Рериховская инициатива: написание Записки

После того как я вошёл в эту группу и идеями Рериха увлеклась вся наша семья, в какой-то момент меня стало переполнять желание поделиться красотой и мощью учения Живой Этики со всем миром, включая власти предержащие. Несмотря на то что я был довольно опытным человеком в плане идеологической работы (всё-таки два года учебы в ВПШ, посты главного редактора на новосибирском радио и в студии кинохроники помогли увидеть, что творится в умах нашей власти), мне показалось, что вразумить нашу власть возможно. Тем более что кризисные явления в стране становились всё более заметными. Шёл 1978 год. Начинался застой. Народ спивался, люди заражались вещизмом, молодёжь всё больше смотрела в сторону от России, слушала западную музыку и равнялась на зарубежную потребительскую модель жизни. Я видел, что в нашем многолетнем противостоянии Западу весы истории явно склонялись не в нашу сторону, чувствовал, что страна может развалиться и её нужно попытаться спасти.

Я решил написать письмо в ЦК, где изложить все те положительные возможности, которые может дать стране учение Живой Этики. По сути, я хотел одухотворить марксизм и укрепить нашу идеологию восточными идеями. Как иногда называют нашу попытку, это было не диссидентство (я всегда был государственником), а инакомыслие справа, нацеленное не на расшатывание государства, а на его укрепление. Может быть, именно поэтому наше партийное дело, которое было достаточно громким (ведь оно доходило до ЦК и даже до Политбюро), не вызвало никакого интереса ни на Западе, ни среди наших правозащитников.

Поводом для написания письма мы решили сделать ситуацию с музеем имени Н. К. Рериха, который строили в Горном Алтае общественными силами и вахтенным методом. Я принимал в строительстве музея самое активное участие, ездил туда по несколько раз в год. Дмитриев хотел создать отделение Академии наук в Горном Алтае, и у него было своё первичное письмо-заготовка в Усть-Коксинский райисполком. Насколько я помню, первичным поводом написания этого письма, кроме строительства музея, послужила беседа А. Н. Дмитриева со С. Н. Рерихом, где Святослав Николаевич говорил о бедственном положении музея в Кулу и готовности передать наследие в Кулу России. Мне показалось, что такие письма властям нужно писать немного по-другому, я взялся его редактировать, но увлёкся и написал свой вариант. Это новое письмо я написал за месяц, потом Дмитриев немного добавил туда своих идей и аналитических замечаний, возникших у него после бесед с академиками А.А. Трофимуком, Б.С. Соколовским, А.Л. Яншиным, и мы запустили этот текст вначале в обком Новосибирской области, а потом попытались сделать то же самое по линии Академии наук. Предложили передать освобождающееся здание обкома КПСС (обком переезжал в новое) под филиал музея Н. К. Рериха, основной же музей создать в горах Алтая, в селе Верх-Уймон, где в 1926 году останавливалась на месяц Трансгималайская экспедиция Н. К. Рериха.

Мы видели в нашей акции не просто создание обычного мемориального учреждения, но попытку учредить научный центр нового типа, где учёные могли бы заниматься биосферными исследованиями, траволечением, проблемами психологии, парапсихологии, феноменами искусства, в том числе народного, его благотворным воздействием на психосоматическую систему человека и т. д. То есть мы предложили создать в Сибири институт типа учреждённого Рерихами в 1930-х годах в Гималаях института «Урусвати», сотрудниками которого были Николай Вавилов, Альберт Эйнштейн, индус Джагадиш Бозе и другие видные учёные.

Мы не ограничились предложениями – я и мои единомышленники включились в в ведущееся строительство музея стали строить музей Н. К. Рериха на Алтае, в селе Верхний Уймон, в котором проходила месячная стоянка Трансгималайской экспедиции Рерихов (и, кстати, довели строительство до конца методом народной всесоюзной стройки). Одновременно со строительством мы предложили Сибирскому отделению Академии наук программу для работы будущего музея как научной единицы, занимающейся вопросами философии, этики, морали, проблемами тонких энергий и многим другим.

Должен сказать, что наши инициативы опирались на вызревающие перспективы поддержки государства, которые к тому времени сложились у Дмитриева. Его включили в состав рабочей группы Межведомственного научного совета по проблемам измерений (речь шла о тонких измерениях в психофизиологии и биофизике). Письмо с грифом «для служебного пользования» выполнено на правительственном бланке Госкомитета Совета Министров СССР по науке и техники Комиссии Президиума Совета Министров СССР за подписью директора института молекулярной биологии, доктора физико-математических наук М. А. Мокульского.

Но самое интересное – список участников рабочей группы : сам Мокульский, знаменитая Н.М.Бехтерева, тогда еще член-корреспондент, директор института рефлексологии, доктор медицинских наук Р.А. Дуринян, академик, заведующий отделом Института радиотехники и электроники Ю.Б.Кобозев , академик, завкафедрой биохимии МГУ С.В. Северин, кандидат физ.-мат. наук, старший научный . сотрудник Института передачи информации М.С.Смирнов, доктор физ.- мат. наук, начальник отдела начальник отдела диагностики и химии плазмы Института им. И. В. Курчатова, М.К. Романовский, доктор физ-мат. наук, начальник отдела релятивистских пучков Института им. И.В.Курчатова Л.И. Рудаков.

Список показывает, насколько высоко еще в те годы оценивали компетентность в «тонких» вопросах кандидата наук Дмитриева и Академия наук и власть и сколь серьезны были планы исследований на самом высоком уровне. Дмитриев рассказывал, что беседовал на тему возможного финансирования подобного института с одним из референтов А.Н.Косыгина и речь шла о сотнях миллионов рублей. Позднее эту надежду имел академик А.Л. Яншин, писавший, что в наших исследованиях «мы будем опираться на познавательные возможности работ Е. И. Рерих». Но к сожалению, из-за мощного сопротивления идеям Живой Этики явных и тайных сил в нашем государстве, а может и не только в нем, все пошло по иному сценарию...

История, произошедшая дальше, в своё время наделала немало шума. Средства массовой информации, наши и западные, излагали суть дела так: учёные новосибирского Академгородка обратились к властям СССР с предложением заменить господствующую в стране обветшалую марксистско-ленинскую идеологию идеями философии Живой Этики. Или, как их принято называть, идеями Елены Ивановны и Николая Константиновича Рерих. Так как я был не только подписантом Записки, но и одним из её авторов и активных участников Рериховского движения (сокращённо – РД), сделаю несколько замечаний.

Среди шестерых подписантов только двое были теми, кого можно назвать учёными Академгородка. Это заведующий лабораторией Института геологии СО АН СССР кандидат физико-математических наук (ныне доктор геолого-минералогических наук) А. Н. Дмитриев и младший научный сотрудник Института истории, археологии и философии кандидат исторических наук (ныне тоже доктор культурологии) Ю. Г. Марченко. Остальные прямого отношения к академической науке не имели, работали в разных областях, а в отпускное время строили, в том числе и я, музей Н. К. Рериха на Алтае. Автор этих строк в ту пору работал литературным редактором издательства «Наука», обслуживавшего СО АН СССР (Академгородка).

Никаких «замен» советской идеологии не предлагалось, речь шла о её одухотворении. В Записке, адресованной руководству СО АН, а вместе с ним партийным властям Новосибирска и Барнаула (не ЦК КПСС), содержалась просьба оказать энтузиастам финансовую помощь в строительстве музея и обратить внимание на идеи Рерихов как имеющие большое будущее. Также мы писали, что эти идеи подытоживают научный, философский, религиозный и, что особо подчеркну, коммунистический опыт человечества за тысячелетия, а также что они ни в чём существенном не противоречат господствующей в стране идеологии.

Но, впрочем, лучше почитать эту Записку, ведь гриф ДСП с неё давно снят. Текст её находится в приложении данной книги.

Реакция властей на Записку: открытие партийного дела

Сегодня в комментариях СМИ можно встретить высказывания о резко негативном отношении партийных властей к Записке. Это не так. Враждебно отнеслись к нашему документу лишь двое партийных: секретарь Новосибирского обкома КПСС по идеологии М. С. Алфёров и подначальный ему третий (идеологический) секретарь Советского (Академгородок) РК КПСС В. А. Миндолин. Они усмотрели в тексте подрывной философский криминал, расценили Записку, а также идеи Рерихов как некую идеологическую диверсию, расшатывающую «чистоту марксизма-ленинизма». Среди шести подписантов трое были членами КПСС, в том числе и я. От нас потребовали отречься от философских «заблуждений» и покаяться. Кто-то частично покаялся, я – нет.

Началась другая история, уже моя личная, которая подсветила, по крайней мере, для автора этих строк, отношение к идеям Рерихов самых разных слоёв советского и постсоветского общества.

Для работников издательства «Наука», где я в ту пору трудился, мысли Записки стали полной неожиданностью. Как потом говорили некоторые мои коллеги, «мы знали о симпатиях коммуниста Ключникова к художнику Рериху, но не предполагали, что знаменитый живописец (и примкнувший к нему наш редактор) исповедует философию, враждебную партии». Вот так, ни много ни мало, звучали обвинения некоторых «экспертов» по живописи и философии. Позднее тон по отношению к Николаю Константиновичу сменился (думаю, по указанию свыше). На всех проработках господствовала такая формулировка: «Мы ничего не имеем против великого художника Рериха, но в вопросах философии он серьёзно заблуждался. Что касается Ключникова, то ему как коммунисту, работающему в идеологическом учреждении, да ещё выпускнику Высшей партийной школы, права на философские ошибки не дано». Примерно такова была тональность всех проработок моей персоны. А за два с лишним года противостояния системе я насчитал их около семидесяти.

