучно забыта и реабилитирована только в начале XX века, не без участия Томаса Стернза Элиота. Нельзя не сказать о великом поэте Англии Джоне Мильтоне, вошедшем в историю мировой поэзии с грандиозным полотном – поэмой «Потерянный рай», а также стихотворными призывами к свободе, отмене цензуры и активной гражданской позиции каждого человека. Уже с XVII века в английской поэзии появляется множество сатирических произведений – при парламентско-демократической форме правления граждане должны иметь право критиковать власть, которая таким образом выпускает пар общественного недовольства.

Дальнейшее развитие поэзии заключалось в смещении акцентов на чувства поэта и конкретику переживаний, включая место и время нахождения лирического героя. Не формальное воспевание прекрасных, но абстрактных садов, но конкретные пейзажи, где находится или бывал ранее поэт и где он что-то пережил и переживает. Это своего рода предромантическая поэзия, за которой в самом конце XVIII столетия пришёл черёд подлинной поэтической романтики. Самыми яркими представителями этого направления были Уильям Блейк, Уильям Вордсворт, Сэмюэл Тейлор Кольридж, Роберт Саути, Перси Биши Шелли, лорд Байрон, Джон Китс. Рождение английского романтизма часто связывают с публикацией в 1798 году лирических баллад Вордсворта и Кольриджа. Романтики были разочарованы классицизмом в поэзии, который, на их взгляд, не давал простора для воссоздания личных переживаний поэта. После того как они убедились в тщетности попыток решить мировые проблемы через внешнюю трансформацию условий жизни (к чему призывала Французская революция), их увлекло поэтическое освоение внутреннего мира человека. Появился новый культ Шекспира, которого представители «озёрной школы» открыли заново. Романтики были противниками любых тиранов и выступали против угнетения свободы человеческой личности и против буржуазных идеалов. Не зря Джордж Байрон завершил свою жизнь практическим поступком романтика, уехав поддерживать греческое восстание за свободу, но умер от лихорадки. В дальнейшем романтизм был постепенно замещён реализмом. В английской прозе, которая расцвела в 1830–1840 годы это Диккенс, Теккерей, сёстры Бронте, Гаскелл, в поэзии – поэты-чартисты Эрнест Чарлз Джонс, Уильям Джеймс Линтон и Джеральд Масси (чартизм – социальное и политическое движение в Англии, предтеча социал-демократии, а главными жанрами чартистской поэзии можно считать марши, гимны, сатирические оды, эпиграммы). Но не они делали погоду на политическом небосклоне Англии.

Вторая половина XIX столетия вывела на поверхность совсем иные имена и тенденции в английской поэзии. Роберт Браунинг, Алджернон Чарлз Суинберн, Альфред Теннисо, Редьярд Киплинг – это поэты переходного к реализму этапа, которые (в разной степени) несут в себе заряд романтики прошлых веков, но отражают современную реальность с её драматическими событиями, интеллектуализмом, философскими раздумьями о сути бытия и психологизмом. Киплинг с его культом белого человека и могущества Британии и одновременно мастерски выстроенной лирикой стоит в этом ряду особняком.

В XX веке на дворе стоит совсем иная историческая (к тому же быстро меняющаяся) погода, которая вызывает к жизни новые тенденции. Интеллектуалы Томас Стернз Элиот и Уильям Батлер Йейтс, пацифисты Уилфред Оуэн и Зигфрид Сассун, имажинист и военный поэт Ричард Олдингтон и певец возврата к естественности Дэвид Герберт Лоуренс, поэт-коммунист, погибший в гражданской войне в Испании, – Джон Корнфорд и эротический эстет Уистен Xью Оден, изощрённая стилистка Эдит Луиза Ситуэлл и постмодернист и любитель Фрейда Дональд Майкл Томас – поэты совсем иной формации, чем все предыдущие поэты Британии. Многие критики полагают, что английская поэзия XX века и тем более её современные продолжатели в королевстве работают на совершенно иных творческих частотах, нежели русские поэты прошлого и настоящего.

Ю. М. Ключников выбрал для данного издания поэзию XVII века, которую он уже перевёл, когда работал над Шекспиром и Джоном Донном.

УИЛЬЯМ ШЕКСПИР (1564–1616)

Существует более пятидесяти версий, кем был на самом деле Шекспир – ведь убедительных доказательств, что Шекспир – это актёр Шакспер, практически нет. Наиболее распространёнными были гипотезы, утверждавшие авторство графа Оксфорда, Кристофера Марло, Фрэнсиса Бэкона, графа Ратленда и его супруги Елизаветы (версия И. М. Гилилова), совместного авторства философа Фрэнсиса Бэкона и поэта Роджера Мэннерса, Пятого графа Ратленда. Последняя показалась Ю. М. Ключникову самой убедительной. Но повторимся: утверждение, что Шекспир – это Бэкон + Ратленд – лишь версия, но версия хорошо обоснованная (в этом убеждает работа крупного шекспироведа М. Д. Литвиновой «Оправдание Шекспира»). Согласно Литвиновой, каждый из этих авторов писал разные произведения шекспировского наследия, причём Бэкон преимущественно сочинял ранние пьесы, а вот сонеты и поэмы принадлежали перу Ратленда. Поэтому настоящий раздел в этой книге мы предпочитаем открывать не одним только хрестоматийным изображением Шекспира (на нём скорее всего актёр Шакспер, на авторстве которого настаивают многие современные шекспироведы), но и портретом графа Ратленда.

М. Д. Литвинова утверждает, что наставничество Бэкона обернулось для молодого Ратленда интересным предложением о сотрудничестве в области поэзии. Мэннерс пробует писать и создаёт две поэмы – «Венера и Адонис» (1593) и «Обесчещенная Лукреция» (1594), а примерно с 1592 года начинает писать сонеты. Впервые о Шекспире (правда, не называя его имя) в том же году упоминает Роберт Грин в своём памфлете «На грош ума, купленного за миллион раскаяния». Затем это имя появляется на обложке поэмы «Венера и Адонис». И. М. Гилилов утверждал, что само имя «Шекспир» (Shake­speare, «Потрясающий копьём») было студенческим прозвищем Ратленда. Потому появление этого имени на обложке поэмы «Венера и Адонис» выглядит вполне логичным: ставить свои имена на обложках книг ни Бэкону, ни Ратленду было не с руки, литература, а тем более театр, в то время не относились к числу занятий, одобряемых для аристократов и людей, делающих государственную карьеру. Тогда, вероятно, принимается совместное решение о том, что вместо настоящего имени нужно воспользоваться псевдонимом. Попутно выясняется, что в театре, где идут пьесы, служит актёр, которого зовут почти также – Шакспер. Для Бэкона и Ратленда, стремившихся к шифровке всего, что они делают в литературе и театре, совпадение оказалось как нельзя кстати. Можно сказать, они «назначают» Шакспера (по-видимому, за неплохое вознаграждение) быть Шекспиром и относить готовые пьесы для постановки в театр, где он играл, а также выполнять различные поручения знатных образованных господ. Среди актёров того времени подобная судьба – большая редкость. Может быть, сам того не осознавая до конца (едва ли знатные господа посвящали актёра во все детали своего глобального плана), Шакспер участвует в своего рода «операции под прикрытием» тайной игры аристократов.

Сотрудничество графа Ратленда и актёра Шакспера продлится ещё долгие годы, причём даже после смерти Ратленда (его младший брат расплатился с Шакспером и Бёрбеджем за изготовление эмблемы со стихами).

Выдающийся поэтический талант Ратленда, проявившийся сразу, покорил Бэкона. И, скорее всего, вначале он предложил юноше сделать художественную обработку своих «Исторических хроник» и пьес. Ратленд блестяще справился с этим заданием и постепенно сделал вторые варианты многих пьес, наличие которых до сих пор вызывает недоумение у большинства шекспироведов, ведь вторые варианты существенно отличаются от первых.

Последние годы жизни Роджера Ратленда были омрачены нарастающими конфликтами с женой, тоже талантливой поэтессой, Елизаветой. В один момент всё благополучие семьи оказалось под угрозой – у Ратленда на любовном фронте появляется соперник. Шекспироведы до сих пор гадают, что за поэт выведен в десяти сонетах Шекспира – с 77 по 87. «Поэтом-соперником» оказался уже известный в ту пору, сопоставимый по дарованию с Шекспиром Джон Донн. Убедительные доказательства на основе анализа стихотворений Донна представлены М. Д. Литвиновой. Она реконструировала все эти драматические события по произведениям Шекспира-Ратленда и стихотворениям Донна. Скорее всего, измены в прямом смысле не произошло: верная своим особенностям, Елизавета в последний момент уклонилась от настойчивых ухаживаний Донна. Хотя возможно, что их общение продолжалось. Но после того как поэт Бен Джонсон, с которым, как с другом семьи, Елизавета поделилась своим секретом, выболтал его другим лицам, находясь в подпитии, тайна вскрылась. Произошёл грандиозный скандал в семье Ратлендов – разъярённый муж выслал жену в один из своих замков. Какое-то время супруги жили отдельно и очень страдали от случившегося. Графиня Пембрук, тётушка Елизаветы, пыталась их примирить.

Вся эта история аллегорически отражена в «Честеровском сборнике», переводы из которого, сделанные Ю. М. Ключниковым, опубликованных в книге «Сонеты и поэмы Шекспира» (М.: Беловодье, 2020). Работа С. Ю. Ключникова «Бездонная тайна Уильяма Шекспира», составляющая часть этой книги, обобщает и развивает идеи М. Д. Литвиновой. Елизавета возвращается на время в родовой замок мужа Бельвуар, но потом следует новая ссора, и супруги расстаются навсегда. Ратленд, считая себя обманутым и опозоренным перед великосветским обществом и миром поэтов, принимает решение опубликовать сонеты. И те, кто в теме, могли прочесть всю драматическую историю отношений графа с Елизаветой из первых уст.

В 1609 году сонеты выходят в свет с посвящением неизвестному лицу, мастеру W. H. Хотя о реальном прототипе, стоящем за инициалами, идёт спор, большинство шекспироведов приходит к выводу, что они посвящены одному из братьев Елизаветы Сидни, Уильяму Герберту Пембруку, который был главным инициатором брака своей сестры с Роджером. Ратленд как бы показал ему: вот что в итоге получилось из его затеи.

Историки литературы утверждают, что сонет как жанр лирической поэзии зародился в XIII веке в Италии. В XVI веке в Англии существовала группа поэтов (Г. Сарри, Т. Уайет, Ф. Сидни, Э. Спенсер и др.), которые ориентировались на поэзию Петрарки. Они попытались упростить итальянскую форму сонета, заменив её иной системой рифм (abab, cdcd, efef, gg). Шекспир, в ранний период своего творчества испытавший определённое влияние этих поэтов, довёл эту форму до совершенства. Форма сонета предполагает обязательные четырнадцать строчек.

Однако переводческий опыт Ю. М. Ключникова и его пристальное изучение мировой поэзии убеждает в том, что стихи, состоящие из четырнадцати строчек, встречались в поэтических культурах куда раньше. При переводах трубадуров Прованса он сталкивался с четырнадцатистрочными стихами с опоясывающей рифмой, относившимися к древней разновидности сонета. При этом география таких протосонетов не ограничивалась Европой. Автору приходилось встречать очень похожие по форме стихи как в древнекитайской, так и в суфийской поэзии. Наверное, не зря наши поэтические предки находили что-то священное в самом числе четырнадцать, которое делится на две семёрки (сакральное число на Востоке), а в сумме составляет пятерку – число Совершенного человека!

Форма сонета диктует строгие правила, которые нельзя нарушать. Не стоит перечислять их, укажем только на норму слогов, которых должно быть 154. Шекспир, считающийся одним из главных «нарушителей правил» итальянского и французского классических сонетов, в данном случае попытался соблюсти эту норму через количество самих сонетов: их как раз 154. В те времена в Англии было принято писать сонеты как некую форму, в которой одна тема сменялась другой, но в итоге последняя часть объединяла обе темы в некую третью. Главными темами, интеровавшими Шекспира в сонетах, считаются любовь и дружба, время человеческой жизни, необратимо убывающее и ведущее человека к концу, и творчество, помогающее человеку обрести независимость от времени.

Шекспироведы посвятили множество работ действующим лицам сонетов. Наиболее распространённая точка зрения исходит из того, что их три – сам автор и поэт, влюблённый в женщину, женщина, выступающая в разных образах – то как чистейший образец любви, то как «смуглая леди», являющая собой тёмный полюс любви, и друг поэта. Ю. М. Ключников предполагает, что ещё одним адресатом сонетов был не кто иной как Господь Бог, которого Шекспир, скорее всего знакомый с суфийской традицией, возможно, зашифровал под именем Друг (а в суфизме Бога принято называть именно так). Сонеты Шекспира нередко называют учебником любви: Шекспир добился тончайшего уровня в анализе этого фундаментального человеческого чувства.

