|
В горах на широком лугу лежал камень, большой круглый камень, обдутый ветрами и омытый дождями многих веков. На нём ничего не росло, даже мох, Пастухи любили посидеть у этого камня, овцы полежать, паломники помолиться. Менялись поколения людей и стада овец, каждый год обновлялись луговые цветы и травы, а камень оставался всё тем же; время, казалось, для него не существовало. Камень очень гордился своим бессмертием, пел песни радости Богу.
Но пришло время, когда в душе камня появились ноты сомнения. «Чему я так радуюсь? Тому, что остаюсь тысячи лет одним и тем же? Люди откуда-то приходят и куда-то уходят. А мой удел — тысячелетия неподвижности и неизменности. Попробую что-нибудь переменить в своей жизни». И камень поселил на своей груди мох.
Мягкие, но цепкие корешки мха стальными коготками впились в тело камня. Сначала это было не больно, скорее щекотно. Но потом грудь камня пронзила острая боль, в нем образовалась глубокая трещина, другая третья. В трещины набилась пыль, в них стали расти трава и цветы. Постепенно боль уходила, зато появились новые ощущения. Камень любовался поселившимися у него на груди цветами и так полюбил их, что все его мысли и чувства перекочевали в цветы. «Не зря же говорят: то, что очень любишь, тем и становишься», — подумал камень.
Пришло время, его гранитное тело, сплошь покрытое трещинами и кавернами, без всякой боли развалилось на куски, а после превратилось в песок. Теперь на месте камня росли не только цветы и трава, но и кусты можжевельника. И сам он забыл, что был когда-то камнем. Душа его стала душой цветка аквилегии. Эта новая душа тоже запела песнь радости солнцу, горным ручьям, ветру, своей красоте... Но продолжала свою песню недолго, до первых морозов. Синие глаза цветка почернели, и тогда душа его перекочевала в цветочный корень.
На землю лёг снег, под его слоем корню захотелось спать. И он заснул под песню вьюги. Вьюжную песню нельзя было назвать ни радостной, ни грустной. Это была песня спокойствия. Впрочем, кто же слушает такие песни, под них хорошо спится.
А весной корень проснулся, душа его снова переселилась в цветок, слилась с ним и вновь запела песню радости.
Летом в горы пришли люди, Они расположились отдохнуть на том месте, где лежал когда-то камень. От людей струилось тепло, люди принесли дыхание незнакомой загадочной жизни, звуки и запахи которой доносились снизу. Захотелось туда, откуда пришли люди. И как только мысли об этом стали возникать в душе цветка чаще и чаще, однажды явился бог. Это был огромный страшный бог с копытами и рогами, с большими задумчивыми глазами и широкой пастью. Пасть склонилась над цветком, и он исчез в ней.
Вначале было страшно и больно. Цветок плыл по какой-то тёмной реке, затем оказался в такой же тёмной, влажной пещере. Сверху падали капли остро пахнущей едкой жидкости, разъедавшей лепестки цветка. Это было так нестерпимо больно, что душа цветка выскользнула из страшной пещеры и помчалась по мрачным лабиринтам страшного божества. В конце своего пути она оказалась в живом и тёплом сосуде, наполненном прозрачной жидкостью. Душа увидела небо, солнце, стадо коров, спускающихся с горы, и саму себя в лиловом глазу рыжей коровы. Внизу под горой текла река, на берегу её стояли бревенчатые дома с курившимися над ними столбиками дыма. Душе цветка сделалось так хорошо, что она запела новую песню радости.
— Я думаю, дальше ты доскажешь эту сказку сам, — сказала Фея.
— Корову подоят, — глядя вверх на проплывающее в небе облачко, отозвался поэт. — Душа захочет продолжить странствия вместе с молоком. Она попадёт в ребёнка, сольётся с его душой и начнёт новое странствие. В общем, повод для радости всегда найдётся. Но ведь душа может перекочевать и в навозные отходы.