В течение трёх лет протащили через десятки бюро, партийных собраний, обсуждений, проработок, где требовали марксистско-ленинского «покаяния». Я же упирался, приходя на проработки с иконой во внутреннем кармане и со словами молитвы в душе, которые твердил мысленно. Это помогало. Но и бить своих, как она считала, оступившихся членов партия тоже умела хорошо. Не одного до инфаркта довела.

Но обо всём по порядку.

Как уже было сказано, первой реакций властей на Записку было ошеломление. Меня вызвали на заседание партийного бюро издательства «Наука» и без долгих разговоров потребовали категорического отречения от содержания направленного нами властям документа. Я это делать отказался. Тогда секретарь партийной организации издательства сказал: «В таком случае я вынужден поставить вопрос об исключении коммуниста Ю. М. Ключникова из рядов КПСС. Кто “за”?»

У некоторых членов партийного бюро, я это видел, дрожали руки, но все единогласно проголосовали за исключение. Однако решение предстояло утвердить на общепартийном собрании коллектива. И вот тут-то вердикт партийного бюро дал осечку. Когда секретарь зачитал на собрании решение партбюро, кто-то из коммунистов ввиду не очень внятных его разъяснений задал вопрос: «А за что мы, собственно, должны исключать человека?». Секретарь ответил: «За философский идеализм. Разве непонятно? Марксизм считает, что материя первична, а сознание вторично. Ключников же, начитавшись сомнительных книг Рериха, считает наоборот. Так, Юрий Михайлович?» – обратился секретарь ко мне. Я ответил: «Нет, не так. Когда речь идёт о вашем или моём маленьком сознании, оно действительно вторично, даже «третично». Но если речь идёт о великих идеях, то здесь противопоставление материализма идеализму бессмысленно».

– Кто это вам сказал? – осведомился секретарь.

Я ответил:

– Карл Маркс. Он сказал: «Если идея овладевает массами, она становится материальной силой».

На собрании наступила тяжёлая тишина. Секретарь прервал её:

– Маркс говорил о силе, не материи…

– Маркс говорил: «Бытие определяет сознание». А поэт Маяковский иронизировал в своих стихах, как некоторые коммунисты понимают такую формулировку: «Бытие, а у этих еда и питьё определяют сознание».

Секретарь вспыхнул:

– Вы занимаетесь демагогией. Передёргиваете слова классика. Пропагандируете идеи, несовместимые с пребыванием в рядах КПСС.

Я снова возразил:

– Взгляды Н. К. Рериха нигде не вступают в конфликт с коммунистическими идеями. Наоборот, на всех этапах революции и советского строительства семья Рерихов поддерживала СССР, сохраняя русское гражданство. Будучи в эмиграции, защищала молодую Советскую страну от всех враждебных ей сил, в том числе белогвардейских эмигрантов. Когда фашистские войска вторглись на территорию Советского Союза, оба сына Николая Константиновича, Юрий и Святослав, проживавшие в ту пору в Индии, входившей в состав Великобритании, написали заявление о желании сражаться в рядах Красной армии. И отправили эти заявления в советское посольство в Лондоне с припиской, что готовы воевать в любом качестве, в том числе рядовыми солдатами.

На эту реплику секретарь собрания никак не прореагировал, а в конце двухчасового шумного разговора поставил вопрос о моём исключении на голосование. Голосование было тайным. Когда открыли ящик и подсчитали бланки, пятнадцать оказалось за исключение, столько же – против него.

Назначили перерыв. Секретарь убежал куда-то звонить. После перерыва, вернувшись, объявил о продолжении собрания. На этот раз тему осуждения философских взглядов Рерихов прекратили, взялись за меня по профессиональной линии. Тут критикам было не слишком удобно проявлять свой пыл, поскольку незадолго до инцидента директор объявил мне благодарность за хорошую работу. Говорили: вначале Ключников работал неплохо, но потом, взвалив на свои плечи ошибочный идеологический груз, стал засыпать на работе, снизил качество редактирования, допускал грамматические ошибки и т. д. Я возражал, что нигде никакой агитации и пропаганды не вёл, члены коллектива могут это подтвердить. Раздались голоса: «Да, это так!».

Секретарь заметил:

– Ваша Записка не что иное, как пропаганда идеализма.

Я упрямился:

– Записка отпечатана на ротапринте в шести экземплярах с пометкой «Для служебного пользования». Какая же это пропаганда?!

Секретарь уточнил:

– Её могут использовать вражеские голоса.

Здесь он как в воду глядел! Вскоре после того, как в трёх партийных организациях прошли собрания по поводу данного дела, радиостанция «Голос Америки» передала: «Коммунисты новосибирского Академгородка взбунтовались против марксистской идеологии». Было сообщено также краткое содержание Записки.

А на общем партийном собрании после ещё часа моей проработки назначили новое голосование. Удалось несколько изменить соотношение: восемнадцать – за исключение, двенадцать – против.

Снова объявили перерыв. Опять секретарь партбюро убежал куда-то звонить и консультироваться. Куда и зачем – все понимали хорошо, потому что для исключения требовалось не менее двух третей от общего числа членов парторганизации. В «Науке» их было 30, значит, надо было добрать ещё двух. Собрание продолжилось, прошло третье голосование… Цифры не изменились, кворум для исключения собрать не удалось.

Члены партбюро удалились на короткое совещание. Затем возвратились к измученным собравшимся (собрание продолжалось шесть часов) с новым решением: партбюро отменяет прежнее своё постановление об исключении (чтобы не противопоставлять себя коллективу) и предлагает коммунистам издательства «Наука» проголосовать за объявление коммунисту Ключникову строгого выговора.

Все тридцать членов КПСС издательства «Наука» с облегчённым сердцем проголосовали «за». Таким конфузом завершилась первая попытка моего исключения. Была вторая, о ней расскажу позже.

После этого партийные власти переменили тактику. Мне дали год на «исправление мировоззрения», обязали посещать кружок политучёбы, назначили в качестве воспитательной меры редактирование стенной газеты! Советский РК КПСС, куда входили партийные организации всех институтов новосибирского Академгородка, создал специальную комиссию по борьбе с «идеалистическим инакомыслием». Во главе комиссии встал ныне академик и директор Института философии, а тогда доктор философских наук А. Н. Целищев.

Пробовали устроить в зале заседаний Советского райкома нечто вроде дискуссии по проблемам Живой Этики, куда приглашали членов комиссии по борьбе с «инакомыслием» и нас, «подписантов». Кончилась затея плачевно. Как заявил один из партийных работников, следивший за дискуссией, «наши учёные обнаружили полную несостоятельность не только в Живой Этике, но и в марксизме». Это неудивительно. Мы, готовясь к спорам, тщательно перечитали философские первоисточники Маркса, Энгельса, Ленина, а наши оппоненты не удосужились не только заглянуть в книги Н. К. Рериха, но даже классическую марксистскую литературу перестали по лености читать. Переписывали цитаты классиков друг у друга, клепая научные труды и диссертации. А некоторые ухитрялись заказывать диссертации «спичрайтерам» за деньги. Индустрия производства диссертационных текстов, поставленная на поток в эпоху рынка, восходит ещё к поздним советским временам.

Новосибирский профессор истории, доктор наук Иван Кузнецов опубликовал по «делу о Записке» ряд работ, даже две книги: «Инакомыслие в новосибирском Академгородке», где приведены сохранившиеся архивы партийного дела, и очерк «Под небом Уймона», посвящённый истории строительства музея Н. К. Рериха в горах Алтая и драматическим событиям, с этим связанным. В этих книгах профессор объясняет некоторые загадки сравнительно мягкого обращения властей с «подписантами». Добавлю к объяснениям историка известные мне факты.

Секретарь Новосибирского обкома КПСС по идеологии М. С. Алфёров, как уже говорилось, наиболее воинственный и ярый «антирериховец», обращался к областному руководителю службы КГБ В. П. Капустину с просьбой заняться нами по его ведомству. Капустин, внимательно ознакомившись с Запиской, ответил коротко: «Нашего дела тут нет, занимайтесь подписантами сами, это ваш вопрос». Сегодня из публикаций и телепередач известно, что органы госбезопасности СССР занялись «тонкими» проблемами задолго до нашей Записки. Их, понятное дело, интересовала не философская, а чисто прагматическая сторона Инобытия, возможность «беспроводного», т. е. психологического, воздействия на противника, что сегодня соответствующими службами ведётся в мире весьма активно. Тогда же эти работы производились строго секретно. В Москве партийные власти о них, возможно, знали, местные – наверняка нет.

Мы в своих объяснениях лишь подсветили тот факт, что ни суггестия и гипноз, ни попытки возродить методы древнего колдовства с помощью современных технологий не заменят нравственно-духовных основ человека, что является сутью Живой Этики, которая современным языком повторяет многие положения всех мировых религий, но даёт им новый импульс. Только этическое «перевооружение» человека поможет выйти из кризиса, который уже тогда шёл вовсю. Это было ясно не одним нам.

Так что ответ главного «гэбиста» Новосибирской области был вполне предсказуем.

Забегая вперёд

Автор этих строк писал многочисленные письма по своему персональному делу в самые различные инстанции, от Академии наук до ЦК КПСС. Обращался не однажды лично к генеральному секретарю партийной системы (тогда М. С. Горбачёву) с просьбой справедливо разобраться в деле. Это были 1985–1987 годы, время иллюзий и надежд на то, что новый молодой лидер разберётся во всём. Тем более что отношение в обществе к идеям Рериха в целом было вполне положительным, церковь на тот момент не давала никаких оценок Учению, поскольку сама только-только выходила из положения гонимой.