Несколько слов о работе с оригиналами, подстрочниками и поэтическими переводами сонетов Шекспира. Если в работе с суфийской и китайской поэзией переводчик использовал подробные подстрочные переводы (поскольку не владел ни фарси, ни китайским языком) и неоднократно прослушивал стихи в исполнении чтецов и артистов на языке оригинала (чтобы лучше войти в поэтическую ауру иной культуры и эпохи), то при переводе английской и французской поэзии он работал напрямую с оригинальными текстами. Сонеты Шекспира поразили, по его собственному признанию, объёмностью смыслов. Четырнадцать строчек английского текста никак не вмещались в четырнадцать строк русского перевода. Сравнивая свою работу с работой предшественников, Ключников убедился: похоже, они испытывали те же трудности – невозможность вместить весь объём информации каждого шекспировского сонета в текст перевода. Он сравнил прозаический перевод сонетов, сделанный А. С. Шаракшанэ, с поэтическим. Русский вариант перевода по объёму информации примерно на одну треть превосходил оригинал.

Поэтическая и философско-этическая планка творчества Великого барда оказалось настолько высокой, что сонеты будут ещё долго привлекать внимание читателей и переводчиков.

В книге, помимо сонетов, представлено поэтическое творчество Роджера Мэннерса, Пятого графа Ратленда, а это поэтические переложения монологов, принадлежащих героям разных шекспировских пьес (Просперо, Гонзало, Гамлет, Тимон Афинский, Полоний, Жак), а также поэзия «второго Шекспира» – Фрэнсиса Бэкона (речь идёт о переложениях библейских псалмов – они идут под именем Бэкона). Есть ещё поэма «Жалобы влюблённой», которую учёные приписывают Шекспиру и которая, в контексте всего, что известно сегодня, видимо, принадлежит перу Ратленда – очень уж похожа история, излагаемая в поэме, на ту, которая произошла в его жизни. По сути дела, это поэма о грехопадении в западном прочтении, отличающемся от библейской версии тем, что не Ева соблазнила Адама, а новый Адам соблазнил Еву.

В антологии есть и стихи поэтов шекспировского времени – Филипа Сидни, Джорджа Чапмена, Кристофера Марло, Джона Донна. Их творчество составляет тот поэтический фон великолепного Елизаветинского века, на котором бриллиант шекспировской поэзии сверкает ещё ярче. Свои переводы стихов королевы Елизаветы I, Эдмунда Спенсера, Эдуарда де Вера (он же граф Оксфорд), Роберта Деверё (Второго графа Эссекса), Мэри Сидни-Пембрук, вошедшие в отдельную книгу «Сонеты и поэмы Шекспира. Поэзия шекспировской эпохи», в данную антологию автор не включил.

Подавляющее большинство стихотворений, опубликованных здесь, уже выходили на русском языке в исполнении других мастеров перевода. Ю. М. Ключников доверился выбору отечественных переводчиков и сознательно ориентировался на те произведения, которые стали классикой. Поэт признаётся, что в силу своего возраста и особенностей характера он совершенно не гнался за славой первооткрывателя, который переводит только то, что не переводилось никем. Гораздо важнее для него было передать те важные для него и, как он полагает, для читателей оттенки смысла, которые были, на его взгляд, недостаточно выражены другими переводчиками. Получилось это у него или нет, конечно, судить читателю.

ИЗБРАННЫЕ СОНЕТЫ

1

От всех существ мы продолженья ждём,

Чтоб роза красоты не исчезала

И, возродясь в наследнике своём,

Прекрасное цветенье продолжала.

Но ты, свой жар питая изнутри,

Повенчанный навеки с вечной Тайной,

Обилья красоты не раздари,

На голод не смени в игре случайной.

Ты сам, как и Природа, светишь нам

Весенней свежестью и красотой телесной,

Но, как скупец с транжирой пополам,

Не погуби себя в бутоне тесном.

Скупцом не поглоти весенний цвет,

В могильный мрак не унеси свой след.

7

Вот солнце утром всходит на востоке,

Всему живому радуя глаза.

И, пробуждаясь, вечной жизни токи

Устремлены, ликуя, в небеса.

Неспешно золотая колесница

Свой ежедневный совершает путь.

Лучи светила блещут, словно спицы,

А к ночи солнцу надо отдохнуть.

Под облака ложится или в море,

Чтоб завтра пробудиться поскорей,

И оставляет на земном дозоре

Жену-луну и звёздных дочерей.

Светилу золотому уподобься,

Мир не оставь без сына и потомства.

32

Подумай, я ушёл в иную жизнь – не ты,

И в памяти людской моё исчезнет имя.

Читай стихи других и сравнивай с моими:

Найдёшь, быть может, больше красоты.

Как драгоценность, те и эти сохрани:

Поэзия не есть соревнованье –

В ней чувств и душ живое узнаванье

И сердца неподкупные огни.

Перо растёт в созвучье с каждым веком,*

Враждебность уменьшая на пути,

А сочинитель остаётся человеком,

Себя вчерашнего стараясь превзойти.

Важны и чувства, и сонеты тоже,

Любовь, однако, мастерства дороже.

54

Неоспорима и желанна красота,

Прославлена во всех мирах, как роза.

Недолговечна, ненавязчива, чиста,

Шипы – её невинная угроза.*

Есть у похожего растения шипы,

Но лишено оно прелестной стати,

Не стало потому избранником судьбы,

Как роза, и сосудом благодати.

Людьми ценима роза с давних пор

Изяществом своим и ароматом,

А место для шиповника – забор,

Хотя считается её законным братом.

Тебе же, друг, назначен розы путь,

Ты правдой и стихами в нём пребудь!

60

Как волны, ударяясь в камни, гаснут,

Уйдя в забвенье волею Творца,

Так и минуты чередой напрасной

Приходят к неизбежности конца.

Едва дитя становится мужчиной

И успевает долг исполнить свой,

Как чертит лоб морщину за морщиной,

А голова становится седой.

Сметает всё удар кривой косы

Твоей, о Время! Вот удел живого.

Но драгоценны творчества часы,

Не умирают красота и слово.

И красота твоя в моих стихах

Останется, не превратится в прах.

65

Поскольку даже горы и леса

Меняет и уничтожает Лета,

Как уцелеет дивная краса

Недолго нас чарующего лета?

Никак не может Времени сундук*

Сберечь живую прелесть нежной розы,

И скалы каменные чувствуют испуг,

Когда подземные толчки несут угрозы.

Пугающий финал! Но как же сохранить

Священной Красоты волшебный камень?

Как дальше оберечь святую нить,

Сокровища хранящую веками?

В поэзии течёт спасительная кровь,

Алхимия чернил спасёт мою любовь.

66

Устал от жизни. Смерть зову как отдых.

Брести нет мочи по земной тропе

И видеть подлость в одеяньях модных,

И благородство в нищенском тряпье,

И совершенный Лик в пренебреженье,

И женскую поруганную плоть,

И недостойных славы возвышенье,

И нашу немощь низость побороть,

И хор невежд, слывущий мудрым клубом,

И смешанное с кровью серебро,

И простодушье, названное глупым,

И злом порабощённое добро.

Устал смертельно. Всё покинуть хочется.

Но как Любовь оставлю в одиночестве?!*

77

Морщины зеркало нам показать грозит,

Часы – минут утрату: век наш краток.

Страница белая пускай отобразит,

Души твоей правдивый отпечаток.

Могилу вспомнить зеркало зовёт,

Смерть значит бытия перемещенье,

А стрелок бег – былым утратам счёт

И к вечности высокой возвращенье.

Сам в Книгу Бытия вписать спеши

Судьбы и дел забытые страницы.

Они, как дети любящей души,

Тебе в веках позволят сохраниться.

Часы и зеркало – страницам придадут

Свет вечности и отблески минут.

97

Разлука показалась мне зимой,

Хотя была в иное время года.

О, этот холод, пережитый мной!

О, раненного сердца непогода!

Дни утопали в солнце, всё цвело,

Но дождь в душе накрапывал печальный,

Осенней поступью брело моё отчаянье.

Не чуял я цветенье и тепло.

Листва не шелестела для меня,

Не вторили певцу с деревьев птицы.

Погасший факел твоего огня

Предстал, как лик стареющей вдовицы.

А ветра свист, раздавшийся во тьме,

И блеклый лист напоминали о зиме.

106

В старинных хрониках находим описанья

Отважных рыцарей и благородных дам –

Поэтов прошлого баллады и сказанья

Свои заветы передали нам.

Искали авторы – сказители историй –

Земной пример нетленной красоты,

Который всех чудес небесных стоит,

Тот идеал, что нам являешь ты.

И, восхваляя образцы иные,

Твой образ в них пророчески нашли,

Но все слова, звучавшие впервые,

Достигнуть идеала не смогли.

Стихи мои, увы, не исключенье –

Где силу отыщу для восхищенья?!

128

Когда играешь ты на клавесине,

Мне кажется, играет херувим.

Как удаётся грубой древесине

Стать зеркалом таинственным твоим?

Такое человеку невозможно –

Столь совершенно подражать богам!

Я дереву завидую безбожно,

Что прикасается к божественным перстам.

Мечтаю (о, не надо улыбаться!),

Ещё одно святое чудо сотвори –

Как клавишам ты даришь свои пальцы,

Так поцелуй мне нежный подари.

Да не покажутся мои желанья грубы –

Игре себя отдай, мне уступи лишь губы.

144

Любовь и страсть во мне заключены,

И обе претендуют на верховность.

Любви душа и преданность нужны,

А страсти – ненасытная греховность.

Мужчина ясноглаз и белокур,

А женщина черна, как подземелье.

И наш прислужник, маленький Амур,

Навязывает двум хмельное зелье.

В том зелье демон свил своё гнездо.

Пускай люблю, а ты другого любишь.

Гляжу и не пойму, какой бедой,

Какой ценой своё ты счастье купишь?

Итак, не знаю, что случится впредь,

Боюсь, что ангелу придётся умереть.

МОНОЛОГИ ПРОСПЕРО ИЗ ПЬЕСЫ «БУРЯ»

(Вольное переложение)

Первый монолог

Сей мир, подобно призракам бесплотным,

Куда-то исчезает, как туман.

Но всяк в нём оставляется голодным

На перемены зрелищ и обман.

Хоромы царские и сумрачные храмы,

Цветы весенние, и горы под луной,

И даже весь великий шар земной –

Всего лишь акты бесконечной драмы.

Мы во Вселенной все сотворены

Из вещества, что дым и наши сны.

Второй монолог

О духи рощ, озёр и речек горных,

Чьи на земле невидимы труды!

Вы побыстрее ласточек проворных.

Нигде не оставляете следы.

Вы – эльфы, но ведь ваши хороводы

Вытаптывают склоны грузных гор,

В морях и реках обновляют воды,

Дням и ночам выносят приговор.

Вы слабы, но владеете уменьем

Помочь мне солнце наземь опустить,

Поднять волну, во тьме грибы взрастить,

Внушить надежду праведным знаменьем.

Я дал огонь громам и бликам молний,

Ущелья в водопады превратил,

Чудовищ злобных сонмы укротил

И оживил словами мир безмолвный.

Всё совершенством магии своей

И вашей силой. Но отныне каюсь.

И возвращаюсь на простор полей,

От магии могучей отрекаюсь.

Лишь музыка торжественная – щит –

От бедствий нашу землю защитит!

МОНОЛОГ ГОНЗАЛО

(Вольное переложение)

Когда б мне дали во владенье землю,

Я все порядки бы на ней сменил:

Создал, во-первых, бы одну большую семью –

Разрозненных людей объединил,

Убрал бы деньги, запретил торговлю,

Чиновников и судей упразднил.

Любому бы возвёл бесплатно кровлю,

А бедолаг бездомных не казнил.*

Никто бы не заботился о пище –

Кормила бы природа-мать народ.

А он, не разделённый на господ,

Владеющих богатством, и на нищих,

Не знал бы пушек и стальных мечей,

Договоров и права на наследство,

Парламентских двусмысленных речей,

Не сторонился бы опасного соседства.

Не ведал бы измен, предательств, смут –

Всё, что гнетёт на свете человека…

Тогда бы воссиял над миром труд,

Затмивший славу золотого века.

МОНОЛОГ ГАМЛЕТА

(Вольное переложение)

Быть иль не быть – вот жизни суть.

Что лучше: сгинуть мирно под ударом,

Как кролик, зачарованный удавом?

Или удар обидчику вернуть?

Зачем? Конечно, проиграть в итоге

В борьбе со снами, сонмом передряг.

Ведь тлен земной – неотвратимый враг –

Нас ждёт всегда в конце любой дороги.

Бездействие заводит в дебри зла,

А мысли – в паутину колебаний.

Бывало, что в раздумьях погибали

Великолепные и славные дела.

Как очевидность иногда невыносима,

И как она бывает тягостно длинна!

Забыться бы в объятьях сладких сна!

Хотя страшит неведомая сила.

Уснуть и видеть светлые мечты,

Какие людям обещают святцы, –

Просветы рая среди адской тьмы…

По-разному картины смерти снятся.

Нас в трусов превращает новизна

Той жизни, что считается небесной.

Возможно, мы окажемся над бездной,

Где райская не скоро ждёт весна.