— Может, если очень постарается, — без тени улыбки ответила Фея.— Тогда она запоёт песню скорби. Песню о своём превращении в то, чем однажды уже была. Ту песню, которую сегодня поют Голавль и Чучело.
— У этой сказки нет конца?
— Да, у неё нет конца. Её можно продолжать вниз или вверх, вперёд или назад. Вверх и вперёд — это песня радости, вниз и назад — скорби.
Фея сделала несколько шагов в сторону. Её фигура наполнилась ярким огнём, за плечами выросли похожие на крылья сине-фиолетовые лучи. Когда поэт открыл глаза, он увидел удалявшуюся от него звезду. Его охватила такая всепоглощающая тоска, что он, потерял сознание. Он не видел, как откуда-то появился святящийся шарик и тревожно заметался рядом с ним. Не чувствовал поэт и того, как тело его наполнилось огнём, как из груди посыпались мухи. Серые, зелёные, черные с обгоревшими крыльями, они падали на снег, бились в конвульсиях, замирали. А фигура поэта свернулась в огненную спираль и устремилась в небо вслед за уходящей Феей. Рядом с поэтом летел сверкающий шарик. Мимо проносились облака метеорной пыли, осколки планет, целые планеты. Их обитатели озадаченно глядели вслед двум светящимся точкам, поднимавшимся вверх. Некоторые отчаянные головы даже пробовали лететь вдогонку. Но поэт ничего этого не видел. Беспамятно и неуклонно тело его летело к ярко сверкавшей впереди звезде. Теперь оно походило на маленькую комету, от которой отрывались горящие лоскутки, оставляя огненный хвост. Лоскутки темнели, превращались в пепел. И комета на глазах уменьшалась в размерах. Замедлялось её движение. В ту минуту, когда от кометы отделился последний огненный лоскуток и, почернев, рассыпался, она превратилась в крохотную искру, меньше сопровождавшего её шарика. А навстречу обоим, вырастая в размерах, ослепительно сияла громадная Звезда. Она походила на живой женский лик, радостный и печальный одновременно. Лик пульсировал, словно сердце. Но вот пульсация прекратилась. Остановилось и то, что осталось от поэта, — розовая искорка, почти незаметная в потоках света, шедшего от Звезды. Искра покружилась на месте и, как пушинка снега под легким ветром, полетела назад к Земле. Вслед за ней повернул к Земле и светлый шарик.
А в это ночное время в роддоме небольшого сибирского городка совершалось таинство появления на свет нового земного жителя. В операционной вокруг лежащей на столе женщины хлопотали врач и медсестра. Медсестра мельком взглянула в окно и увидела редкое зрелище — одновременный прочерк двух метеоров в небе.
Медсестра приняла в свои руки новорожденного малютку.
* * *
Лечу! Кому такое не приснится?
Лечу все выше к облаком и в них…
Но пробужденья грубая десница
Бьёт по крылам и сбрасывает вниз.
Знакомая дорога вспухла глиной,
Отталкивая сердце и глаза.
Дождливый день,
безрадостный и длинный,
Как взлетная сереет полоса.
Уравновесим элероны чувства,
Освободим раздумья от слезы.
Нет в мире справедливее искусства,
Чем долгий поиск взлетной полосы.
Глоток воды, ломоть ржаного хлеба…
И мир опять восторгами храним,
Когда свое
Уходит дымом в небо,
А горнее
Становится своим.
* * *
Как не склонить колен перед берёзой,
Перед её трепещущей листвой,
Когда она на все зимы угрозы
Размахивает чёлкой золотой.
Теснят ли нас со всех сторон напасти,
Душа ли, как струна, напряжена,
Не прекращает солнце улыбаться,
Печалиться приветливо луна.
Нет у природы боли неутешной,
Уныния, отчаянья, оков…
Она переведёт в язык надежды
Тоску любых обид и тупиков.
И даже выводя из круговерти
Всех наших поражений и побед
И предлагая всем загадку смерти,
Тихонько шепчет:
— Смерти-то ведь нет.
|