Уверенность в том, что пересмотр отношения к Рериху наверху вот-вот произойдёт, опиралась у меня на некоторые личные впечатления и сведения. Ведь ещё в 1980 г. строители музея на Алтае направили меня в Москву, на встречу с несколькими авторитетными деятелями ВООПИК (Всесоюзногого общества охраны памятников истории культуры). Нужно было добиться государственного финансирования строительства музея. Среди тех, с кем я встретился в столице, были поэт Валентин Сидоров, автор нашумевшей в своё время документальной повести «Семь дней в Гималаях» – о встречах с С. Н. Рерихом, и лётчик-космонавт В. И. Севастьянов. От него я узнал, что весь отряд космонавтов знаком с идеями Рериха и симпатизирует им. Наверное, когда люди воспаряют над Землёй, их сознание расширяется и сам вид нашей планеты как части космоса воспринимается по-другому. Вспомним Юрия Гагарина, выразившего это впечатление словами: «Прекрасно, как на полотнах Рериха».

Другая моя надежда заключалась в той информации, которую я узнал от Валентина Сидорова. Пять лет он учился на философском факультете МГУ, в одной группе с будущей женой президента Горбачёва Раисой Максимовной. Сохранил с ней добрые отношения после учёбы и через неё познакомил тогдашнего генсека с учением Живой Этики. По свидетельству Сидорова, супруги доброжелательно отнеслись к «гуманистическим идеям». Я надеялся, что молодой генсек разглядит возможности, скрытые в этих идеях, и, может быть, захочет что-то взять из них в официальную идеологию.

Если забежать вперёд, то можно сказать, что эти надежды были не такими уж прекраснодушными. Ведь в 1987 году Валентину Сидорову и директору Института мировой литературы члену-корреспонденту РАН Феликсу Кузнецову удалось организовать встречу Горбачёва со Святославом Рерихом, результатом которой стали создание Советского фонда Рерихов в Москве и передача ему наследия института «Урусвати». Но сделать что-то большее не получилось.

Во-первых, страна в конце 1980-х была совсем иной, чем идеологически монолитная советская держава конца 1970-х, когда мы предложили новые идеи. Бушевали ветры перестройки, и Горбачёв с каждым днём терял власть, хотя в состоянии эйфории от хорошего приёма на Западе, по-видимому, плохо это понимал.

Во-вторых, определённые прозападные силы в России насторожились после встречи Горбачёва и Рериха. Источник этой настороженности был на Западе, и прежде всего в Америке. Следует сказать, что США, несмотря на демократическую риторику, – страна крайне идеологизированная, и если она не любит какие-то идеи, то точно не даст им развиваться внутри страны, хотя формальных запретов на их существование не будет. Американская политическая элита не любит ни художника, ни тем более мыслителя Рериха. Да, в Нью-Йорке есть музей художника и есть несколько небольших рериховских организаций, но и только. Широкого обсуждения идей рериховских космизма, нравственности, духовности ни в печати, ни на телевидении нет, есть лишь идеология потребления в разнообразных формах, а для тех, кто интересуется вопросами духа, предлагается примитивный нью-эйдж и контактёрство. Правда, есть ещё направление трансперсональной психологии, где высоколобые эксперты иногда высказываются на духовные темы, но всё это, на мой взгляд, далеко от русских исканий истины в силу индивидуалистического духа американского подхода. Идеи Рериха замалчиваются, Сидоров писал об этом. И когда Рерих встретился с Горбачёвым, в Америке снова, как в 30-е годы стали писать о том, что Рерих был авантюристом, что он не платил налоги и вообще постепенно превратился во врага США. Позднее эти же силы, опираясь на прозападно настроенных политиков внутри СССР, начали ещё активнее влиять на Горбачёва, заставляя его двигаться в фарватере западных интересов.

Поскольку замолчать рериховскую тему после встречи Горбачёва с Рерихом-младшим в те перестроечные годы было невозможно, нужно было поставить во главе процесса либерально ориентированных людей. Патриот Сидоров был с самого начала оттеснён от руководства Центром Рериха, и в Фонд Рериха, впоследствии преобразованный в МЦР, пришла намного более либерально настроенная Людмила Васильевна Шапошникова с такой же командой. Идею Фонда Рериха тогда пробивал бывший директор Института востоковедения Ростислав Борисович Рыбаков, двинувший Шапошникову в руководство Фонда, но впоследствии не сработавшийся с ней и вынужденный выйти из состава руководства этой организации. Позднее она выступила против ГКЧП, определила Советское государство, при котором реализовалась и возглавляла партийную организацию Института стран Азии и Африки, как «тоталитарное», поддержала Ельцина. Об этом иронически писал дьякон Кураев, называя МЦР «демократическим» в противовес «коммунистическому» «Миру через культуру» (организация, созданная Валентином Сидоровым).

В дальнейшем я узнал от своего сына Сергея, которому в годы перестройки удалось пообщаться с людьми из аппарата ЦК, что наша Записка была предметом обсуждения на Политбюро и большинство членов отнеслись к ней более-менее равнодушно. Позже (1984–1986 гг.), когда я посылал письма в ЦК о своей реабилитации, «источник» сообщил, что с критикой идей Записки выступил вдохновитель горбачёвской «перестройки» Александр Яковлев, который крыл нас за «марксистскую ересь». Теперь всё начинает проясняться: и какую опасность усмотрел в идеях Рериха разоблачённый американский агент влияния, и возможности, которые просмотрел в Живой Этике неудачный генсек.

Если бы он сумел прислушаться к голосу Учителей Востока, опереться в своих действиях на вручённый ему Валентином Сидоровым небольшой трактат «Наставление вождю», примыкающий к серии книг Живой Этики, думаю, история СССР и его собственная судьба пошли бы по несколько иному сценарию. Горбачёва называют предателем интересов Советского Союза и ставленником Запада. Для меня он не столько «ставленник», сколько слабак – просто один из самых слабых правителей страны, слабее Николая Второго. Тяжелейшая из мировых корон – шапка Мономаха оказалась явно не по Сеньке.

Новый виток партийного дела

Вернусь к концу семидесятых – началу восьмидесятых годов, к личному персональному делу. Когда я писал письма в ЦК и генсеку, меня интересовала не столько личная судьба, сколько судьба идей. Понятно, в ответ получал, как правило, чисто официальные отписки. Порядок разбора жалоб я, конечно, знал: их если не всегда, то весьма часто возвращали на рассмотрение тех, на кого жаловались. Но верил, что достучусь до кого нужно. И дождался. Одно из моих писем в Москву возвратилось с личной пометкой одного из секретарей ЦК, Зимянина, внимательно разобраться с жалобой. Зимянин, по рассказам осведомлённого в политической кухне литератора Валентина Сидорова, с симпатией относился к идеям Рериха.

Партийные власти Новосибирска отлично понимали, что означает такая приписка ЦК. Прислали из обкома машину, целый час со мной беседовал второй секретарь обкома (фамилию не помню). Убеждал: вас наказали не по всей строгости, оставили в рядах КПСС, дали время одуматься и исправиться. Одним словом, я всё хорошо понял: дело решили спустить на тормозах…

Через некоторое время секретарь парторганизации издательства «Наука» предложил мне подать заявление о снятии строгого выговора. На этот раз партбюро было настроено миролюбиво. От меня не требовали ни раскаяния, ни осуждения идей Рериха, ограничились вопросом, считаю ли я себя целиком правым. Я ответил: не считаю. Возможно, допускал даже какие-то ошибки в изложении философии Живой Этики, но это мои личные ошибки, не предмет осуждения. Такое «покаяние» членов партбюро вполне устроило, и все они дружно проголосовали за снятие «строгача».

Также единогласно проголосовало за снятие выговора партийное собрание. А на бюро райкома, которому предстояло утвердить решение местных коммунистов, вновь включились иные партийные тормоза.

Поначалу всё шло гладко. Меня пригласили в Академгородок (райком помещался там, неподалёку от массивного здания Президиума СО АН), посадили на стул, секретарь райкома зачитал протокол решения коммунистов «Науки» о снятии взыскания и спросил присутствующих:

– Какие мнения?

Неожиданно подал голос член бюро, ректор Новосибирского университета Владимир Накаряков:

– Вы, редактор Ключников, вынудили нас год заниматься странными идеями Рериха. Ну, допустим, великий живописец жил где-то в глубинке Индии, имел какое-то право на философские ошибки. Допускаю и ваши ошибки. Но как вы могли пристегнуть к имени Рериха ахинею шарлатанки Блаватской?

– Это вопрос? – спросил я.

– Да, вопрос.

– Тогда позвольте на вопрос ответить вопросом: кто назвал Блаватскую шарлатанкой?

– Все словари, в том числе академические.

– Вы-то сами читали книги Блаватской?

Академик оборвал меня:

– Не читал и не собираюсь…

– Ну вот видите, одни академики называют Блаватскую шарлатанкой, другие – своей учительницей…

– Кого вы имеете в виду? – резко переспросил Накаряков.

– Спиркина (был такой членкор АН СССР, занимавшийся вопросами парапсихологии). Значит, бывают учёные думающие и такие, что кичатся своим невежеством, даже проявляют мракобесие, – заключил я.

Последние слова были сказаны в горячке, я извинился тогда и каюсь за них теперь. Добропорядочный академик Накаряков их, конечно, не заслужил. Потом мне долго поминали на всех дальнейших обсуждениях: «Ключников высокомерно и несправедливо обозвал, заслуженного академика мракобесом. Надо же, себя поставил выше всех авторитетов в городе!».

А тогда секретарь райкома Лавров (называю фамилию, если мне не изменяет память) прервал нашу публичную перепалку:

– Вы, я вижу, Юрий Михайлович, ведёте с нами какую-то странную игру. На собрании коммунистов издательства сказали, что признаёте ошибки, здесь же выясняется, что вы ничуть не переменили свои взгляды. Как это понять?