Самоубийство – слишком лёгкий выход

Покинуть мир торговцев и вельмож,

Неправедных судов, случайных выгод,

А главное – обитель подлых рож.

Никто не знает, что на новом свете,

Каким окажется потусторонний дом,

Что за виденья новосёла встретят.

Ведь все находимся в неведенье слепом:

Решимость умереть колеблет мысль,

Сомненья нас удерживают страстно –

Уйти навеки в тёмное пространство.

Твердим себе: «Согнулся – распрямись!»

Офелия, божественная нимфа!

Склонись в молитве нежной надо мной,

Грехи страдальца твоего омой

Священным светом золотого нимба.

МОНОЛОГ ТИМОНА АФИНСКОГО

(Вольное переложение)

Здесь хватит найденного золота вполне,

Чтоб чёрное притворно сделать белым,

Послать с депешей черепаху на коне,

Трусливого мгновенно сделать смелым.

Вернуть солдату неживому шлем,

Красу желанную – убогому уродцу…

Но, боги, боги, не могу понять, зачем

Вновь привели к безводному колодцу?!

Проценты, знаю, не упустит чёрт

И от соблазна сам на миг не вздрогнет,

Потом за прегрешенья сунет счёт,

Контракт небесный навсегда расторгнет.

Благословит проказу и чуму,

Застелет голову туманом серым,

Заявит: ум народу ни к чему,

Лишённого ума назначит пэром.

Металл поганый, сгинь скорее с глаз!

Ты – главная причина и зараза,

Которая в могилу сводит нас.

Освободи от плена и от сглаза!

Сам сделать это не могу, не скрою.

Поэтому опять сокровище зарою.

НАПУТСТВИЕ ПОЛОНИЯ ЛАЭРТУ ПЕРЕД ЕГО ОТПЛЫТИЕМ

Тебе давно уж, друг мой, в порт пора,

На шее паруса повис работы ветер,

И мачты начали скрипеть ещё вчера,

Спеши к ним, помня о моём завете.

Держи подальше мысль от языка,

Ещё от дел пусть ясных, но поспешных.

Будь прост, но не слыви за простака.

Друзей своих, действительно безгрешных,

Прикуй цепями к собственной душе.

Публично никогда в грехах не кайся.

С людьми будь ласков и настороже.

Конфликт уладь, других остерегайся.

И если уж ввязался – целься в глаз,

Да так, чтобы ослеп он на победу.

Всем жалуй ухо, лишь немногим – глас.

Чужие слушай, собственному следуй.

Шей платье подороже, без затей,

Сидишь ли дома, посещаешь страны.

В долг не бери, не траться на гостей –

Всё потеряешь: друга и карманы.

А главное, не потеряй свой путь,

Удаче личной неизменно верен будь.

Тогда покорны станут ночи и восходы.

Прощай! Тебя вверяю божествам погоды.

МОНОЛОГ ЖАКА ИЗ КОМЕДИИ «КАК ВАМ ЭТО ПОНРАВИТСЯ?»

Весь мир театр, и люди в нём актёры.

Ждём выхода, чтобы, играя роль.

Потом её покинуть в час, который

Ни шут не знает точно, ни король.

Семь актов пьесы. В ней младенец каждый.

Он мучит мать, ей, бедной, невтерпёж.

Потом школяр, в ком нет ученья жажды,

Бредущий в школу с ленью слушать ложь.

Затем любовник, распевающий баллады,

Вздыхающий, как в печке домовой.

Солдат-задира, всё ему сражаться надо,

Для славы рисковать бездумной головой.

Ещё судья с брюшком, подобным груше,

Где мигом за присест скрывается каплун.

Да ладно жареный, но ведь бывает хуже –

Когда наказан праведник и радуется лгун.

Шестой период, он подобен Панталоне,

Его отличие – широкие штаны.

В них ноги этого красавца не видны,

Столь высохшие на житейском склоне.

И украшение штанов – большой кошель,

Перед которым все склоняют шеи.

Хозяин молодых способен гнать взашей.

Да силы нет. Просители свежее.

И, наконец, последний в пьесе акт:

Куда-то пропадаем без наследства.

Но перед этим – несомненный факт –

Впадаем снова во второе детство.

ЖАЛОБЫ ВЛЮБЛЁННОЙ

(Поэма)

С горы послышалось подобие напева,

И эхо тотчас повторило звук.

В нём не было ни ропота, ни гнева –

Тоска лишь бесконечная. И вдруг

В себе я сам почувствовал недуг,

Увидев, как жена срывает перстни

И в воду их швыряет, напевая песни.

* * *

На голове соломенная шляпка

От зноя. Но, конечно, не спасла.

В платок бедняжка кутается зябко,

Так, словно, от невидимого зла.

Хранят черты прелестного чела

Следы недавно прерванного счастья,

Развеянного бурей в одночасье.

* * *

Несётся шустрый рядом с ней ручей,

Зато неспешны женщины движенья.

Застыла скорбь на дне сухих очей.

Продуманы прощальные решенья:

Она воде вверяет украшенья

Рассудку здравому и нравам вопреки.

Берут же ни за что ростовщики!

* * *

Бумаги рвёт, их медленно прочтя,

А то не глядя опускает в воду.

Надеется, возможно, на природу,

Как верит матери невинное дитя,

Ещё не обретя желанную свободу:

Пускай не здесь, но в будущем ином

Найдётся для мечты законный дом.

* * *

Придерживая свой последний свиток

И не стирая с глаз остатки слёз,

Не прекращает женщина попыток

Себя подставить под раскаты гроз,

Убрать из сердца путаницу «ниток»,

Рвёт на клочки оставшийся листок,

Его кидает в ледяной поток.

* * *

Старик, в былом хозяин дум девичьих,

Бретёр, гуляка, хваткий дуэлянт,

Познавший пустоту желаний птичьих

И получивший в старости талант

Прозренья, проходил в ту пору рядом.

Сказал, окинув деву быстрым взглядом:

«Брось в воду покаянья адамант».

* * *

Она ответила: «Великодушный старец,

Прости меня, я, видишь, молода,

Чтобы раскаянья сладчайшая вода

Омыла раны. Все они остались.

Но верю: грудь освободит беда

И прикоснётся к ней Святая Милость,

Какое бы несчастье ни случилось.

* * *

Так выслушай. Однажды мне пришлось

На тропах жизни человека встретить.

С ним много ветров резких ворвалось

В судьбу мою. Он сделался в ней третьим.

Носил волну каштановых волос.

И в этом мире, горестном и пресном,

Мог показаться ангелом небесным.

* * *

Был незнакомец Богом одарён

Не только своим видом, но и нравом.

Мне думалось, что мною покорён.

Наездником прослыл, по слухам, бравым,

Считался воином и другом нелукавым.

И я поверила, что отыскала в нём

Своих надежд и упований дом.

* * *

Наружно юн, но становился мужем,

На подбородке обрастал пушком.

С услугами бритья ещё не дружен,

Зато с мечом и порохом знаком.

Чтил безупречно рыцарский закон,

Был благороден и манерами, и телом.

Слова его не расходились с делом.

* * *

Умён казался, на язык остёр,

Мог погасить любую злую тему,

Горячий дым преобразить в костёр,

Ромашку подарить, как хризантему,

Или надеть молчанья диадему.

Чем подчинял влиянью своему

Мужей, превосходящих по уму.

* * *

А те, кто в светской жизни куролесил,

Завидовали завистью немой

И похвалялись: «Вот знакомый мой,

Который неизменно мил и весел,

А стало быть, я тоже интересен».

Так делаемся очень часто вдруг

Владельцами несвойственных заслуг.

* * *

И вот, химер начитанных рабыня,

У полудетских снов ещё в плену,

Решила я, что для него – богиня,

Затеяла всерьёз сердечную войну,

Не сознавая, что могу пойти ко дну.

Наука плоти и наука сердца –

Не значит, что они единоверцы.

* * *

Я в отношениях себя считала госпожой,

Не делала ни скидок, ни уступок

Ему и плоти, коей редкий кубок

Ласкать не должен чей­то взгляд чужой,

Тем более – владеть моей душой.

Дала зарок: мужчине не позволю

Навязывать желания и волю.

* * *

Проходит каждый сам познанья путь.

Кому нужны рецепты и примеры?!

Решаем часто в сторону вильнуть

Там, где развилка у неверия и веры.

Притягивает запах адской серы…

А если слышим разума совет,

Ему упрямо отвечаем – нет.

* * *

И мудрость в книгах разгребая чью-то,

В себе её не видим даже часть.

Когда внезапно бешено и круто

Влюблённого охватывает страсть,

Душа готова в ноги ей упасть,

Смиряя сердца царственную гордость, –

Так Бог нас проверяет на пригодность.

* * *

Я понимала хорошо: хотя он юн,

Однако рано обучился искушеньям.

И как любой мужчина – в страсти лгун,

А как поэт – живёт воображеньем.

Я видела за каждым ухищреньем

Его открытый сладострастный взор,

А за узором клятв – дурной позор.

* * *

И долго отбивала страстные атаки.

Тогда он тактику любовную сменил:

Сыграл ловца, заблудшего во мраке,

Стал робок и по­юношески мил.

Во мне живую жалость пробудил

Своим неловким поведеньем ловеласа,

Где якобы любви не знал ни часа.

* * *

Шептал он: «Сострадание яви

К ошибкам моего дурного детства.

Я ничего не понимал в любви,

Не накопил в ней ни гроша наследства.

В тебе одной нашёл святое средство,

Неповторимый понял счастья вкус

И сбросил с плеч невыносимый груз».

* * *

«Мои истории, о коих ходят слухи, –

Он продолжал, – бывали и не раз.

О ловкости любви твердят старухи,

Когда своя – отворотила глаз.

Обычно люди к состраданью глухи.

Сил нет соседу бросить добрый взгляд –

Заботы собственные плечи тяготят».

* * *

Настойчивый малопонятный шёпот

Меня всё больше влёк к его руке.

Он, как рыбак, ловил мой юный опыт,

А я, уклейкой плавая в реке,

Всё чаще повисала на его крючке.

Когда боишься в отношеньях ошибиться –

Подальше уходи от любопытства.

* * *

Он говорил: «Все девы, встреченные мной,

Не тронули меня и ничего не дали.

Могла ли внешность быть тому виной

Или душа? Я понимал едва ли.

Тебя же встретил – мне явились дали,

Раскрылись уголки сознанья моего…

Кроме тебя одной не надо ничего».

* * *

Дарил подарки, говоря: «За годы увлечений

Я дань собрал от подданных своих:

Вот дочь морских тропических течений –

Жемчужина, я посвятил ей стих.

А вот рубин, в нём крови цвет затих,

Бурлившей некогда отчаянно и смело.

Она сегодня в камне откипела.

* * *

А это локон чисто золотой,

В нём стать живая всё ещё ютится –

Звено, связующее нашу правду с той,

Где ей дана возможность воплотиться

И крылья обретает Феникс­птица.

К несчастью, все подруги прежние мои

На миг не отрывались от земли.

* * *

Вот бриллиант – светлей слезы невинной.

Вот изумруд, где пыл души потух,

Вернуть он может с точностью старинной

Поникший от невзгод зелёный дух.

А вот сапфир – в нём синевы небесной круг,

Нас от забот житейских уводящей».

Затем вручил камней роскошных ящик.

* * *

И завершил свой увлекательный рассказ,

Подробно описав сокровищ свойства

(Где ни намёка на любовные геройства),

Венком таких, меня смутивших, фраз:

«Приду душой я в полное расстройство,

Коль от меня не примешь этот дар,

Как красоте твоей оправу и алтарь».

* * *

Как удавались ловеласу дифирамбы!

Он льстил: «Ты заслужила все мои стихи

И обратила обыденность в ямбы,

Проказы юности былые – в пустяки.

Они, как дым вчерашний, истекли.

Отныне навсегда покончу с ними,

Прославлю лишь твоё, о королева, имя».

* * *

Рассказывал: «Взгляни на этот амулет –

Принадлежал монахине, нестарой.

Покинула она девицей шумный свет.

И что? Пополнила число моих весталок.

Ты спросишь о причине – груз усталый

Своих вериг снести бедняжка не могла,

Невинность словно в жертву принесла.

* * *

Разубеждал: «Ты видишь – бесполезно

Бороться с тем, что в нас вложил Творец.

Любовь не спрятать в камере железной,

И не прельстит её изысканный дворец.

Я вовсе не назойливый хвастун или гордец,

Мечтающий склонить к паденью крепость,

Но целомудрие твоё – одна нелепость.

* * *

Друг с другом не случайность нас свела,

Но все описанные в Книге чудо­сказки.

Любви не требуются мифы и подсказки –

Любовь сама во всей Вселенной создала

Творца и творчество, мелодии и краски,

И нет сильнее ничего в крови,

Чем благотворная религия Любви.

* * *

Подумай же, в тебе так много силы,

Что и церковные святые родники,

И камешки мои ты в сердце поместила,

Добытые со дна той чувственной реки,

Где все сомненья, ой, как нелегки.

В моих речах ты видишь лишь коварство –

Они от целомудрия лекарство.

* * *

Твоё вниманье я привлёк не потому,

Что более всего люблю свободу

Или что уповаю на дурную моду,

Столь свойственную светскому уму.

Я не подумаю ссылаться на природу.

Ты знаешь без меня – Любовь преобразит

Всю нашу жизнь: сомненья, муки, стыд.

* * *

Те женщины, что были у меня в вассалах,

К тебе взывают из залитых кровью ртов:

“Наш дух рождён не в театральных залах,

А нрав к учтивым рассужденьям не готов.

Любовь – не милая тропинка из цветов,

Но тернии, ловушки и капканы,

А главное – бесчисленные раны”».

* * *

Он говорил: «Ты превратила в бастион

Святое чувство, потому душа страдает

Не столько от любви, как от препон.

Себе придумала таинственный закон,

Теперь душой твоей владеет он:

Мол, крепость сердца некто осаждает.

Ты защищаешься, а чувство увядает.

* * *

Волшебной силой ты наделена.

Все девы до тебя моё поили русло.

Отныне же душа тобой покорена,

К себе вернула ты обманутые чувства.

В том вижу безыскусное искусство.

Гордись же красотой таких побед –

От всех печалей пропадёт и след».

* * *

И завершил: «Прощай моя свобода!

В душе остался твой прекрасный тлен.

Нам простодушная, но властная природа

Свой ненавязчивый навязывает плен,

Диктует властно время перемен.

Я по тебе вздыхаю тоже тяжко,

Как по любви упрямая монашка.

* * *

Ты взгляд горячий сердцу послала,

Рука моей легонечко коснулась –

И больше не нужны ни жесты, ни слова,

Желание в крови тотчас проснулось.

И всё забыв, беспамятно волнуясь,

Всесильную любовь я стану ждать

И поторапливать иную благодать».

* * *

Умолкнув, бросил взгляд, похожий на петлю,

В нём слёзы (я попалась в хитрую ловушку).

Так не одну ловил он, видимо, подружку

На безошибочный крючок: «Тебя люблю».

Потом пристёгивал к своим трофеям тушку.

История пришла из глубины веков:

Возник пред Евою Адам – и был таков.

* * *

В нём жил, конечно, несомненный дар,

Каким владеют гениальные актёры.

Рот источал целительный нектар,

Глаза же выдавали – волк матёрый.

Меж нами часто вспыхивали ссоры,

Но он умел их жар гасить всегда

Словами – как в ручье журчащая вода.

* * *

Мой образ мыслей подчинял невольно,

Как и монашке, напуская сладкий дым.

Да и со мной, скорее, вёл не войны,

Но делал вид, что я воюю с ним:

Осаду вёл с напором молодым,

Ввергал себя порою в униженье

И выиграл в конце концов сраженье.

* * *

Когда страстям мы волю отдаём,

Нет места добродетельным советам.

Так чистота снегов не дружит с летом,

А пыл души несовместим со льдом –

Сердечные дела решаются вдвоём.

И удивительно – любви предубежденья,

Грехи и боли нам приносят наслажденья.

* * *

Мог покраснеть, а после побелеть,

Ещё через минуту розово зардеться.

Тесна ему была артиста клеть,

Умел, как уж под вилами, вертеться.

Я чувствовала – некуда мне деться.

Его искусный сатанинский дар

Невольно и во мне зажёг пожар.

* * *

И подхватил меня сочувствия прилив,

Помноженный на тягу к обольщенью.

Наряды и бельё с нагого тела сбыв,

Я уступила девственность прельщенью.

Так нам Овидий указал на превращенья.

И потому­то мой хранимый долго пыл

Ему во благо шёл, меня же он сгубил.

* * *

При этом сердце его было в стороне

От всех страстей и даже от расчётов,

Как будто им водил незримый кто-то.

Любовь не есть предмет игры вдвойне:

Всегда не знаем тайну нечета и чёта.

И не спасает душу от опасных дум

Блудливый и в сомненьях вечных ум.

* * *

«Отец, как имя беспощадной власти,

Нас побеждающей сильнее всех царей?

Что даже не подобье пылкой страсти,

Но крепко вложенный инстинкт, скорей.

Выдерживаем шторм любых морей

И вдруг сдаёмся на любовные рыданья –

Мы не выносим милых глаз страданья.

* * *

И прячет правду Красоты одежда

Своим убранством чистым и простым.

Но простота всегда слаба надеждой,

Что непременно прилетит к ней херувим.

Кто в юности не ждёт, что будет он любим?

И я сдалась…Отец, вопрос стучится:

Что будет, коль такое вновь случится?

* * *

О чудо­звуки о Любви звучащих фраз!

О краски щёк, желающих сближенья!

О свет, горящий жадной страстью глаз!

Как может напугать вас чьё­то устрашенье?

Вы власть сплели Природы и воображенья,

Сладчайшее блаженство и горчайшую беду.

Отец, что делать мне, коль снова я паду?!»

ФИЛИП СИДНИ (1554–1586)

Филип Сидни – блестящий поэт елизаветинской эпохи, проживший короткую, но очень яркую жизнь. Аристократ, племянник графа Лестера. Окончил Оксфордский университет. Был дипломатом, выполняя поручения английского двора, три года прожил во Франции, где, будучи протестантом, чудом уцелел во время Варфоломеевской ночи. Имел сложные отношения с королевой, которая то удаляла его от двора, то снова приближала, но, несмотря на разногласия, ценила Сидни. Возглавлял сообщество поэтов «Ареопаг», в которое входили такие известные поэты Англии как Эдмунд Спенсер, Эдвард Дайер, и покровительствовал поэтам. Был участником литературного салона своей сестры Мэри, позднее ставшей графиней Пембрук. Сидни был женат на дочери государственного секретаря и руководителя секретной службы королевы Елизаветы, его карьера шла блестяще, он заседал в парламенте. Много путешествовал, проехал Францию, Германию, Польшу, Венгрию, Чехию, встречался с европейской знатью – Карлом IX, Генрихом Наваррским, Маргаритой Валуа (королевой Марго), Джордано Бруно, которому посвятил сонет.

По духу Сидни был авантюрным человеком. Придворная жизнь казалась ему скучной, и он едва не отправился с адмиралом Фрэнсисом Дрейком в пиратскую экспедицию. Но королева послала его в Нидерланды на войну. Филип Сидни много воевал, руководил королевской конницей, назначался губернатором завоёванных территорий. Во время одного из сражений был тяжело ранен, получил заражение крови и умер. Свидетели его смерти утверждают, что он, истекающий кровью и томимый жаждой, отдал последнюю воду раненому солдату со словами: «Ему она нужнее».

Героическая смерть сделала поэта национальной легендой, его похороны имели королевский размах. Популярность Сидни была очень высока – до Шекспира он считался лучшим поэтом Англии, сочетающим в себе аристократические качества, бесстрашие и поэтический талант.

В поэзии он сделал очень много – был крупнейшим лириком своего времени. Почитая Петрарку, он в какой-то степени модернизировал форму сонета, введя в него живые диалоги, юмор, парадоксы. Таким образом, он подготовил почву для Шекспира, отвергнувшего петраркизм. Переводил на язык поэзии псалмы, но успел завершить только 43 псалма, а остальные 107 перевела его сестра Мэри Сидни. Его высокое почитание поэзии как средства нравственного воспитания человека, более эффективного, чем скучный морализм, воспринималось в тогдашней Англии далеко не всеми. Руке Сидни принадлежит трактат «Защита поэзии», ставший знаменем для всех тогдашних стихотворцев. Образ поэта как соавтора Природы был чрезвычайно привлекателен и давал мощный импульс для развития литературы в целом. Считается, что этот благородный и утончённый человек оказал огромное художественное влияние на Шекспира, а также на Эдмунда Спенсера и Бена Джонсона.

СОНЕТ 1

Мечтал любовь запечатлеть в стихах,

Любимую свою пленить их строем,

Добиться поцелуя на устах,

На языке молвы прослыть героем.

И думал: может быть, поэт другой,

Невольно проявив ко мне участье,

Потоком слов остудит разум мой,

Разгорячённый ярким солнцем страсти.

Но сил своих не рассчитал поэт,

Напрасно по чужим следам шагая,

В отчаянье перо своё ломая, –

И Муза вдруг прислала мне совет:

«В чужих словах ты правды не узришь,

Но сердце слушая, шедевры сотворишь».

ДЖОРДЖ ЧАПМЕН (1559–1634)

Джордж Чапмен – английский поэт, драматург, участник «Честеровского сборника», переводчик «Илиады» и «Одиссеи» Гомера, переводил также Гесиода, Ювенала, познакомив английскую читающую публику с шедеврами Античности. Происходил из простой семьи, поступил в Оксфордский университет, где изучил древние языки. Вошёл в кружок Уолтера Рэли, писал пьесы, работал на Филипа Хенслоу, владельца театра «Роза» и конкурента труппы, членом которой был Шакспер. Посетил испанские Нидерланды, объятые пожаром революции. Быстро получил известность, но познал не только славу, но и гонения. Поэт даже посидел в тюрьме – как за сатиру против шотландцев, которые наводнили Лондон и королевский двор после воцарения на троне короля Якова, так и за неоплаченные долги. Был душеприказчиком Марло после его смерти и даже дописал его неоконченную поэму «Геро и Леандр», правда, по качеству дописанные фрагменты существенно уступают тексту Марло. Увлекался историей Франции. Писал трактаты, где развивал тему ценности духа, порядка в жизни и душе человека.

Помимо трагедий, Чапмен сочинял и стихи, но всё же главный его вклад в английскую литературу – переводческая деятельность. Некоторые шекспироведы высказали предположение, что он и был тем самым таинственным поэтом-­соперником, о котором говорит Шекспир в своих сонетах. Другие считают, что это вряд ли возможно: очень уж разные у этих поэтов «весовые категории». Чапмен умер в бедности, его могила в Лондоне сохранилась.

ИЗ ПЬЕСЫ «БЮССИ Д’АМБУА» (Отрывок)

Природой правит не рассудок – хаос.

Здесь всё изменчиво и всё наоборот.

Как только власти твердь заколыхалась,

Возьмёт бразды правления народ.

Нет, не рассудок – случая тщета

Даёт свои жестокие уроки:

Богатство портит, только нищета

Обязывает зла найти истоки.

Природе власть неравенства чужда,

Вельможам часто шапка не по чину,

И монстр на троне – общая беда.

Во властолюбии мы видим зла причину.

Иной тиран горшок пузатый лепит

Из самого себя, как Божий дар.

Людей без пользы загоняет в трепет

Такой несостоявшийся гончар.

Корона, что талантом обеднела,

Глядишь, на пальцы дует – жар обжёг.

Фортуне до лжеца какое дело –

Глядишь, на свалку вышвырнут горшок!

Кумиры ненадёжны, как известно,

Особо если хрупок пьедестал.

Встал новый идол на пустое место,

Когда маячить прежний перестал.

Жизнь человека – на ветру свеча.

Немного стоит личная отвага

Того, кто, цепи алчности влача,

Уходит в море на добычу блага.

Он может опоясать шар земной,

Со штормами успешно побороться

И нищим возвратиться в дом родной,

Сигналя – бедолаге нужен лоцман.

Там не в почёте чин или богатство,

Почтение к ним знают только здесь.

Конечной гавани не следует пугаться –

Везде важны достоинство и честь.

Все люди на земле пока что дети.

И лоцман одинокий – добродетель.

ФРЭНСИС БЭКОН (1561–1626)

Фрэнсис Бэкон – величайший мыслитель, историк, политик, государственный деятель, литератор. Основоположник эмпиризма как направления философии. На протяжении всей своей жизни старался воплотить в жизнь свой восходящий к античным представлениям идеал советника при государе, чем объясняется его стремление к политической карьере. С 1617 года – лорд-хранитель Большой печати, позднее – лорд-канцлер, барон Веруламский и виконт Сент-Олбанский. Автор ряда блестящих афоризмов, один из которых «знание – сила» даже вошёл в советскую систему просвещения. Согласно версии шекспироведов-бэконианцев, Фрэнсис Бэкон и есть подлинный Шекспир. М. Д. Литвинова считает, что Бэкон имел прямое отношение к имени «Шекспир», только не единолично, а вместе с Роджером Мэннерсом, Пятым графом Ратлендом.

Родился в 1561 году в английской придворной семье. Его отец, Николас Бэкон, – один из самых высокопоставленных вельмож в Англии, лорд-канцлер и лорд-хранитель Большой печати королевства. Семья была в родстве с самыми влиятельными людьми страны, поэтому детство Фрэнсиса прошло под постоянные разговоры о большой политике. С ранних лет он имел возможность бывать при дворе, общаться с королевой. Отличался хорошими манерами, воспитанностью и целеустремлённостью.