– Я признал личные ошибки. Возможно, не донёс идеи Живой Этики достаточно ясно или интерпретировал их неудачно. Дело не во мне – в самих идеях. Их считаю правильными и нужными для страны сегодня.

– Стоите на своём?

– Да. Думаю, идеи Рерихов – это вопрос о выживании СССР. Они необходимы и актуальны.

В итоге вопрос о снятии выговора вернули на новое рассмотрение в партийную организацию издательства.

Я видел по недоумённым лицам даже сочувствующих мне коллег, что обманул их ожидания, они искренне не понимали происходящего, хотели мне помочь, а я, выходит, вёл себя непонятным образом, как потом выразился один сослуживец, «пытался навязать идеи Рериха».

Мне дали ещё год на размышления и «покаяние». На всех партийных и непартийных собраниях поминали «печальные» и «нездоровые» для здорового коллектива философские заблуждения редактора Ключникова, продолжали меня «перевоспитывать». Вообще жестокости в тогдашних людях не было. Меня не сразу покарали, а два года возились, требовали обдумывания, передумывания, исправления своих ошибок. И только моё упрямство мешало: даже если бы я только формально согласился, меня бы оставили в покое. Но у меня была другая задача: мне надо было пробудить интерес, отчасти и поэтому я был упорен; а так – хотели решить дело миром и не наказывать особенно.

В издательстве, где я работал, коллектив разделился: одни меня поддерживали почти открыто, другие – тайно, третьи демонстративно разорвали со мной отношения, хотя ещё недавно признавались в лучших чувствах и поздравляли с праздником. Меня называли религиозным путаником, «не нашим человеком» и прочими нехорошими словами. Идёшь по коридору и слышишь шёпот:

– Идеалиста видел?

– Нет.

– Вон идёт.

В пятиэтажном здании в самом центре Новосибирска, где лишь один этаж занимало издательство «Наука», размещались и другие учреждения, в том числе академические. Весть о том, что завёлся «философский отступник от марксизма», разнеслась по всем этажам. В коридоре я ловил на себе любопытные взгляды незнакомых людей, а стенная газета, которую редактировал, собирала толпы со всех этажей. Однажды я поместил в ней такое стихотворение, которое потом опубликовал в одном из своих сборников.

СТИХИ, ПРОЧИТАННЫЕ НА ПАРТСОБРАНИИ, ГДЕ МЕНЯ ИСКЛЮЧАЛИ ИЗ ПАРТИИ

Пахнут молодо талые воды,

И вербы

В серый пух расфрантятся

На склонах вот-вот,

И, ликуя, приносят

Весенние ветры

Перемен, и надежд, и тревог

Хоровод.

Долгожданно, улыбчиво, благословенно

Что-то дрогнуло

И засияло в груди.

Это тонкие токи

Из сердца Вселенной

Отыскали к позвавшему сердцу

Пути.

Как непросто сегодня,

Как очень непросто

В суете многоликой

И в распре слепой

Отстоять и возвысить

Своё первородство,

Своё право на разум,

На радость и боль.

И коровам,

Бредущим по тёмному снегу,

Так и хочется крикнуть

В незрячую грусть:

– Поднимите глаза

Хоть ненадолго к небу,

Там вы больше

Травинок найдёте,

Клянусь!

1982

Меня, даже не вызывая на заседание партийного бюро издательства, сняли с должности… редактора стенной газеты.

Женщины издательства – члены партии обиделись на меня: «Он нас обзывает коровами» – и усилили критику, нагнетая и без того тяжёлую атмосферу. Потом долго на собраниях ставили очередное лычко в строчку: «Он высокомерно обозвал коллектив коровами». Приходилось держаться.

Как я чуть не стал сумасшедшим

Я старался переносить критику и давление властей спокойно, даже с юмором и жить, как если бы ничего не случилось. Я ходил на лыжах, встречался с людьми (надо сказать, что некоторые люди, едва заслышав об этом деле и беспокоясь о своей репутации, старались меня избегать). Иногда это отстранение получалось. Помню, однажды приехав в Академгородок и пройдя через очередную партийную разборку, где меня долго мочалили, я по приглашению друзей пошёл вечером в Дом учёных, где власти вместе с Академией наук затеяли разбор фигуры известного врача Константина Бутейко, разработавшего свою систему волевой тренировки дыхания. Я сел в первых рядах и вдруг встретился взглядом с женщиной – инструктором горкома, которая час назад прессовала меня за идеализм. Помню, что она просто отпала, увидев меня, который, по её представлениям, наверное, должен был лежать с приступом давления дома, а почему-то оказался здесь, целым и невредимым. Страх в глазах этой дамы был связан ещё и со слухами, ходившими о группе Дмитриева как о магах, с которыми шутки плохи. Я не разубеждал партийные органы в их опасениях и суевериях.

Но не всегда такой прессинг проходил для меня бесследно.

Помню, как на одном из собраний почувствовал приступ отчаянья, от которого в глазах потемнело. Тем не менее в критическую минуту моё отчаянье вдруг сменилось хлынувшим откуда-то потоком радости, я снова почувствовал Высокий Луч, который периодически помогал мне в жизни в трудную минуту. В сознании сама по себе возникла молитва «Господи, помилуй!», и я вновь увидел голубые глаза Христа. Обстановка, понятно, была совсем не подходящая для трансперсональных состояний, но волна необыкновенного счастья настолько затопила меня, что губы непроизвольно раздвинулись в улыбке. Конечно, понимая, где нахожусь, я тотчас погасил улыбку. Однако эта смена выражений на моём лице не ускользнула от внимания присутствующих. «Посмотрите на него, – раздался громкий шёпот, – его исключают, а он ещё улыбается».

Реплика дала новое направление мыслей моим оппонентам. После собрания поползли слухи: «Да он психически ненормальный! С кем мы возимся, кого пытаемся переубедить?». В те времена таких слухов было достаточно, чтобы запятить непокорного еретика в психушку.

Я почувствовал, что вокруг меня сплетается кольцо, которое может закончиться психоизоляцией. Мне пришлось принять упредительные меры: пройти тесты у психологов новосибирской психиатрической больницы (тем более что в одной из психбольниц города тогда работал медицинским психологом мой сын), чтобы их потом показать кому надо, подтвердить соответствие моего интеллекта, по крайней мере, общепринятым стандартам.

Моё поведение вызывало симпатии у одних, недоумение у других, раздражение у третьих. Все чувствовали: идёт странная игра, в которую почему-то втянуты не только местные, но и центральные власти. Шёл второй год персонального дела фрондирующего члена КППСС, которому, по выражению одного моего противника, хотелось, за неимением других талантов, получить славу Герострата. Со стороны это, наверное, выглядело так. Люди устали. Больше всего – автор этих строк.

Сделаю ещё одно откровение: на свои разборки я приносил во внутреннем кармане пиджака иконку Иисуса Христа и фотографию Учителя Мории, давшего Рерихам учение Живой Этики. Мысленно повторял во время проработок два слова: «Господи, помилуй». Никто об этом, конечно, не знал, а мне это помогало выдерживать психологические атаки. Они шли не только со слов критикующих, но и неслышные, невидимые, «энергетические».

В трудные моменты я почти физически ощущал, что мне также приходят энергии помощи.

Здесь вновь вынужден сделать отступление. В «позднем» СССР существовала система «лечения» инакомыслия помещением в психоневрологические учреждения. Объявят инакомыслящего человеком не в себе – и в «психушку»! На Западе, да и у нас в либеральной среде принято считать это чисто русским изобретением, при этом ссылаются на Чаадаева, Бродского, других советских «узников совести». Был, конечно, у нас такой печальный опыт, куда денешься. Но, опять же, не русские – его родоначальники. Ниже привожу стихотворение французского поэта Пьера Беранже в моём переводе на тему идеализма и безумия.

БЕЗУМЦЫ

Мы привыкли вышагивать строем.

Если ж вырвется кто-то вперёд,

Вслед ему оглушительно воем:

«Он безумец! Позорит народ».

Травят люди такого, как волка,

Пока до смерти зверь не устал.

После ставят на книжную полку

А бывает – и на пьедестал.

Ждёт Идея, подобно невесте,

Кто её поведёт под венец.

Редко слышит хорошие вести,

Ей повсюду пророчат конец.

Но безумец находится некий,

Слушать он не желает народ.

Не получится в нынешнем веке –

Выйдет в новом… За дело, вперёд!

Сен-Симон всё своё состоянье

Посвятил сокровенной мечте –

Он хотел европейское зданье

Обновить. И угас в нищете,

О всеобщем богатстве мечтая,

Где отсутствует хищник-злодей.

До сих пор та Идея святая

Будоражит сознанье людей.

Всех из грязи нас выбраться в князи

Призывал беспокойный Фурье:

«Сколько можно терпеть безобразье?!

Почему вы живёте в норе?»

Стройте сами жильё и заводы,

Создавайте фаланги труда.

Мысли эти не канули в воду,

Прорастают, глядишь, иногда.

Был ещё один. Он равноправие

Нашим женщинам всем обещал.

Три безумца грядущее славили,

Свято верили в свой Идеал.

Господа, если к правде святой

Мир дорогу найти не сумеет,

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой.

По безумным скитаясь дорогам,

Нам безумец открыл Новый Свет.

Дал безумец и Новый Завет,

Ибо этот безумец был Богом.

Если солнце свой огненный путь

Завтра утром бы не посетило,

Землю тотчас бы всю осветила

Мысль безумца какого-нибудь.

Итак, с копией документа от психиатра я отправился в обком партии, ни много ни мало на приём к первому секретарю А. П. Филатову. Назвал в приёмной своё имя, высказал секретарше просьбу об аудиенции. Она скрылась в кабинете, через минуту вышла со словами: «Александр Павлович, к сожалению, занят, пройдите к его помощнику. Назвала фамилию, имя, отчество, номер кабинета. Фамилия была характерная – Кремлёв, имя-отчество не запомнил. Подошёл к названному кабинету, постучался, отрыл дверь. За столом сидел красивый человек лет тридцати пяти, внимательно смотрел на меня, ничего не говоря.

– Может быть, пригласите сесть? – спросил я.

– Пройдите, садитесь.

Помощник снова замолчал, напряжённо глядя мне в глаза. Я назвался, сообщил, что пришёл в обком по персональному делу, стал объяснять суть. Кремлёв прервал меня:

– С вашим делом я знаком. Чего вы хотите?

Я протянул помощнику бумагу из психоневрологического заведения. Он бегло прочитал её:

– Ну и что?

– Прошу этот документ передать для знакомства Александру Павловичу Филатову и приобщения к моему персональному делу.

– Храните у себя. Вам, вероятно, больше понадобится эта справка.

– У меня оригинал, копия для вас…

Кремлёв устало откинулся на спинку стула. Он всё понял:

– Страхуетесь?! Успокойтесь, мы не считаем вас… умственно отсталым человеком, вы для нас… – он помолчал, подыскивая подходящие слова, видимо, хотел сказать что-то вроде «небольшая головная боль». Но сказал другие.

– Вы год отвлекаете серьёзных людей своими… фантазиями. Знаете, чем занимается Александр Павлович? – Кремлёв холодно скользнул по мне взглядом и внушительно закончил: – В городе катастрофическое положение с мясом. Александр Павлович делит лимиты между столовыми, детскими домами, детсадами. Я вас прошу прекратить надоедать руководству области всякой ерундой!

Мы расстались, оба не предполагая, чем закончатся эта «моя ерунда» и властная делёжка мяса. Наша встреча с А. П. Филатовым всё-таки состоялась при следующих обстоятельствах. Для этого придётся отступить от событий и перенестись на двадцать с лишним лет вперёд.

«Невыдуманные истории», или Встреча с прошлым в будущем

Новосибирский журналист Вячеслав Тяботин опубликовал в 2006 году внушительную по объёму книгу «Невыдуманные истории». В ней были собраны очерки об известных в городе людях: учёных, военных, писателях, архитекторах, партийных работниках. В числе героев книги оказались А. П. Филатов, предыдущий секретарь обкома Ф. С. Горячев, о встрече с которым в 1965 году в Москве я уже рассказывал, автор воспоминаний, к тому времени выпустивший несколько книг и принятый в Союз писателей России. В городском Доме журналистов состоялась презентация книги, на которую пригласили нескольких фигурантов очерков, в том числе Филатова и меня. По странному стечению обстоятельств Тяботин предложил открыть обсуждение книги мне. Я сказал: «Тут меня автор книги назвал «героем» «Невыдуманных историй», но сообщил только творческие факты биографии. Были и другие, совсем не геройские. Меня ведь исключали из партии за антипартийные убеждения. Персональное дело началось ещё при первом секретаре Новосибирского обкома Фёдоре Степановиче Горячеве, а закончилось во время присутствующего здесь Александра Павловича Филатова. Слава Богу, не исключили, только потрепали нервы. Я тоже кое-кому потрепал. Поэтому приношу извинения присутствующему здесь Александру Павловичу и в его лице партийным работникам всех уровней, которые занимались непосредственно моим личным делом. Также приношу им благодарность за то, что они сделали из меня писателя и человека.

В прошлом году исполнилось сто лет со дня рождения другого фигуранта «Невыдуманных историй», покойного Ф. С. Горячева. Я написал стихи памяти покойного, в которых пытался выразить свои чувства не только по поводу этого человека, но и КПСС, в которой состоял тридцать с лишним лет, о чём не жалею. Жалею об одном: партия когда-то выдвинула и осуществила великие идеи, а под конец погрязла в еде и питье. Позвольте прочитать»:

ПАМЯТИ Ф. С. ГОРЯЧЕВА*

В мечте по времени иному

Свечу зажгу в земном дыму

Сначала бывшему обкому,

Потом ушедшему ему.

Широкий лоб с короткой чёлкой,

Колючий взгляд из-под бровей.

Мы с ним повязаны бечёвкой

Судьбы бунтующей моей.

Охваченный духовной жаждой,

Я разделить её хотел

С надменной партией однажды

И оказался не у дел.

…Вцепились крепко в ту эпоху

Любых эпох временщики,

Привыкли сверху, снизу, сбоку

От них себе кроить куски.

Но я, впадая в память-кому,

Порочить время не хочу.

Ему и бывшему обкому

Жгу поминальную свечу.

За годы остракизма чёрные,

За выгон на подножный корм,

За вознесенье стихотворное…

Нет, не пошлю ему укор.

У всех нас есть орёл и решка…

И я исчезну вслед за ним

В потоке ликов многогрешных

Под небом праведным одним.

Да, Небеса одни рассудят,

Какой нам жребий новый дать.

А люди что? На то и люди,

Чтоб верить, маяться, мечтать.

2013

*Ф. С. Горячев (1905–1991) – секретарь Новосибирского обкома в 1959–1991 гг., один из инициаторов исключения из партии автора книги.

Мне шумно аплодировали. Потом был банкет, на который Филатов, давно уже пенсионер, не остался. Снова нам поговорить не удалось.

Исключение из партии за Иисуса Христа

Вернусь в 1982-й.

Как было условлено назначенным сроком, я подал заявление о снятии строгого выговора, занесённого в партийную учётную карточку. Снова собрали партийное бюро, зачитали заявление, задали мне прежний вопрос:

– Вы по-прежнему настаиваете на своих ошибочных взглядах?

– Я ни на чём не настаиваю. Мы предложили на партийно-государственном уровне обсудить учение Живой Этики.

Секретарь партбюро устало вздохнул:

– Хорошо. Я задам вопрос по-другому: вы по-прежнему настаиваете на идеалистической, то есть религиозной, философии художника Рериха?

– Во-первых, она не идеалистическая, – ответил я, – а материалистическая. Во-вторых, прагматическая. В высшем смысле слова.

– Это мы от вас уже слышали. Два года вашего персонального дела убеждают, что в первый раз, исключив вас из партии, мы оказались правы. Вы неисправимы. Снова ставлю вопрос об исключении коммуниста Ключникова из рядов КПСС на голосование. Кто «за»?

В этот раз ни одна рука не дрогнула.

Партийное собрание по утверждению исключения тоже продолжалось сравнительно недолго. Мне задали традиционный вопрос о взглядах. Я прочитал заранее подготовленный меморандум, который послал затем в высшие инстанции (обком и ЦК). Это заявление прилагается в конце книги. Прозвучали речи о неисправимости «горбатого», которого «могила исправит», и т. д. Ни одного слова в защиту. Предложение одно – решение бюро утвердить. Сделали перерыв, комиссия удалилась готовить бюллетени для тайного голосования. Всё было ясно, я с голосования ушёл. В протоколе этот факт был отмечен как «нарушение партийной дисциплины»: «ушёл самовольно, без разрешения», – хотя я предупредил секретаря партбюро, что устал и неважно себя чувствую. Как позже мне стало известно, решение партбюро об исключении утвердили двадцатью девятью голосами при одном воздержавшемся. Воздержался мой сосед по столам Юрий Бубенков. (Оба мы в ту пору работали редакторами общественно-политической редакции «Науки».) Позже оказалось, что он ещё и коллега по перу – издал в Академгородке солидный двухтомник своих стихов в твёрдом коленкоровом переплёте.

36. Фото .Бывший секретарь Советского райкома партии, впоследствии глава администрации Академгородка В.А. Гордиенко

Мне предстояло пройти последнее испытание – бюро Советского райкома КПСС в Академгородке. Там секретарь РК В. А. Гордиенко начал заседание с весьма неожиданного для меня и присутствующих вопроса.

– У меня нет желания ставить печальную точку в затянувшемся персональном деле коммуниста Ключникова, ту точку, какую поставили в этом деле работники издательства «Наука»… – сказал он, сделал многозначительную паузу и неожиданно повернулся ко мне: – Скажите, Юрий Михайлович, вы два года убеждаете нас, что философия Рериха является материалистической и ни в чём не расходится с марксизмом. Так?

– Так, – ответил я.

– Может быть, вы правы в том отношении, что классики марксизма не дали оценки этой философии или, скажем так, не успели дать. Тогда ответьте на вопрос, где марксизм-ленинизм не знает компромиссов, – Гордиенко вновь сделал паузу. – Только скажите коротко, у нас нет времени на дискуссии…

Новая пауза, и он стремительно закончил:

– Как вы относитесь к личности Иисуса Христа?

Чувствовалось, секретарь хорошо подготовился: продумал все слова, паузы, выражение лица – по законам театрального искусства. Я понял, что дальше отступать некуда, пришлось отвечать в соответствии с просьбой:

– Как отношусь? Если бы нынешние руководители партии хоть чуточку походили на Иисуса Христа, обстановка в стране была бы совершено иной.

Гордиенко удовлетворённо хмыкнул, хлопнул ладонью по крышке письменного стола и закончил свою превосходно сыгранную мизансцену словами:

– Всё ясно. Два года нашей работы с человеком прошли впустую. Он ничего не понял… Ставлю вопрос на голосование… Кто за исключение?..

«За» были все. После голосования негромко произнёс зловещую по тем временам фразу:

– Юрий Михайлович, положите ваш партийный билет мне на стол.