Весной 1573 года мальчика посылают учиться в Тринити-колледж в Кембридж. Здесь обучались в основном молодые аристократы, рассчитывавшие в будущем получить какие-либо государственные должности, а университет к тому времени уже начал приобретать светский характер. Биографы Бэкона пишут, что он питал стойкую неприязнь к философии Аристотеля, которой пичкали учащихся, но жадно изучал многие другие науки. Проучившись три года, Бэкон отправляется во Францию, где в основном проводит время, изучая культуру, язык и литературу этой страны. Сильнейшее впечатление произвела на него авангардная деятельность поэтов «Плеяды», стремившихся создать поэзию, достойную новой Франции. Фрэнсис также мечтал о поэзии «более возвышенной», стиль которой соответствовал бы её более высокому складу и назначению. В дальнейшем он приложил много усилий, чтобы и в Англии этот жанр литературы стал столь же авторитетным.

Через два с половиной года ему пришлось срочно вернуться на родину из-за внезапной смерти отца, не успевшего оформить младшему сыну наследство.

Начав свою юридическую карьеру, он постепенно переключается и на политическую, просветительскую и литературно-философскую деятельность. Затем Бэкон избирается в нижнюю палату Парламента, где проявляет себя как яркий и глубокий оратор, способный увлечь аудиторию пламенными речами, убедительно отстоять свою точку зрения. Иногда он шёл даже против мнения королевы, чем на несколько лет настроил её против себя. Редкие заседания в парламенте давали возможность заниматься другими видами деятельности. Бэкон был старшиной юридической корпорации, королевским советником, предпринял попытку стать генеральным прокурором Англии, однако попытка не удалась. Позднее Бэкон становится наставником сразу нескольких молодых людей из великосветских семей. Среди них мальчик, которому будет суждено стать вторым участником «шекспировского проекта», – Роджер Мэннерс (Пятый граф Ратленд). Известный шекспировед М. Д. Литвинова, версию авторства Шекспира которой переводчик в целом принял, утверждает, что Бэкон начинает работать с ним как литературный наставник, знакомя юное дарование с основами художественного мастерства. Роджер под кураторством Бэкона пишет поэмы «Венера и Адонис» и «Обесчещенная Лукреция», принимает участие в работе над «Историческими хрониками». Возникают два варианта этих хроник – бэконовский и переписанный Ратлендом. Затем творческий дуэт приступает к работе над пьесами. Мы точно не знаем, как была организована их совместная работа, но можно предположить, что в ряде случаев Бэкон писал первый вариант пьесы (некоторые были им написаны ещё до знакомства с Ратлендом), а литературно одарённый Ратленд занимался шлифовкой, доводя материал до блеска.

В 1601 году в неудачном бунте Эссекса против королевы принимает участие и Роджер Ратленд. Бэкону, понимающему всю безнадёжность ситуации, ничего другого не оставалось, как выступить в суде с резкой критикой Эссекса как организатора восстания. В книге «Оправдание Шекспира» М. Д. Литвинова доказывает, что Бэкон пошёл на этот спорный с моральной точки зрения шаг не из соображений выгоды, а для спасения Ратленда, которому также грозила плаха. Он решился на это, поставив при этом на кон свою честь, понимая, что Ратленд – гениальный самородок и что для Англии эта потеря будет невосполнимой. Можно только восхищаться бэконовской интуицией: ведь ещё не были написаны великие трагедии.

К концу века Бэкон постепенно отходит от литературного проекта. Ратленд блестяще справлялся с сочинением пьес, а честолюбивый Бэкон, не привыкший находиться на вторых ролях, сосредотачивается на государственной службе, а также на своих научных и философских программах. Он приступает к работе по классификации наук и обдумывает идею создания братства учёных для решения, по его замыслу, грандиозных задач во имя процветания человечества. Пьесы под именем «Шекспир» продолжают идти на сцене.

После смерти Елизаветы, при короле Якове, дела Бэкона продолжают неуклонно идти в гору. В весьма почтенном возрасте он женится на молодой и состоятельной девушке. Затем его производят в рыцари, позже он получает должность штатного королевского адвоката, становится регистратором Звёздной палаты и наконец – лорд-канцлером. Он многое делал на своём посту: помогал принятию новых законов, смягчающих жёсткость королевской политики по отношению к гражданам, и всячески содействовал просвещению.

В течение многих лет Бэкон работал над созданием фундаментального труда «Новый Органон», который вышел в свет в 1619 году. Однако в тот самый момент, когда философ находился на гребне славы, судьба нанесла неожиданный сокрушительный удар: он был обвинён (причём несправедливо) в коррупции. Во время расследования уязвлённый Бэкон не захотел защищать себя и, как следствие, был снят со всех должностей, лишён права заседать в парламенте, занимать государственную должность, у него была изъята Большая печать. Он был заключён в Тауэр, на него был наложен штраф в 40 000 фунтов. Правда, через несколько дней король штраф отменил, выпустил из тюрьмы и даже разрешил бывать при дворе. Но Бэкон до конца дней больше не заседал в парламенте, оставаясь в статусе свободного философа.

Бэкон умер в 1626 году, простудившись во время научного эксперимента. Англия в дальнейшем высоко оценила его заслуги перед страной. В 1662 году была создана Академия наук, «королевское общество» в честь Бэкона во исполнение его завещания. Сегодня Бэкон считается второй по значимости фигурой в Англии после Шекспира.

Приводимые здесь переводы псалмов на английский язык, сделанные Бэконом, дают представление о нём как о поэте. Это творение крупного учёного, торжественно говорящего с читателем возвышенным слогом. А как, собственно, можно по-другому переводить Библию?! С позиции русской поэтической традиции Бэкона как поэта, можно с некоторой натяжкой сопоставить с Вл. Соловьёвым и В. Брюсовым. Бесспорно, культура его стиха отличается довольно высоким уровнем, но очевидно, что без Ратленда с его гениальным лирическим темпераментом, сонеты Шекспира едва ли смогли бы уверенно занять пьедестал мировой поэзии. Важно отметить, что Бэкон внёс элемент личных размышлений в переведённые тексты, сделал вольный перевод – правильнее сказать, переложение библейских псалмов – в чём можно легко убедиться, сравнив их с подлинником, который философ любил называть Книгой. Обратим внимание на то, что это последнее произведение Бэкона, написанное в 1625 году, за год до смерти. Как один из авторов Бэкон принимал участие в «Честеровском сборнике» (стихотворения, подписанные именем «Уильям Шекспир»), а также – вместе с Ратлендом – в создании первых семнадцати сонетов.

Несколько слов о 104-м псалме из Библии в стихотворном переложении Бэкона, переведённом им с латыни на английский язык, который Ю. М. Ключников перевёл на русский. Он значительно отличается по содержанию и по форме от канонического церковного. В библейском оригинале 45 строк, у Бэкона их 116. Вариант Бэкона содержит также сведения о Сотворении мира, почерпнутые в Торе (Пятикнижии), чего в церковном тексте псалма нет.

«Книга книг» переводилась много раз и существует сегодня в культуре практически всех народов Земли на их родных языках. Переводы делались с двух языков: греческого – так называемая Септуагинта (с греч. – «перевод семидесяти толмачей») и латинского – Вульгата (с лат. – «простонародная»), представляющая собой перевод с арамейского, выполненный блаженным Иеронимом Евсевием. Первый перевод Септуагинты был осуществлён ещё в III–I вв. до н. э., канонический текст Вульгаты сложился окончательно лишь к XVI в. Со временем греческий и латинский языки стали малодоступными, потому ещё в Средние века возникла необходимость перевода Библии на национальные языки. В католических, потом протестантских странах за основу была взята Вульгата, в православных – Септуагинта.

Фрэнсис Бэкон, граф Ратленд, графиня Пембрук и другие участники шекспировского окружения стали, по мнению М. Д. Литвиновой, пионерами последующего перевода Библии с латинского на английский. (С латинским текстом работал Бэкон.) Отсылаем интересующихся к специалистам. Но кое в чём читатель может убедиться сам, сличая текст Бэкона с русской Библией. Критически о поэтической вольности великого английского учёного и поэта говорить не хочется – это поистине шекспировские темперамент и размах. Автор переводов в меру сил постарался всё это передать. Количество строк сохранил, бейты (двустишия) превратил в более удобные для русского слуха катрены. А самое главное, пытался передать дух современности, к чему стремились все английские поэты елизаветинской поры, и отразить присущий Ветхому Завету дух жёсткого непримиримого отношения к врагам, проявившийся в 136-м псалме.

Невозможно не выразить восхищение религиозным бесстрашием Фрэнсиса Бэкона: он рискнул оригинально осмыслить Библию. Спустя два с лишним века такой шаг повторил, как мы знаем, Лев Толстой. Последствия известны. Наш гений остался в мировой мысли не только как историософ, но и как великий еретик и «зеркало русской революции»; английский – как творец индуктивного метода познания и возможный соавтор «Гамлета».

ПСАЛОМ CIV (104)

Отец и Царь того, что в мире есть,

Владыка также Высшего над нами,

Спустившись вниз, Ты оказал нам честь,

Прикрыв своих наследников крылами.

О чудесах Твоих псалмы поём.

Узрев Тебя, ресницы зло смыкает.

Ночная тьма мгновенно поникает

При утреннем дыхании Твоём.

Глаза к Тебе мы поднимаем, Небо,

Живущие на горестной земле.

Взываем неизменно: «Дай нам хлеба!»

Разыскиваем к Свету путь во мгле.

Над головой Твоей подобие короны

Из солнечных сияющих лучей.

Они дерев пронизывают кроны,

Бросают искры в реку и в ручей.

Твои просторы украшают птицы,

А проплывающие в небе облака,

Несут росы целебные частицы,

В них отражаются и годы, и века.

Неслышно ангелы незримые поют,

Покорные Твоей священной воле.

Целительный бальзам на землю льют,

Врачуют саранчой погубленное поле.

Своей могучей и всезнающей рукой

Из Хаоса велел явиться тверди.

Снабдил планету красотой такой,

Что не подвластна времени и смерти.

Потоп всемирный как-то захотел

Младенца-землю поглотить водою.

Ты справился с нахлынувшей бедою –

Волнам пришлось уйти за свой предел.

И головы холмов от сна очнулись,

И воды берегами потекли,

И долы под лучами встрепенулись

И жизненную радость обрели.

К воде привык простой и знатный люд.

Необходимость в ней имеет каждый.

К жаре песков приученный верблюд –

И тот способен умереть от жажды.

Дождь нужен всем: лесным богатырям,

И маленьким цветам, и низким травам,

Животным, птицам, скалам, и полям,

И нам в сей жизни правым и неправым.

Ты щедро шлёшь и воду, и еду,

И тяжкий труд, и праздное томленье,

И на дурные головы беду,

И от неё даруешь избавленье.

Покажет солнце ясноглазый лик

И скроется за тучей быстротечной.

Ты порождаешь каждый светлый миг

И каждое мгновенье тьмы конечной.

В ненастье насылаешь лёд и снег,

Удары молний и раскаты грома.

От них спасается бедняга-человек

Под кровлей прохудившегося дома.

Бежит от непогоды, лжи и зла,

Спасенье ищет в маленькой пещере.

Но где, кого из нас она спасла?

Находим утешенье только в вере.

Трудиться слабым людям ежечасно,

Свой хлеб растить и собирать плоды

Ты заповедал человеку властно

И платишь изобильно за труды.

Твой глас нам шепчет тихое прощенье

За все грехи и малых дел тщету.

Готовим на земле себе отмщенье

Мы сами – Ты рождаешь красоту.

Ты изливаешь в щедрости могучей

Лишь то, что надо человеку дать.

Твоих несчастий горестные тучи

В конце концов приносят благодать.

Делами славными и грозными Твоими

Любуются в душе и раб, и царь.

Твоё сокрытое в глубокой тайне Имя

Зовёт безгласно умирающая тварь.

Дневное солнце и изменчивые луны

Равняются на Твой незримый Лик.

Ты шторм на море укрощаешь вмиг,

Жильцам его настраиваешь струны.

Они на компас Твой плывут в туман,

Выныривают радостно на воздух.

Воистину Ты им живой Левиафан,*

Не дремлющий на солнце и при звёздах.

Ты, Боже, подарил нам чудо-жизнь,

Где пропитанья всё живое ищет.

Любая тварь нужду имеет в пище,

Беспомощные руки тянет ввысь.

Откроешь длань, и милость – вот она!

Бери, какой душа захочет мерой.

Ладонь сомкнётся – мера та скудна,

Но, кроме хлеба, существуем верой.

Живая искра теплится везде,

Есть Божий дух у каждого творенья.

Отец Небесный светлое горенье

Зажёг в пылинке малой и в звезде.

Всё движимо Твоим дыханьем вещим,

Всё бездыханное уходит с наших глаз.

Одно лишь Слово порождает вещи.

Умолкнешь Ты – пыл угасает в нас.

И только снова Слово выдыхая,

Ты открываешь миру суть его,

Где буква каждая, дурная и благая,

Твоё нам знаменует торжество.

Добро и зло в одних полях пасутся.

Задача наша – смыслы различать.

Величье Бога не понять безумцу,

Со слов не снять их тайную печать.

В великом милосердии, в печали

Царит Закон, верша дела свои.

Задуманное Господом в Начале

Исполнится в сиянии Любви.

Свобода, обещая совершенство,

Пока нас только к бездне привела.