Но я этого не сделал и сохранил партбилет, который до сих пор держу в своём письменном столе.

Забегая вперёд, должен сказать: протокола этого заседания бюро Советского райкома КПСС в областных архивах не сохранилось (другие протоколы опубликованы в приложении). Воспроизвожу описанный выше ход заседания по памяти. Как выяснил профессор Иван Кузнецов, в 1990-е годы, незадолго до роспуска КПСС, работники райкома «конвертировали» (выражение Кузнецова), т. е. изъяли из архивов, все документы, связанные с нашим «инакомыслием».

Дальнейшие судьбы «исключателей»

Небезынтересна дальнейшая судьба Гордиенко и других наших гонителей. Вскоре после случившегося со страной и с нами он стал главой администрации Советского района Новосибирска, присутствовал при завершении строительства церквей и монастырей, на воскресных богослужениях. Своевременно защитил докторскую диссертацию по философии. Ныне он – главный специалист Института истории, филологии и философии СО РАН, пишущий статьи на тему адаптации учёных к современным условиям рынка. Другой эксперт по «инакомыслию» и наш ярый обвинитель в отступлении от марксизма, доктор философских наук Целищев, даже улучшил свой статус – превратился в академика, директора Института философии СО РАН, который трудоустроил собрата по идеологическим гонениям Гордиенко. Целищев уже не марксист, он – специалист по философии и логике вообще, переводит западных эзотериков (!), в частности хорошо продаваемую книгу Мэнли Холла «Энциклопедия масонской, герметической и каббалистической философии», и своим жизненным примером уточняет самого Гераклита. Тот говорил: «В одну воду не войдёшь дважды». А этот своим жизненным примером доказывает: «Можно войти сколько угодно раз. Главное – выйти из неё сухим».

Ладно, хватит сарказма! О Фуше говорили: «Он дурно судит всех людей, потому что слишком хорошо знает себя». Слегка перефразирую это выражение: «Не хочу никого судить, потому что сам не без греха». Безгрешен в нашем историческом цикле лишь один Иисус Христос. Никто из прошедших по земле людей не посмеет кинуть камень в Его сторону. Но даже любимые ученики предавали Учителя, ссорились друг с другом, не верили в Его воскресение, пока не притронулись руками… Лучше вспомню Сергея Есенина.

Разберёмся, что было, что видели,

Что случилось, что сталось в стране.

И простим, где нас горько обидели

По чужой и по нашей вине.

«И прости нам долги наша». Беседа с сыном

С. К. – Ты закончил эту главу стихами Есенина. Считаешь ли, что тебя «обидели» по собственной или по чьей-то вине?

Ю. К. – Ни то, ни другое. Меня вообще никто не обижал. Предложение по духовному перевооружению советского общества было сделано без расчёта чьё-то благосклонное внимание. Учитывался и возможный худший исход.

С. К. – Ты и теперь не каешься?

Ю. К. – Перед кем?

С. К. – Перед Богом, перед людьми.

Ю. К. – Я никому не принёс вреда, даже тем, кто сгоряча подписал нашу Записку, а потом совершил публичное покаяние. Один из них обрёл свой путь в церковном православии, другой – в суфизме. Что касается покаяния перед Богом, то теперь бы, наверное, нашёл другие, более точные слова и по поводу учения Живой Этики, но суть осталась бы прежней.

С. К. – А перед православной церковью?

Ю. К. – В ту пору она была ещё гонимой, как и подписанты Записки. Церковное определение об идеях Рерихов как о ереси было сделано синодом РПЦ спустя двенадцать лет, когда положение церкви существенно изменилось, если не сказать более. Из оппонента КПСС она превратилась…

С. К. – Ты хочешь сказать: в союзницу нового режима?

Ю. К. – Я бы сказал – в недостаточно эффективный противовес крайностей. Смута в умах не уменьшилась, наоборот, обострилась. Растерянность людей, куда мы идём, какое общество хотим построить, достигла крайних размеров. И церковь пока не вполне справляется с задачей внести успокоение, уверенность в души людей.

Утверждение же малоизвестных большинству советских людей идей Живой Этики, как надеялись некоторые радикальные рериховцы, было невозможным после тысячелетнего господства на Руси христианства, а потом семидесятилетнего советского эксперимента. Идеи Иисуса Христа оказались долговечнее марксистских, привычнее русскому сознанию в церковной формулировке. Я чувствовал это, и этим пониманием, помимо моего глубочайшего трепетного отношения к Спасителю, был продиктован мой ответ на вопрос секретаря райкома КПСС об отношении к основателю христианства. Позднее, в 1989 г., когда я встречался со Святославом Николаевичем Рерихом и СССР ещё не распался, мои предчувствия подтвердились. Весь наш разговор шёл в духе большой близости к православной традиции. Но об этом расскажу позже.

Восстановление в партии: неожиданная помощь

Как это произошло?

Партийное разбирательство продолжалось два с половиной года. Подчёркиваю – моего, потому что нас было шесть человек, подписавших памятную Записку властям, предлагавшую обратить внимание на идеи Рериха. Из шести «подписантов» трое были членами КПСС, двое частично покаялись, я стоял на своём. Для беспартийного Дмитриева это завершилось понижением в должности – он стал заместителем начальника лаборатории Института геологии. Для Ю. Г. Марченко закончилось строгим выговором и увольнением с работы. А меня не только выгнали с работы, но и на короткое время исключили из партии. Разбирательство длилось так долго не только по причине моего упорства, партийные власти интуитивно чувствовали мою правоту. Верил в неё и я, продолжая борьбу, потому окончательную «печальную точку» в моей партийной судьбе Гордиенко в 1981-м всё-таки не поставил. Я подал апелляцию в Новосибирский горком КПСС.

Вновь началась нервотрёпка. Меня снова таскали по всевозможным беседам и комиссиям, а в марте 1982 г. вызвали на бюро горкома. Я шёл на него без особых надежд: предварительные беседы экспертов и заключения комиссий были неутешительны – они подтверждали решение райкома. За меня практически никто не заступался. Был, правда, один знакомый – новосибирский чиновник Леонид Фёдорович Колесников, друг моего тестя. В своё время помог мне через гороно построить в Новосибирске школу-интернат. Позже он стал директором педагогического института Новосибирска, потом секретарём обкома партии по идеологии. Он был ловким «царедворецем», относившимся ко мне с симпатией и пытался влиять на ситуацию, поскольку у него были связи и в горкоме, и в обкоме. Но он был слишком осторожен и даже его связей было недостаточно. В горкоме первый секретарь (фамилию не помню) зачитал моё заявление, заключение партийной комиссии, Совета ветеранов КПСС (был такой) и обратился к присутствующим:

– Какие мнения?

Первым из-за стола встал Иван Фёдорович Цыплаков, секретарь горкома по идеологии. Я много хорошего слышал об этом человеке, а в 1997 году, когда купил загородный участок на станции Издревой, в двадцати километрах от Новосибирска, мы оказались соседями по дачным домам и наши отношения, двух пенсионеров, переросли в знакомство.

А тогда городской идеолог сказал:

– Мы внимательно следим за этим партийным делом, и нас поражает легковесное отношение учёных Академгородка к Рериху как художнику и как философу. Откуда такая враждебность к великому человеку и его мировоззрению? Мне принесли книги учения Живой Этики, к сожалению, ксерокопии с русскоязычного издания, выпущенного в буржуазной Латвии. В СССР они не изданы. Мелкий, слепой шрифт. Я вооружился лупой и перечитал их, все тринадцать томов, от корки до корки. Потом сходил в нашу картинную галерею, снова посмотрел картины Рериха. И знаете, какой сделал вывод? Картины повторяют мысли книг. Но ни в книгах, ни в картинах не нашёл ничего враждебного советской власти и нашей идеологии. Зато есть много такого, над чем стоит задуматься.

Что касается Ключникова, то не понимаю, за что его исключили. У меня на приёме была его жена. Спрашивает: почему терзают человека, он что, бандит, мошенник, пьяница?

Человек ищет. Разве можно за искания исключать из партии, превращать в изгоя?

Присутствовавший на бюро председатель городской парткомиссии по фамилии Тясто бросил реплику:

– «Голос Америки» уже сообщал об идеологическом неблагополучии в нашем Академгородке.

Цыплаков резко откликнулся:

– Ключников в «голоса» не обращался. Вероятно, это «другие» сделали…

Тясто не унимался:

– Я про «других» не говорю. Ключников, конечно, не враждебный элемент, не диссидент. Но он явно религиозный человек, а это несовместимо с пребыванием в партии.

Цыплаков грубо оборвал оппонента:

– Сядьте! Ваше мнение известно. Ключникова мы, возможно, ещё поблагодарим за то, что он обратил наше внимание на идеи Рериха. Я считаю: нужно решение Советского райкома об исключении отменить, а выговор оставить. Всё-таки Юрий Михайлович признался: кое-что в формулировках он напутал, люди его не поняли. Пусть ещё подумает. В существенных вопросах идеологии надо выражаться поточнее.

Бюро Новосибирского горкома партии единогласно проголосовало за предложение Ивана Фёдоровича Цыплакова, ныне покойного.

37 .Фото И.Ф. Цыплаков

Его имя вспоминаю по сию пору с благоговением. В прошлом фронтовик, лётчик, чистейшей души человек, он защитил своим поступком и выступлением не только меня, но и великие идеи Рерихов, за которыми, считаю, будущее. Он спас коммунистическую партию от позора недомыслия. В 1926 году протянутая рука Шамбалы была отвергнута, а предложения Рерихов едва не закончились их арестом. Спустя полвека робкие предложения подписантов Записки хотя и были встречены недружелюбно, но без жестокости, а кто-то из партийных, советских, научных руководителей их недвусмысленно поддержал.