Дождёмся долгожданного блаженства!

За всё Тебе хвала, хвала, хвала!

ПСАЛОМ CXXV (125)

Когда вернётся к нам Господь опять,

А мы воскликнем: «Добрый и могучий,

Пошли нам снова щедро благодать –

Твои тепло и холод, свет и тучи.

Спаси от заблуждений лживого ума,

Какими был наказан некогда язычник.

Да сгинет навсегда египетская тьма

И мрак её капканов непривычных!

Ты вызволил из плена свой народ.

Ему послал обильные щедроты,

А также славных дел круговорот,

Великие невзгоды и заботы.

Всё так. Благодаренье шлём в ответ

И пыл сердец, горячий и любовный.

О Господи, расторгни плен духовный! –

Иных молений в сердце ныне нет».

В тенетах зла до времени блуждая,

Мы верим, что отыщем путь к Нему –

Единственному Сердцу и Уму.

Он отзовётся, счастьем награждая.

КРИСТОФЕР МАРЛО (1564–1593)

Знаменитый английский драматург, поэт, основоположник жанра высокой трагедии Возрождения, а также секретный агент, входивший в круг подчинённых шефа тайной спецслужбы Фрэнсиса Уолсингема. Кристофер Марло, живший в эпоху Шекспира, был ярким, колоритным человеком. Несмотря на простое происхождение, ему удалось подняться к вершинам славы. Его отец был мастером цеха сапожников и дубильщиков, почётным гражданином города. Он хотел, чтобы его сын получил хорошее образование, и устроил его в Королевскую грамматическую школу в Кентербери, где талантливых детей простолюдинов обучали за счёт церковных приходов. Уровень образования в этой школе был очень высок: она находилась под покровительством королевского двора, туда приезжала даже королева Елизавета.

Марло продолжил образование в Кембридже, в университетском колледже Тела Христова, готовясь к духовной карьере. Вскоре он стал ездить за границу для выполнения различных поручений тайного ведомства. Марло рано начал писать и проявил большие способности к сочинению пьес. Его самые знаменитые произведения – драмы «Тамерлан», «Мальтийский еврей», «Доктор Фаустус» (эту пьесу позднее очень высоко оценил Гёте). Они имели шумный успех: Марло привнёс в драматургию и поэзию много неожиданного и нового, кучная и малозначимая деталь...му это важно: Подробнее мы рассказали об этом в главе о Уильяме Шекспире.создал иной тип героев, ввёл белый стих, начал говорить более свободно, нежели его предшественники.

Известно, что у Марло есть строки, образы и выражения, которые позже, в немного изменённом виде, встречались у Шекспира. К единому объяснению этого факта шекспироведы ещё не пришли, но напрашивается предположение, что мыслитель (Бэкон) и драматург могли сотрудничать. У Бэкона, после возвращения из Франции и изучения творчества поэтов «Плеяды», появилась идея, что Англии нужен крупный национальный поэт, и он, по мнению М. Д. Литвиновой, мог иметь на Марло соответствующие виды. Вполне возможно, что его грандиозные исторические поэмы появились на свет не без влияния самого образованного человека Англии тех лет, знатока национальной и мировой истории – Фрэнсиса Бэкона.

Совпадение отдельных строчек и образов у Марло и Шекспира породило множество предположений и версий. Самая распространённая – что Марло и есть истинный Шекспир, и он вовсе не был убит, а бежал за границу и оттуда переправлял написанные пьесы в Лондон. Конечно, всерьёз её мало кто рассматривает, ведь пьесы Шекспира выходили после смерти Марло ещё 20 лет. Но сторонники этой идеи до сих пор есть. Марло жил, как будто шёл по лезвию бритвы. Он выполнял многие шпионские функции и задания в ведомстве Уолсингема, считался человеком нетрадиционной ориентации. Умер, получив в драке смертельный удар ножом в глаз. Марло оставил после себя замечательные драмы, поэмы и стихи. Кое-что из них Ю. М. Ключников переложил в русской поэтической метрике.

ИЗ ПЬЕСЫ «ГЕРО И ЛЕАНДР»

Без песни лира непременно заржавеет,

А дева без мужчины отцветёт.

Свою невинность, вероятно, соблюдёт,

Но красоту наверняка развеет.

Кто изумруду предпочтёт гранит,

Когда кристалл имеет цену всюду?

Но скряга камень втайне сохранит,

Ведь скупость для него подобна чуду.

Себя обычно умножает плод,

Когда становится под осень урожаем.

Но дом, куда забит надолго вход,

Гниеньем и разрухой угрожаем.

Ты, Геро, истощишь себя напрасно!

Ведь быть одной для женщины опасно.

Жалеет пищи для себя скупец,

Но ты грешна ещё сильнее скряги,

Достанется богатство наконец

Его потомкам, не служа бедняге.

Ты ж, затая все прелести свои,

Не поделившись драгоценным жаром,

Так снизишь цену всей земной любви,

Что ею боги завладеют даром.

И тут начнутся в Поднебесье склоки,

И развернётся бездна Пустоты,

О, как об этом пожалеешь Ты –

Ведь без любви мы в мире одиноки.

Любовь судьбою послана самой,

Нельзя на свете, Геро, быть одной,

Ведь без мужчины красоты росток

Не вырастет в прекраснейший цветок.

О Геро, ты послушай мой совет,

Коль нет мужчин, то женщин тоже нет.

ВЛЮБЛЕННЫЙ ПАСТУХ СВОЕЙ НИМФЕ

Моей возлюбленною будь –

И мир природы нашим станет!

Цветами твой украшу путь,

Ты очаруешься звездами.

Введу в святилища свои,

Там лишних слов двоим не надо.

За них ночами соловьи

Споют влюблённым серенады.

Из множества цветов сошью

Чарующее покрывало.

Венок из роз к ногам пошлю,

Коль скажешь, что нарядов мало.

Из шерсти, взятой у ягнят,

Свяжу я шаль тебе на случай…

Не шли мне только зимний взгляд,

Отказом пастуха не мучай.

Пусть вьюн твой опояшет стан,

Украсят янтари застёжки.

Приди к возлюбленным местам,

Найди любимые дорожки.

Пастушкам, хочешь, я велю,

Чтоб спели нам и станцевали.

Скажу, что я тебя люблю.

Но ты услышишь ли?.. Едва ли.

ИЗ ПЬЕСЫ «МАЛЬТИЙСКИЙ ЕВРЕЙ»

(Вольное переложение)

Я – дух Макиавелли и себя ценю.

Хотя везде дурные слышу мненья.

Отлично знаю, что не раз на дню

В мои заглядывает недруг сочиненья.

Читает потому, что манит трон,

Мечтает силой обуздать верхушку.

Не ставит таковой ни в грош закон

И Церковь почитает за игрушку.

По мне незнанье – настоящий грех.

Чего бы Цезарь знаменитый стоил,

Когда бы не нарушил право всех

И власть Сената не переустроил?

Стране нужны порядка знатоки

И сами составители закона.

Но все устои лишь тогда крепки,

Когда надёжны зубы у дракона.

Пусть думают – Макиавелли мёртв,

И что душа его за облаками.

Мой дух, подобно стали, вечно твёрд,

Наука же моя о власти – камень.

Сюда явились неизменные друзья.

Возможно, я кому-то ненавистен.

Всем, как известно, угодить нельзя,

Тем более творцам фальшивых истин.

Но у друзей защиту обрету.

Пускай глядят трагедию, насупясь,

Оценивают смыслов правоту.

Грех, повторяю, – человечья глупость,

В которую наш мозг ещё не вник.

Взгляните в небо на летящих птичек.

Им незнакома тягота привычек

Судить ружьё, стреляющее в них.

Что говорить про тираническую ярость,

Владевшую душой былых владык!

Был страшен в Древней Греции Фаларис,

Когда в него вселился медный бык.*

Он подданных в горячем чреве жарил,

Имел такую по легенде страсть,

И сам себя фантазией ужалил,

Когда тирану срок пришёл пропасть.

Я – дух Макиавелли, облетевший свет.

В Британию явился лишь на время,

Представить итальянского еврея

И знания, каких у бриттов нет.

Как получить наследное богатство,

Как счастье в этой жизни обрести,

Как обойти закон и святотатство,

В почёте оставаясь и в чести.

Мои ходы житейские живучи,

Как дух к мальтийцу и сегодня вхож,

Повадками на образ сей похож

И помогаю разогнать любые тучи.

ДЖОН ДОНН (1572–1631)

Крупнейший английский поэт, основоположник и яркий представитель метафизической школы, современник Шекспира, проповедник, настоятель лондонского собора Святого Павла, автор многих любовных стихотворений, сонетов, эпиграмм. Помимо стихов, прославился тем, что, приняв сан, произносил страстные религиозные проповеди. Они сохранились для потомков и сами по себе являются замечательными литературными памятниками и свидетельством глубокой религиозной образованности проповедника.

Джон Донн родился в купеческой семье, по материнской линии был родственником драматурга Джона Хейвуда и правнуком знаменитого философа-утописта Томаса Мора. Рано остался без отца, но мать быстро вышла замуж за Джона Симинджеса, президента Королевской медицинской академии. Семья была привержена католической вере и по материальному достатку относилась к среднему классу. Мальчику дали прекрасное образование: уже в детстве будущий поэт знал латинский и французский языки. Окончил школу первой ступени при Оксфордском университете, затем Тринити-колледж в Кембридже, а также адвокатскую школу Линкольнс-Инн.

В силу своего строптивого характера Джон отказался принимать присягу при получении дипломов этих заведений и остался недипломированным специалистом. Во время учёбы и сразу после неё много времени уделил развлечениям и путешествиям по Испании, Италии, Франции, где продолжил изучение языков. Отдал дань и морским путешествиям – пиратским экспедициям Уолтера Рэли, причём однажды вместе с Ратлендом и Эссексом. На пути к Азорским островам их корабль попал в сильный шторм, который позже Джон Донн воспел в великолепной поэме (её перевод есть в этом сборнике).

Джон Донн очень нравился женщинам и сам был любвеобильным человеком, что порой доставляло ему большие неприятности. Работая секретарём у лорд-хранителя королевской печати Томаса Эджертона, Донн, вместо того чтобы воспользоваться этой ситуацией в карьерных целях, тайно женился на его племяннице Анне Мор. Узнав об этом, отец Анны пришёл в ярость и добился заключения Донна во Флитскую тюрьму. Только через год суд подтвердил законность этого брака, отец смирился с новым родственником, но отказался дать дочери приданое. Семья жила бедно, дети рождались каждый год, материальные трудности накаляли семейную атмосферу, и Донн, как многие мужчины в таких ситуациях, искал утешения на стороне. В тот период он особенно не задумывался о возможных страданиях оставленных женщин и предавался своим страстям. У него случилось несколько романов, отголоски которых можно найти в его любовной лирике.

М. Д. Литвинова, внимательно изучившая его творчество, пришла к выводу, что у него были отношения (чисто эмоциональные, почти платонические) с графиней Ратленд. Она подробно описала, как пришла к этому выводу во время пребывания в США, где изучала шекспировские архивы:

«Я читала и перечитывала стихи Джона Донна, его сонеты, песни, элегии. И мне открывалась сила его чувств к замужней женщине, его нежность, восхищение, отчаяние. Он уверен – она своей славой затмит Сивилл и тех женщин, без которых не было бы Пиндара, Лукиана и самого Гомера. Читала, и от сочувствия моё собственное сердце обливалось кровью. Взяла в местной библиотеке несколько книг о лирике Джона Донна, потом Госса “Жизнь и письма Джона Донна”. Оказалось, не только я услыхала затаённый трагический плач в его стихах. Критики были разные – несентиментальные мужчины, проницательные женщины. И все в один голос утверждали – Донна, точно молнией, поразила любовь, не имевшая ни малейшей надежды на успех, правда, обещавшая поначалу быть ответной. И я стала думать, кто же она. У Джона Донна вызвать такое чувство могла только незаурядная женщина. Судя по некоторым строкам, она и сама поэтесса. Круг сразу сузился. Женщин-поэтов, подходящих Донну по возрасту, было тогда всего две, одна из них – Эмилия Ланьер, автор поэмы “Славься, Иисус”. И. М. Гилилов высказал хорошо аргументированное предположение, что Эмилия Ланьер – это графиня Ратленд. А Рауз опознал в ней Смуглую Леди сонетов, но имя на титульном листе принял за чистую монету. Зато доказал, что книга Эмилии и шекспировские сонеты сочетаются, точно петля с крючком. И тогда я взялась за сонеты Шекспира. Да, Рауз прав. Книга “Славься, Иисус”, бесспорно, ответ “Сонетам”, пьесе Бена Джонсона “Эписин, или Молчаливая женщина”, связана она и с “Жертвой любви” Честера. И похоже, что именно поэтические сборники “Славься, Иисус» и “Жертва любви” – ключи к известному портрету молодой красивой женщины начала XVII века, висящему сейчас в гостиной Уолзи, в Хемптон-хаусе. На нём она держит над головой стоящего рядом оленя венок из анютиных глазок, а внизу справа виньетка, в которой меланхолические стихи, полные страдания, стиль и тон стихов “Эмилии Ланьер”. И в них слова из комедии “Как вам это понравится? ” – “плачущий олень”. Рой Стронг предположительно опознал в ней мать графини Ратленд. Нет, это не мать, не тот у матери был нрав. А вот дочь вполне может быть, лицом она на неё похожа, но характер был совсем иной. Сходный с тем, что художник передал на портрете.

Вот оно что, неужели Донн полюбил жену самого Шекспира? Да, было отчего впасть в отчаяние. Читая стихи Донна, полные безысходности, я была на его стороне. Но, вникнув в найденные позже подробности, приняла сторону Ратленда. Негоже подглядывать в щёлку чужой семейной жизни, но Ратленд в минуты безумного горя сам широко распахивал двери. Ему ничего не оставалось делать, он ведь был на виду у всех. А не уразумев взлётов и падений этой любовной великой трагедии, нельзя понять ни творчества Шекспира, ни стихотворений Донна, ни смысла последних пьес Бена Джонсона и многих других авторов. По-видимому, она нашла отзвук и в романе странствий Джона Барклая “Аргенис”. И мне стал понятен перелом в жизни Джона Донна, понятна причина глубокой депрессии, в которую он впал, вернувшись осенью 1612 года из заграничной поездки, куда уехал осенью 1611 года, когда жена ждала седьмого ребёнка. Младенец тут же после родов умер.

Вторая половина его жизни, после душевного кризиса 1612–1614 годов, закончившаяся принятием сана в 1615-м, как будто принадлежит другому человеку».^[1]

Это можно проследить по таким его стихотворениям, как «Любовная наука», «Канонизация», «Ревность», «Экстаз», «Вечерня в день святой Люции». В стихотворении «Ревность» есть конкретные строчки, обращённые к графине и её больному мужу, который как раз передвигается по дому в инвалидной коляске, и есть некая ирония по отношению к нему (Ратленду): молодой Джон Донн был насмешлив и порой жесток. В стихотворении «Любовная наука» есть строки, из которых видно, что опытный ловелас Джон Донн безуспешно пытается обучать неопытную женщину любовным умениям. У Шекспира эта ситуация отражена в целых десяти сонетах (с 77 по 87), где появляется образ поэта-соперника, и в которых он с грустью отмечает, что его сонетный слог, возможно, несколько старомоден (действительно, стиль Джона Донна более неожиданный и метафоричный, нежели строгие возвышенные строчки сонетов Шекспира).

Согласно версии М. Д. Литвиновой, отношения эти, так и не начавшись, закончились, как известно, трагически. Джон Донн, получив отставку, уехал за границу. Елизавета Ратленд сумела выскользнуть из объятий поэта-донжуана и вернулась в семью, но проявила неосторожность: поделилась своим увлечением с Беном Джонсоном, который ещё раньше посвящал ей свои стихи, считался другом дома, хотя с Ратлендом у него были очень сложные отношения. Но (мы об этом уже упоминали) Бен Джонсон в подпитии выдал её секрет некоторым людям из лондонского высшего света. Это закончилось большим скандалом: корабль семейных отношений Ратлендов получил серьёзнейшую пробоину – Ратленд выслал жену в один из своих замков, назначив ей хороший пансион. Супруги ещё раз съезжались, пытаясь восстановить отношения, но ничего не получилось. Вскоре после этого больной Ратленд умер, и Елизавета покончила жизнь самоубийством.

Когда Джон Донн вернулся из-за границы и узнал о трагедии, он пережил глубокий внутренний кризис и вскоре после этого наконец-то воспользовался советами короля Якова, настоятельно рекомендовавшего ему оставить свои поэтические опыты и стать религиозным проповедником. Решение далось с трудом: он был страстным человеком, поэтом, в душе искренне считал себя грешником, недостойным рукоположения. Он создаёт сонеты, в которых раскаивается во всём, что делал ранее, в грехах зависти и похоти, о чём проникновенно говорит в своём пятом сонете (подстрочник Литвиновой):

Мой чёрный грех обрёк меня на ночь,

Бескрайнюю, в которой нет просвета...

Он выжжен должен быть. Огнь похоти

И зависти его воспламенил.

И он стал мерзостней ещё. Пусть он

Погаснет, Господи! Спали мой грех

Своим огнём, что исцеляет душу.^[2]

Он ушёл в мир религии и церкви и принял сан священника после получения степени доктора богословия в Кембриджском университете и назначения судьёй королевской комиссии по церковным судам. В 1621 году Донн становится настоятелем собора Святого Павла в Лондоне. На его проповеди съезжалось огромное количество людей. Он раскаивался в своём прошлом и хотел только одного – служения Господу.

Последние годы поэт тяжело болел, но мужественно сражался с болезнью. Удивительно, но он точно знал дату своей смерти, о чём написал эпитафию. Заказал своё надгробное изображение, и эту картину повесил перед собой как напоминание о неизбежном уходе. Позже в англиканской церкви это изображение стало символом Джона Донна и одновременно символом смерти.

Перед смертью Донн произнёс проповедь, которую друзья назвали «Дуэль со смертью». Один из его прихожан, Исаак Уолтон, писал, что поэт-священник умирал, сохраняя сознание, и его последними словами была молитва «Отче Наш»: «Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя».

Через 30 с лишним лет, в 1666 году, в Лондоне произошёл Великий пожар, во время которого сгорели все памятники, находившиеся в соборе Св. Павла, но статую Джона Донна на хрупкой урне огонь пощадил: она уцелела и стоит до сих пор. Это было воспринято в церковных кругах как знак Свыше и свидетельство божественности самой личности поэта и священнослужителя. Джон Донн был причислен к лику Святых Англиканской и Евангелическо-Лютеранской Церкви в Америке.

Сегодня Джон Донн считается одним из самых популярных поэтов англоязычного мира, особенно он почитаем в Англии. В России его культ порой принимает комические формы: так, его имя получила сеть пивных баров в Москве. И, конечно, история распорядилась так, оно стоит рядом с именем Шекспира как выдающегося поэта национального и мирового уровня. М. Д. Литвинова писала о его поэзии:

«У Джона Донна свой “метафизический” язык, его талант впитал в себя алхимико-герметическую образность и лексику эпохи, а сложная архитектоника его стихов в английской литературе того времени уникальна. Это его собственное изобретение и заслуга»^[3].

Его причисляли к маньеризму, его творчество называли метафизикой, но на самом деле поэзия Донна отражала кризис ренессансного мировоззрения с его идеей равновеликости человека и Бога: пришло осознание, что хотя человек – это самое совершенное творение Бога, всё-таки Бог больше человека.

О кризисе позднего Ренессанса лучше всего сказал русский философ А. Ф. Лосев:

«Чувствуя себя укоренённым на этой твёрдой всемирно-исторической почве, возрожденческий титан не знал для себя никакого удержу, и его эстетика была эстетикой стихийно-индивидуального артистизма. Глубоко чувствуя гибель возрожденческой гармонии и неизбежность трагической обречённости возрожденческого индивидуализма, Шекспир подбирает такие исторические эпохи и такие социально-исторические отношения, которые демонстрируют именно эту возрожденческую трагедию... Индивидуализм, дошедший до озверения в своих оценках всего окружающего, начинает отличаться озверевшей оценкой самого себя, откуда и окончательный, бесповоротный трагизм всего Ренессанса, взятого в целом. С нашей точки зрения, это есть эстетика гибели возрожденческого титанизма, дошедшая до своего логического предела.

...Всякий титан хочет владеть всем существованием. Но в этом стремлении он наталкивается на других титанов, каждый из которых тоже хочет владеть всем. А так как все титаны, вообще говоря, равны по своей силе, то и получается, что каждый из них может только убить другого. Вот почему гора трупов, которой кончается каждая трагедия Шекспира, есть ужасающий символ полной безвыходности и гибели титанической эстетики Возрождения»[4].

Схватка гениев, о которой идёт речь у А. Ф. Лосева, происходила в литературе. Но она была отражением того, что происходило в жизни, где на узком пятачке любовных страстей (но и разных творческих подходов) сошлись Ратленд-Шекспир и Джон Донн, раскаявшийся титан Возрождения, слово «Бог» в текстах которого, в отличие от текстов Шекспира, встречалось множество раз.

Жизнь всё время ставила Донна и Ратленда в некую оппозицию друг другу. Даже бунт Эссекса развёл двух гениев по разные стороны баррикад. Если Ратленд (сколько бы он ни раскаивался потом) оказался на стороне бунтовщиков, то молодой Донн служил в королевской гвардии и потому пришёл арестовывать Эссекса и Ратленда. Столкновение происходило не только на политическом или любовном, но и на поэтическом фронте. Мы уже говорили о том, что Джон Донн по мощи своего таланта – один из самых реальных кандидатов на роль поэта-соперника, о котором Шекспир-Ратленд писал в своих сонетах (76–87 сонеты). Донн не публиковал свои стихи при жизни: они ходили в списках и впервые были напечатаны только в 1633 году, после его смерти. Есть все основания полагать, что два самых крупных поэта того времени внимательно следили за творчеством друг друга и откликались на него. Взять хотя бы 115 сонет Шекспира и стихотворение Донна «Растущая любовь». Шекспир-Ратленд сравнивает любовь с дитятей, задача которого расти, и признаётся: не подозревал, что любовь может усиливаться:

О как я лгал, когда в стихах твердил,

Что не могу любить тебя нежнее.

Мой жалкий ум тогда не ведал сил,

Огонь любви взметающих сильнее.

Случайностей я видел миллион:

Они нарушат клятвы и решенья,

Ославят прелесть, выгонят закон

И твёрдый дух толкнут на преступленье.

Зачем, увы, их власти устрашась,

Я не сказал: «Люблю тебя безмерно?!»

Сомненьям отдавал свой каждый час,

Не понимал, что верно, что неверно?

Любовь – дитя. Зачем же ей расти

Я не позволил, преградив пути?!

(перевод А. Финкеля)

Ю. М. Ключников перевёл это стихотворение по-другому:

Всё о любви, написанное прежде,

Забудь – я, грешник, заблуждался в ней.

Не знал, подобно всякому невежде:

Любовный пыл способен жечь сильней

Всех чувств. В нём искр таятся миллионы.

Подвластны страсти и шуты, и короли.

Любовь нарушить может все законы,

Стремления и клятвы всей земли.

И я, поддавшись собственной гордыне,

Себя обманываю неизменно сам,

Считая, что моя любовь – твердыня,

А я служитель недоступным Небесам.

Любовь – дитя, и рост – её удел.

Зачем его я задержать хотел?

В стихотворении Джона Донна «Растущая любовь», как видно из названия, речь идёт также о развитии и усилении самого чувства любви: «Любовь растёт и дышит, как трава…». Одновременно идёт спор с Шекспиром-Ратлендом, находящимся в платоническом браке, и Джон Донн знал, что говорил. Ю. М. Ключников перевёл самые значимые строки из стихотворенья так:

Поэт попался заблужденью в узы,

Иных друзей не зная, кроме Музы.

Г. М. Кружков, признаю, передаёт смысл этого спора ещё более развернуто и точно:

Любовь не может быть таким предметом

Абстрактным, как внушает нам поэт,

Тот, у которого по всем приметам

Другой подруги, кроме Музы, нет.

Согласится с этим переводчик или нет, но, на наш взгляд, он отразил в этих строках намёк на платонический брак Ратлендов и диалог двух величайших поэтов Англии и всего мира, спорящих между собой не только в любви к одной женщине, но и в поэзии.

Религиозные стихи Донна у нас до конца не осмыслены. Донн – человек с очень мощным воображением. Потому его поэзия отличается яркой образностью, что отразило увлечение поэта, принадлежащего к Англиканской Церкви, духовными упражнениями католика Игнатия Лойолы, основателя Ордена иезуитов, придававшего огромное значение умению верующего человека визуализировать и затем проживать различные христианские образы, сцены и сюжеты.

В России первооткрывателем поэзии Джона Донна был И. Бродский, который перевёл несколько стихотворений английского поэта (самые популярные его переводы «Блоха», «Твикнамский сад» и «Визит»). Переводили Донна и другие поэты, но больше всего для знакомства с его творчеством, бесспорно, сделал Г. М. Кружков, который создал прекрасные переводы на русский язык основного корпуса стихов английского гения.

ВЕЧЕРНЯ В ДЕНЬ СВЯТОЙ ЛЮЦИИ, САМЫЙ КОРОТКИЙ ДЕНЬ В ГОДУ

День Люции. Такое время года,

Когда сияет день лишь семь часов.

Едва закат свой допила Природа,

Как ночь закрыла солнце на засов.

И я ни жив ни мёртв простёрт на ложе

С душой, незримо тонущей в крови.

Мучительно обдумываю, что же

Со мной творит алхимия любви?

Ещё живой, с ногами и руками,

Похож на некролог или на камень.

Она ушла. Повсюду жизни торжество –

Вокруг себя взгляните те, кто любит:

Природа сущее не губит, не голубит –

Сок беззаботно выжимает из всего.