Это была пусть маленькая, но победа величайших идей, которым ещё предстоит победное шествие по всем континентам нашей планеты. «Маленькая» же победа состояла в том, что удалось дать идеям Агни Йоги широкую публичную, даже государственную огласку, а самое главное – что идеи не были отторгнуты партией. Именно так я расценил восстановление в партии и слова И. Ф. Цыплакова: «Может быть, мы ещё поблагодарим когда-нибудь Ключникова за то, что он обратил наше внимание на эти книги…». И мечтал втайне о том, чтобы загладить грубую концовку визита Рерихов в Москву летом 1926 года.

А вот моя личная судьба сложилась, скажем так, своеобразно. Между исключением райкома и решением горкома был промежуток времени, когда мне пришлось уйти из издательства «Наука». Официальное решение об исключении Советским райкомом сопровождалось неофициальным – невозможностью работать в общественно-политической редакции. Мешал строгий выговор, в учётную карточку записали: «…за отступление от принципиальных положений Устава и Программы КПСС, выразившееся в увлечении философией Н. К. Рериха…». Сейчас такая формулировка может вызвать улыбку, но в советскую пору это был весьма серьёзный «хвост», который сильно затруднял устройство на любую работу и делал невозможной работу в идеологической сфере.

Меня вызвал директор Русаков и предложил перейти на ту же должность в редакцию, обслуживающую Институт геологии и геодезии СО АН. Я отказался, понимая: там меня рано или поздно «добьют».

– Тогда подавайте заявление об увольнении.

Я подал.

После восстановления в партии обратился к тому же Ивану Фёдоровичу с просьбой восстановить меня на прежней работе. Он откликнулся очень сдержанно: «Я сделал всё что мог. Ищите работу сами». Позже, когда мы стали соседями по дачам, признался:

– Я сам оказался в сложном положении. После того бюро Тясто лёг в больницу с инсультом, Алфёрова с должности секретаря обкома перевели в ГБНТБ библиотекарем. Советский райком заявил: «Нам дали незаслуженную пощёчину. Примерно то же сказал директор издательства «Наука». Что мне было делать? Давать третью пощёчину?

Начались долгие, самые благословенные годы моей рабочей судьбы, в которую затолкали автора этих строк партийные руководители Академгородка, каждый из которых был как минимум кандидатом исторических, философских или экономических наук. Речь идёт о шести годах моей работы на хлебозаводе, о чём я расскажу отдельно.

Рериховцы той поры

Здесь я должен сделать ещё одно отступление. Может создаться впечатление, что все учёные новосибирского Академгородка в целом заняли негативную позицию по отношению к Агни Йоге. Это далеко не так. В самый разгар наших партийных разбирательств меня пригласили в Академгородок, в Институт геологии, к директору, академику Трофимуку, имевшему к тому же звание Героя Социалистического Труда. Примерно двухчасовая беседа состоялась с двумя академиками: Андреем Алексеевичем Трофимуком и его заместителем, Александром Леонидовичем Яншиным, впоследствии вице-президентом «большой» Академии в Москве. Я уже говорил, что встречался с ними, когда работал в издательстве «Наука».

Это, конечно, были интересные, высокой культуры, чрезвычайно ответственные люди, большие государственники и патриоты, которые влияли на политику страны и принятие решений. Они произвели на меня очень благоприятное впечатление своей основательностью, широтой мышления и ощущением глубокой порядочности. Яншин и Трофимук болели за интересы страны, резко выступив против поворота рек – «знаменитого» проекта: когда экономисты предложили Обь и Енисей завернуть в среднеазиатские республики. И отстояли великие сибирские реки от дури чиновников.

Известные в мире учёные держались вполне дружелюбно, больше расспрашивали, чем говорили. Из вопросов я понял, что они знают учение Живой Этики не хуже меня, а спрашивали, как я пришёл к идеям Рериха, о музее на Алтае и его строителях.

Мой сын Сергей рассказывал мне, что на одном из международных конгрессов, организованных МЦР, он слушал Яншина, выступавшего с блестящим пленарным докладом на тему устойчивого развития. Академик поразил его высоким уровнем своих рассуждений.

Эту встречу с академиками организовал вдохновитель строительства музея Рериха в селе Верх-Уймон Алексей Николаевич Дмитриев, который «ввёл» этих двух академиков в Учение. Ввёл не только их. В своё время он познакомил с Живой Этикой основателя Академгородка М. А. Лаврентьева и его сына, М. М. Лаврентьева, также академика; преемника Лаврентьева Г. Марчука; директора Института клинической и экспериментальной медицины академика В. П. Казначеева и многих других сибирских учёных. Совместно с Казначеевым он издал три монографии.

Подпись Дмитриева стоит первой под текстом Записки и подчёркнута. Отсюда в РД возникло мнение, что он как наиболее титулованный член группы и лидер является также инициатором нашей акции. Отсюда неприязнь к учёному у очень многих рериховцев: якобы он нанёс непоправимый вред РД своим непродуманным шагом. Хочу разделить с Алексеем Николаевичем ответственность. Я уже говорил об этом в предыдущей главе и повторю: идея Записки и основной текст принадлежат мне. Я предложил его Дмитриеву, он существенно поправил основную часть, написал введение и заключение, затем обсудил на совещании группы, а также осуществил рассылку по адресам. Здесь речь идёт не о приоритетах, а именно об ответственности за себя и за других.

Не все подписанты выдержали груз испытаний, свалившихся на нас. В целом «группа Дмитриева» распалась ещё в 1980 году. Но, повторяю, никто, кроме отдельных подписантов, не пострадал, а некоторые в духовном и общественном смысле только выросли в годы гонений.

Что касается А. Н. Дмитриева, то считаю его крупным учёным-геофизиком, одним из видных знатоков и теоретиков современных катастроф, автором ряда научных гипотез, что, кстати, признано и мировой наукой. Кроме того, он исключительно разносторонний, образованный, информированный человек, особенно в геофизической науке, талантливый прозаик и поэт. Сильный перворазрядник по лыжам, который в течение десятков лет еженедельно, в любую погоду пробегал несколько десятков километров, всегда был бодрым и активным. За многие годы я ни разу не видел его упавшим духом, сдавшимся. Он много времени уделял медитации как с закрытыми, так и с открытыми глазами и чисто энергетически всегда производил впечатление большой мощи. В своих беседах с членами группы был взвешен и глубок, давая каждому человеку свои мудрые и тонкие советы.

Наши отношения складывались не просто, и они никогда не сводились к формуле «учитель – ученик». Мы сошлись на почве строительства музея Рериха, а разошлись, когда оно было закончено.

Алексей Николаевич был не только многолетним последователем учения Живой Этики, но и сторонником Георгия Гурджиева, которому приписывают (на мой взгляд, бездоказательно) влияние на мировоззрение молодого Иосифа Сталина. Сколько ни пытался я найти следы знакомства будущего советского вождя с эмигрировавшим на Запад оккультистом, мне это не удалось. А вот имя Гурджиева из уст Дмитриева слышал не однажды. Более того, однажды он сказал мне, что система Гурджиева дополняет возвышенную и сердечную Агни Йогу своей практичностью и волевым подходом.

Я ответил, что нахожу Учение Рерихов самодостаточным для человека целиком и что ни в каких дополнительных примесях агни-йогическая духовная работа не нуждается.

Конфликты, периодически возникавшие у Дмитриева с разными людьми, от властей и учёных до рериховцев, были вызваны, на мой взгляд, не только его бескомпромиссной принципиальностью, но и особенностями его личности, неумением идти на компромисс, нежеланием выслушивать советы людей, с его точки зрения, не очень серьёзных и не прошедших настоящих жизненных испытаний.

Хотя иногда у него бывали ссоры и противостояния с весьма серьёзными и достойными людьми. Такими как, например, биограф Рериха Павел Фёдорович Беликов, которого я лично очень ценю за книги и общественную деятельность. Так сложилось, что они не нашли общего языка. Беликову не нравилась наша Записка, которая, по его мнению, может привести к репрессиям со стороны властей и осложнению ситуации с рериховским наследием в стране. Понимаю его опасения, но реально от гонения властей в данном вопросе никто не пострадал, за исключением нашей группы подписантов. При этом более агрессивно вёл себя Беликов, свидетелем чего был я. Приехав в Новосибирск в 1979 году на Рериховские чтения, проводившиеся в картинной галерее, Беликов обрушился на строителей музея Рериха на Алтае и произнёс такие слова: «Всем этим самозваным строителям музея следует ехать не на Алтай, а разъехаться по разным городам страны. Если они не сделают этого, я пойду в Новосибирский обком партии и попрошу разогнать самозванцев, дискредитирующих великое имя».

Павел Фёдорович явно вышел из себя, лицо его побагровело, он перешёл на крик. Дмитриев, обладавший большой выдержкой, на вспышку оппонента промолчал. Потом поползли слухи, что он нанёс Беликову в эту паузу энергетический удар. Данный факт обсуждать не берусь, тем более что Беликов прожил после этого три года: чтения проходили в октябре 1979 года, после них Павел Фёдорович благополучно уехал из Новосибирска и 15 мая 1982-го в возрасте 71 года ушёл из жизни. Если принять логику обвинителей, то едва ли после «энергетических» ударов столько лет живут. А вот на сокращение сроков жизни наша эмоциональная несдержанность влияние оказывает.