Порядок этот на планете вечный:

Разлуки, встречи в душах и в телах

Прервутся – ветер жизни встречный

Являет новый лик, сметая прах.

Но эти мысли не утешат сердца,

И никуда от гибели не деться!

Она мертва. Но очевидному не верь.

Смерть покорить живущее не может –

Один отрезок жизни подытожит,

Другому тотчас открывает дверь.

Любовь казнит и сразу возрождает –

Известен каждой твари сей закон.

Он радоваться жизни вынуждает,

А я тоской смертельной ослеплён,

Забыв о жизни, радости, о сути,

Киплю в любовном, но пустом сосуде.

Она ушла. Так слово говорит,

Которому на медный грош не верим.

Природа же своё бессмертие творит.

И я готов стать каплей, веткой, зверем,

Чтобы в мир иной умчаться вслед за ней.

Влюблённые, стремитесь к Козерогу,

Торите светлую любви дорогу.

Моя – мертва. Лежит среди камней

В день Люции, что празднует Природа

Как самый краткий среди прочих года.

ГОДОВЩИНА

Все на земле цари и короли,

И даже солнце, сотворившее законы,

На целый год состариться смогли

С тех пор, как мы любимы и знакомы.

Да, шут последний и наследный принц

Подчинены всеобщей смертной власти,

Тогда как в разгорающейся страсти

Нетленность может обрести каприз.

Во мраке зим, в цветенье пёстрых лет

Бессмертная Любовь свой чертит след.

Любимая, судьба не рассудила

Нас год назад похоронить вдвоём.

Одна-единственная тесная могила

Скорбит о благоденствии твоём.

Да, души наши вырвутся из гроба

И в Небеса немедля воспарят.

Об этом все легенды говорят.

И жизнь, что называем мы иной,

Возможно, будет радостней земной.

В итоге мы достигнем совершенства,

Хотя не большего, чем прочие в раю.

Но ведь и здесь изведали блаженства,

На участь никогда не сетуя свою.

Да, мы Любовь ни разу не предали,

Достойно пронесли двойной венец,

На время попрощались, наконец…

Из королей найдём кого едва ли,

Кто обречён на царство словом этим

На полноправных шесть десятилетий.

РАСТУЩАЯ ЛЮБОВЬ

Зимой любовь предметом отдалённым

Казалась, как зелёная трава.

Живёт отдельно по своим законам,

Растёт, где хочет, и всегда права.

Я думал, что сильней, чем в эту пору,

Любить не доведётся никогда,

И долго верил собственному вздору,

Пока не растопила лёд вода

И половодье его вдаль не унесло.

Ведь будущие жизни построенья

Диктуют Небеса и их тепло.

Поэт попался заблужденью в узы,

Иных друзей не зная, кроме Музы.

Когда весной всё расцветает вновь,

Сияют ярче звёзды и цветами

Вскипают ветви дерева, меж нами

Людская пробуждается любовь,

Подземные подпитывая корни,

Разыгрывая свой дневной концерт.

Смычку светила люди тем покорней,

Чем точка пожирней в земном конце.

Любовь и целомудренна, и страстна,

Растёт всегда, свой расширяя круг.

А центром Птолемеева пространства

Являешься лишь ты, мой милый друг.

Так и в любви: мелькают вёсны, зимы –

Заботы же её растут, необозримы.

ЭКСТАЗ

Вдвоём в обнимку у реки

Простёрты, волшебству не веря.

Недвижны наши две руки,

Подушкою – цветущий берег.

Из чуть полузакрытых глаз

Струится солнца отраженье,

Простор, что окружает нас –

Как будто наше продолженье.

Так равноценных армий флаг

Победу знаменует знанья.

Тела же – покорённый враг –

Как в трубку свёрнутое знамя.

Пока мы вместе обрели

Дорогу в чувственном тумане,

Немало мук перенесли

Вдали от правды пониманья.

Блуждали души между тел,

Не смея преступить ни разу

Тот нам не видимый предел,

Что открывает дверь к экстазу.

Кто видит суть любовных уз

Как близких путников общенье,

Тот понимает превращенье

Телесных связей в душ союз.

Но, ни одной из них не вняв,

На просьбу о выздоровленье,

Дух общий создаёт состав,

Нам обещая просветленье.

Да, наш восторг не породил

Волнений в обнажённом теле –

Мы знали всё, что впереди,

Но ставить точку не хотели.

Любовь телесная ко сну

Склоняет, открывая лица,

Тогда как души две в одну

Стремятся воссоединиться.

Одна фиалка на пути

Своим приятным ароматом

И восхитительным нарядом

Способна боль унять в груди.

А две души, когда сольются

В один благословенный сплав,

От одиночества спасутся

И радость обретут, восстав

В непрекратившемся экстазе.

В конце концов, они поймут,

Что вечен совершенства труд,

Основанный на плотской базе.

Что – тело? Как с ним поступить?

Не брать в расчёт, продлить обычай?..

Оно – не мы: бессмертья нить

Хранит себя поверх обличий.

Благодаренье Небесам

За сотворенье совершенства.

Всевышний нам позволил Сам

Через тела познать блаженство.

И вот на берегу лежим,

Бесплотным счастьем обладая,

Не мимолётным, не чужим,

Не в сновидениях витая.

В душе – ни тени, ни ростка

Того, что обратится в тленье.

Необъяснимая тоска

Вдруг обретает просветленье.

Так Небо сверху духу шлёт

Своё веленье, словно птице:

«Ты должен совершить полёт,

Но прежде наземь опуститься».

Да будет это верный знак

Всем тварям, людям особливо,

Что оболочка нам не враг,

Пускай отслужит терпеливо.

Ведь истинное счастье двух

Всегда вверху, всегда в полёте.

Мы предаём основу – Дух,

Когда сдаёмся только плоти.

ПОЭМЫ (ПОСЛАНИЯ)

ШТОРМ

Кристоферу Бруку

Ты – я почти, мы так с тобой похожи,

Но ведь судьба плывёт, куда плывёт.

И Англия меня, наверно, ждёт,

Но ведь и гибель поджидает тоже.

Хоть как поэт ногтей твоих не стою,

Мой труд с твоим в сравненье – пустяки,

Но это путевое описание простое

Вообрази, дружище, как стихи.

Итак, мы отплываем, флаг трепещет,

Ласкает губы лёгкий ветерок.

Нас провожая, тучка в небе блещет,

Как ветчины заманчивый кусок.

Купаемся, понятно, в благодати

И нежимся до той поры, пока

Светило, словно женщина-предатель,

В густые не нырнуло облака,

И мы совсем одни в огромном море.

А там, как два бодливых короля,

Затеяли два вихря на просторе

Лихую драку, волнами бурля.

И сразу наступило время оно –

Почти библейская святая простота:

Над флотом бриттов, словно над Ионой,

Сомкнулась пасть библейского кита.

Ах, эта явь, она страшнее сказок.

Нас, идиотов, учат без конца,

Но человечий беспокойный разум

Никак не помещается в сердца.

Сон – лучшее в подобной яме средство,

А смерть и вовсе благодатный дым.

Проснулся: вижу адское соседство –

Стал синий ангел дьяволом седым.

Не различить ни севера, ни юга,

Ни дня, ни ночи – злая мгла везде.

И ливень хлещет волны моря-друга,

Как пахарь лодыря-коня на борозде.

Мы, с коек пав, носами стены тёрли

И ругань непотребную несли

С немой молитвой в озверевшем горле:

«О Господи, помилуй и спаси!»

Иные же внизу валялись тупо,

Конец свой ждали, залепив глаза.

Так громыхали Божий пест и ступа,

Что раем мнилась на земле гроза.

По палубе летал и бился насмерть

Разбитый на поленья такелаж.

И самый достославный в мире мастер

Не обуздал бы баснословный раж.

Осколки расколоченной посуды

Шкафы переполняли через край.

В сравнении ужасные Бермуды

Нам снились тоже, как далёкий рай.

Мой слог, живописуя эту ярость,

Наверно, бледен и по-детски глуп,

Но даже мокрый и тяжёлый парус

На фок-стеньге болтался, словно труп.

А мы, ещё немёртвые матросы,

Решали на пределе сил вопрос,

Как следует, используя насосы,

Из моря в море вылить капли слёз?

О время! В пекло брошенные люди,

Какой ещё вам шею стянет жгут!

Сизиф, наверно, только и рассудит

Ваш беспримерный и отважный труд.

И что литературы рассужденья

Перед каскадом оголтелых бед!

Сам ад вполне святое заведенье…

Итак, мой друг, кончаю, силы нет.

Вожу пером гусиным еле-еле.

И не писать бы – в небо воспарить,

А перед этим выпить кружку эля…

Но хватит про дурное говорить.

На языке появится короста.

Сей ураган, по-видимому, прав:

Мрак утверждает силу первородства,

Свет за пределы Англии изгнав.

И суша в королевстве, колыхаясь,

Готовится принять морской устав.

Протягивает всюду лапы хаос,

От этикета нашего устав.

Не только океан, земные мили

Устроили пространственный разбор.

Мы, видно, Бога крепко утомили –

Последний нам выносит приговор.

Ну что ж, пора на вахту и за дело,

Просвет не скоро, чувствую, мелькнёт,

Да и матросам, чую, надоело.

Что в их среде поэт пером скребёт.

Письмо кончаю. Всё внутри мутит.

На вирши пропадает аппетит.

ШТИЛЬ

Кристоферу Бруку

Шторм кончился. Пишу без прежней страсти.

У штиля мы теперь находимся во власти.

Казалось, только буревестник – ярый враг,

Но сделались мы целью худшей из атак –

Атаки лени, безразличья, серой скуки.

Скучней не приходилось знать науки,

Как в море бы открытом корабли

Надолго вдруг застряли на мели.

Смеётся небо над потерянными нами.

Ещё недавно храбро спорили с волнами,

А нынче гладь подобна зеркалу девиц,

Понятно, не для наших очумелых лиц.

Жара. Кто обливается из кружки,

Кто спит затылком на лафете пушки.

Когда пираты бы пошли на абордаж,

Мы даром бы отдали груз и такелаж.

Покинули вояк воинственные мысли.

Все паруса, как простыни, повисли.

И кто полезет в драку на врагов

В такой геенне вдалеке от берегов!

Богам не шлю благочестивые вопросы –

К молитвам не приучены матросы,

Тем более безмолвны небо и земля.

Без цели шляемся у мачт и у руля.

Безвестные для хроник и газеты,

Самсоны без волос, в оковах Баязеты,*

Застигнутые волей Неба и судьбы,

В ленивом море подыхаем без борьбы.

Топор Фортуны занесён над всеми.

Поганый век. Потерянное время.

Последний трус или отчаянный храбрец –

Нет разницы. Один тебе конец.

Стремленья и желанья наши жалки,

Главнейшее – скорей достичь лежанки.

Меня же без конца преследует тоска

И хворь морская беспокоит новичка.

Как пчёлы бедные с обкуренного улья,

Готовы жар сменить на пасть акулью.

Кидаемся за борт, в морской поток –

И попадаем в тот же кипяток.

Довольно жалоб! Что меня толкнуло

Забраться в это огнедышащее дуло?

Страсть к новизне? Желанье утонуть?

Или весьма обыкновенный путь –

Охота увеличить ёмкости кармана?

На свой ответ не наведу тумана.

Унылый человек, я измельчал, как все,

Кручусь, подобно белке в колесе.

Задуманный как Божие подобье,

Передвигаюсь как ходячее надгробье –

Ни истинных друзей, ни стоящих врагов –

Застыл, не чуя ветров и веков

В бесплодной человеческой пустыне…

Но что болтаю! Чувствую унынье

В тисках безжалостных погодных лап,

Подвижник огненный и полумёртвый раб.

Итак, кто мы и что такое жизнь?

Смешенье бурь, покоя, правды, лжи…

Увы, приврал и я, прислуживая музе,

Хотя пишу тебе о штиле без иллюзий.

ГИМН БОГУ МОЕМУ, НАПИСАННЫЙ ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ

Я слышу ангельского хора голоса

И нахожусь у Твоего порога.

К Тебе отныне пролегла дорога,

Приходит время закрывать глаза.

Меня, больного, изучает лекарь,

Как карту на постели расстелив.

Рассматривает, где у человека

Среди морей земля, а к ней пролив?

Он произносит слово «лихорадка»

И ставит на земной дороге крест.

Маршрут последний обозначен кратко:

Мой парусник нацелен на зюйд-вест.

Разгадана последняя загадка,

О том же раздавался благовест –

Я накануне перемены мест

И плаваний надземного порядка.

Как тесно связан жизненный закат

На западе со звёздами востока.

О Боже, не казни меня жестоко!

Дай обозреть лицо грядущих карт.

Где ожидать конечного причала?

Какой мне порт назначит океан?

Известно, где конец, там и начало –

Израиль, Гибралтар, до них Аньян,*

Где некогда столкнулись два Адама.

Один из них сорвал запретный плод,

Другой распят, ясна моя программа –

Передо мной тяжёлый переплёт,

Я сам себя низверг на путь греховный,

Дабы Господь вознёс на крест церковный.