Так что не берусь комментировать, что произошло на невидимом плане бытия. Но на видимом – достойнейший П. Ф. Беликов был, конечно, не прав, обвиняя всех строителей музея в искажении идей Рериха. Много прекрасных людей страны, от Владивостока до Таллина, съехалось в конце ХХ века на строительство музея Н. К. Рериха в горное алтайское село Верх-Уймон. Летними месяцами был бесплатный вдохновенный труд, продолжавшийся весь световой день, поздними вечерами и ночами зажигали костёр и, собравшись вокруг него, вслух читали учение Живой Этики. К нам подсаживались работавшие по соседству «шабашники», строившие скотное помещение за хорошие по тем временам деньги. Спрашивали, сколько мы получаем за свою работу. Услышав «ничего», озадаченно прислушивались к громкому чтению. Некоторые потом присоединялись к нам и работали уже не за деньги…

Отмечу также серьёзные наработки Дмитриева не только в области чистой науки и глобальной экологии, но и его огромную практику в геологии, в течение 40 лет десятки раз по много месяцев посещавшего Горный Алтай, Саяны и другие регионы и побывавшего на грани жизни и смерти в суровых условиях высокогорья; его бескомпромиссность в отстаивании своих идей, направленных на защиту алтайской природы, многолетнюю борьбу против строительства Катуньской ГЭС, противостояние травле, организованной Академией наук и Комиссией по борьбе с лженаукой. И сейчас трудами Комиссии по борьбе с лженаукой он отмечен как «ведущий лжеучёный Сибири». Думаю, что если бы Алексей Николаевич захотел выбрать путь комфорта, он при его высочайшей научной эрудиции и энергии давно бы стал если не академиком, то членкором РАН и жил бы себе комфортно и припеваючи. Но его интересовала истина, а не личная выгода.

Интересующихся атмосферой строительства отсылаю к вышедшему в 2016 году в Новосибирске сборнику стихов поэтов –участников знаменитой стройки. Не побоюсь такого прилагательного. Там, кстати, помещены стихи А. Н. Дмитриева, Ю. А. Гаева, С. С. Смирнова и В. А. Павлюшина. Двое последних вложили больше остальных в строительство музея, работали здесь круглый год, да так и остались жить на Алтае.

Сергей Смирнов живёт в Верх-Уймоне с подругой Валентиной, вместе с которой одно время возглавлял построенный музей Рериха, пока власти не закрыли его. Позже крепко врос в крестьянский быт, занялся «малым бизнесом», то есть обзавёлся пасекой и пилорамой.

Владимир Павлюшин переехал в соседнее село, тоже Уймон, только Нижний, построил там дом-пирамиду, используя древние сакральные знания по сооружению пирамид. Написал целый ряд книг, посвящённых древней истории и современному священному значению Алтая. Принят в Союз писателей России, причём рекомендацию ему я дал лично.

Валерий Липенков живёт между Новосибирском и Горным Алтаем, причём и в городе, и в маленьком посёлке Баштала он создал два единственных в мире музея Солнца, где хранятся свезённые со всего мира картины, скульптуры, артефакты с изображением нашего светила. Михаил Зотов стал бизнесменом, потом чиновником, сейчас на пенсии и занимается продвижение различных алтайских проектов на местном и федеральном уровне. Андрей Тетенов вырос в профессора математики международного уровня и декана математического факультета Горно-Алтайского университета.

По-разному сложились судьбы подписантов записки и их духовные поиски. Никто не отошел от духовного пути, но некоторые в конце концов нашли себя в других учениях. Юрий Марченко воцерковился и встал на путь православия. Игорь Калинин выбрал суфийскую традицию и стал последователем замечательного индийского суфия, философа и музыканта Инайят Хана, несколько стихотворений которого я перевел. Отдельные рериховцы восприняли такой «конфессиональный» переход товарищей как идеологическую измену. Я же отношусь к такого рода исканиям уважительно. Главное, что они остались на духовном пути, а не стали обывателями или отрицателями духовности. А судить кого-то или оценивать верность его духовного пути не в моих правилах.

А. Н. Дмитриев жив, в 2016 году он в составе своих сослуживцев по причине того, что «денег нет» выведен на пенсию. Продолжает научную работу в звании академика Международной Славянской Академии, которой руководил всемирно известный академик В.П. Казначеев, с ним Дмитриев выпустил три совместные монографии Перешагнув восьмидесятилетний рубеж, он пишет и издаёт книги, от художественно-прозаических до научных. Основной пафос его научных книг – строгое предупреждение о том, что не какие-то непонятные силы, а неразумная человеческая деятельность провоцирует нынешние катастрофы и кризисы. В этом смысле он переводит идеи Живой Этики на язык современной науки, также развивает мысли великого В. И. Вернадского о том, что человечество становится геологической силой, способной преобразить планету на лучший лад или её уничтожить.

Конечно, идеальных людей нет, и даже глубокие знатоки различных эзотерических учений нередко совершают серьёзные ошибки, когда им приходится действовать и руководить группой людей, тем более духовных искателей. С моей точки зрения, сама идея «функционального совмещения» (термин Дмитриева) Учения Живой Этики, совершенно самодостаточной духовной системы, с учением Гурджиева была такой ошибкой. Читать и даже практиковать можно многое, в том числе и тем, кто встал на путь Живой Этики., но практическое соединение методов закладывает некий внутренний конфликт. В конечном счёте формируется особый тип человека – волевого, но довольно конфликтного существа, эмоциональная природа которого, сердце никак не открывается навстречу Богу, людям и миру. Да и сам Дмитриев, сильный, очень волевой человек, в процессе руководства группой не всегда умел гасить внутренние конфликты, неизбежные, когда энергия разных людей растёт, и был, наверное, излишне авторитарен и резок и в словах, и в поступках. Победить своё эго, стремление к власти непросто, и, думаю, это для него было немалой проблемой. Он и сам иногда признавал это и говорил при мне: «Наверное, я слишком пережимаю». Понимаю, что его резкость в сочетании с мощной энергетикой и владением собой вызывали у какой-то части людей, в том числе и рериховцев, страх, а отсюда недалеко и до разных слухов.

Лично я воспринимаю его скорее как учёного, находящегося на передовых рубежах науки (эту составляющую А. Н. Беликов вряд ли мог оценить, тем более что основные книги Дмитриев написал уже после 1980-х годов), нежели как духовного учителя. Может быть, лично он был скорее реальным мастером медитации, нежели педагогом, способным без ненужных конфликтов вести за собой людей.

Расходились мы с ним и в той грани рериховского наследия, которая его интересовала. Мне, гуманитарию и поэту, гораздо ближе было всё, что связано с культурой, его же более всего привлекала чисто физически энергетическая сторона Живой Этики. Мне казалось, что он перебирает по части энергетики и своего интереса к теме сиддх – скрытых сил человека, развитием которых он занимался. Иногда рериховцы пугают друг друга развитием скрытых сил, что очень опасно, это прямой путь в сумасшедший дом. Нет, в случае с Дмитриевым, человеком высокого интеллекта, это опасение не подтверждается. Накопленная энергия помогла ему добиться немалых успехов в науке. А вот по части властности, излишнего упорства в частностях, примата воли над сердцем полагаю, что сиддхи, которыми он, наверное, обладал, могли кристаллизовать эти недостатки. Мне кажется также, что он слишком болезненно воспринимал отход других людей от самих себя и быстро начинал критиковать их. Хотя понимаю: его так много били, что он как воин привык вставать в стойку.

Однако не собираюсь никому быть судьёй. Я пишу летопись своей жизни, в которой были разные люди и встречи на дорогах, и просто высказываю своё мнение. Заниматься осудительством – последнее дело, тем более что я научился у Алексея Николаевича очень многому и за многое его благодарю. Он – крупный дух, многие годы самоотверженно пытающийся помочь стране и её природе.

Суммируя всё сказанное, считаю А. Н. Дмитриева, при всех его недостатках, одним из самых ярких «рериховцев», встретившихся на моём пути. Беру это слово в кавычки, потому что к РД примкнуло множество очень разных людей, от знающих и значительных до пустых и вздорных. Не стану называть фамилий, чтобы не увеличивать раздоры, которыми изобилует это движение. Скажу лишь, что за четыре года нашего строительства на Алтае к нам присылали множество комиссий и разного рода соглядатаев, пытаясь уличить в мздоимстве и иных грехах (слова «коррупция» тогда ещё не было в ходу). Причём, как правило, комиссии приезжали по наводке своих же, «рериховцев». И именно «настоящие рериховцы» озадачили удивили аналитический отдел КГБ многочисленными письмами, разоблачающими вредносный «меморандум». А защищали нас партийные работники Усть-Коксинского райкома КПСС во главе с первым секретарём Саблиным. Он формулировал свою позицию так: «Люди делают доброе дело, не мешайте им работать. Вот закончат стройку строители – пусть тогда контролёры займутся идеологическими тонкостями, а мы сами решим, что делать с построенным зданием».

Так и случилось. Начатую работу мы довели до конца. Сами заготавливали лес, вывозили его из тайги. Тщательно не только «шкурили» каждое бревно, но даже полировали наждачной шкуркой, клали брёвна в «венцы», крыли крышу, украшали дом деревянной резьбой собственного производства…

Кончилось дело тем, что построенное нами здание передали совхозной библиотеке, потом музею старообрядческой культуры снова не без давления рериховских «ортодоксов». А они на зарубежные гранты и финансовую помощь наняли бригаду профессиональных строителей и построили копию нашего здания, начинив её копиями картин Николая Константиновича, дубликатами различных рериховских документов. И объявили «настоящим» музеем Рериха. Затею осуществило Сибирское рериховское общество (СибРО), мотивируя строительство дубликата здания тем, что первоначальная постройка «сохраняет нежелательные эманации группы Дмитриева»(!) Мы не были в претензии, не конфликтовали тогда и не спорим теперь, полагая, что «музейный» период реализации рериховских идей закончился, дело за их осуществлением внутри человека и в масштабах государств.