|
Поиски работы
В моих поисках работы неизменно повторялся один и тот же сюжет: заполняя личный листок по учёту кадров, в графе «имеете ли партийные взыскания», я писал: «Строгий выговор за отклонение от Программы и Устава КПСС, выразившееся в увлечении идеалистической философией Н. К. Рериха».
Ответственное лицо, ознакомившись с такой формулой, обыкновенно делало круглые глаза, переспрашивало:
– То есть за что?
– За основной философский вопрос.
– Какой вопрос?
– Что первично: материя или сознание.
– Ну и?
– Я говорил: первично второе.
Ответственное лицо по обыкновению делало задумчивую паузу, глядя куда-то в сторону. А один из начальников сформулировал причину подобной задумчивости:
– Был бы выговор за увлечение спиртным или женщинами – дело ясное, а то увлеклись основным философским вопросом. Скажу откровенно: не подходите вы нам, Юрий Михайлович, с такой формулировкой в учётной партийной карточке. Возьмёшь вас на работу, а вы непонятно что вытворите.
Изгнанный за нежелание покаяться из издательства «Наука», устав от скитаний, брёл я однажды по улице Фабричной города Новосибирска и наткнулся на объявление: «Хлебозаводу № 1 требуются грузчики». Зашёл в отдел кадров. Кадровичка, полистав мою трудовую книжку (мне шёл тогда 52-й год), пристально оглядела меня:
– Вы когда-нибудь грузчиком-то работали?
– Студентом подрабатывал.
– Что же вас к нам привело в таком возрасте? Последнее место работы – редактор издательства «Наука», уволился по собственному желанию. Так?
– Да.
– Какова настоящая причина?
Я рассказал. Кадровичка помолчала.
– У меня к вам вопросов нет, а вот у вышестоящих лиц они могут возникнуть. Зайдите на второй этаж к директору, он у нас и секретарь партийной организации по совместительству.
Я поднялся наверх, открыл дверь с табличкой «Исаак Абрамович Майдан, директор завода». Хозяин кабинета, солидный голубоглазый мужчина, прочитал моё заявление, недоумённо поднял брови, назвав кадровичку «дурой».
– Зачем она вас ко мне направила? Отдел кадров может оформить грузчика без визы директора.
Пришлось повторить объяснения. Директор долго смотрел в окно и решил проблему тоже вполне философски:
– Нас ваши философские взгляды не касаются. У нас, как говорится, философия: бери больше, кидай дальше.
И написал на заявлении: «Согласен. Принять с месячным испытательным сроком».
Забегая вперёд на много лет, скажу, что свой испытательный срок я выдержал. Через месяц меня назначили бригадиром грузчиков, и я проработал на заводе больше пяти лет. А спустя пятнадцать лет я купил дачу в деревне Издревая, неподалёку от Новосибирска, в соседстве с дачными участками бывшего директора хлебозавода номер один И. А. Майдана и бывшего секретаря Новосибирского горкома КПСС И. Ф. Цыплакова. Время уравняло нас в правах: все трое стали пенсионерами. Как они меня встретили? Тепло.
Будни грузчика
40.ФОТО. На хлебозаводе за разгрузкой хлеба
Я попал под непосредственное руководство Надежды Васильевны Роммель, немки, жёсткой по характеру женщины, которая была чуть старше меня и готовилась к выходу на пенсию. Работала она споро, пудовые лотки с хлебом птичками вылетали из её рук в железное чрево автомашины-хлебовозки. Пока я до половины загружал свою третью секцию, она полностью справлялась с первой и терпеливо ожидала, когда я закончу возню, потому что грузить можно было только через секцию, дверки не позволяли.
Не буду останавливаться на уязвлённом достоинстве, бесполезных попытках первых дней сравняться по производительности с Роммель. Всё превозмогают время и привычка. Через месяц я уже не отставал от своей начальницы, а через полтора, после того как Роммель уволилась, меня назначили бригадиром. Столь быстрый карьерный рост объяснялся тем, что я не пил и аккуратно приходил на работу, в отличие от многих моих коллег.
Моими товарищами по работе были такие же бедолаги, как и я, по разным причинам изгнанные из нормальной жизни: штрафники – освободившиеся из мест заключения уголовники, выходцы из исправительно-трудовых колоний, бомжи, шофёры, временно лишённые водительских прав, а также разного рода изгнанные с прежних работ за злоупотребление алкоголем. Хлебозавод был для них изгнанием в рай, потому что дрожжей и сахару здесь было, как принято говорить, навалом, а закоулки и подвалы завода позволяли укрыть любую ёмкость, где готовилась бражка. Время от времени мои подначальные по очереди ныряли в такой закоулок и возвращались заметно повеселевшие. Весёлость нуждалась в постоянной подпитке, и не все выдерживали подобный режим. К концу смены, иногда к середине её, а смена продолжалась 12 часов, один из моих коллег «выпадал в осадок». Если такое повторялось регулярно, следовало уже изгнание из рая – у провинившегося отбирали пропуск на завод.
Нагрузка на работе была очень большой. Иногда за смену (а смены были ночные) приходилось перебрасывать десятки тонн хлебных лотков с конвейера в хлеборазвозку.
Выживали самые сильные. В сменявшей нас бригаде был грузчик-старожил, выпивавший регулярно за смену ведро портвейна (он добывал портвейн на соседней железнодорожной станции, где разгружались цистерны с вином). В таком подпитии, когда вся его бригада «легла в отруб», он однажды погрузил 35 тонн хлеба. Подвиг грузчика-старожила пришлось повторить и мне, правда, в трезвом состоянии.
Так вот этот период своей жизни я благословляю: истинную духовную, да и физическую закалку получил именно тогда.
Премиальная ночь
Как я уже сказал, все мои коллеги «по-чёрному» пили, и это происходило с определённой регулярностью. Поэтому наша бригада из четырёх грузчиков нередко оставалась втроём, вдвоём. А однажды летом я оказался поручиком без единого солдата. Заступив на вечернюю смену, мы узнали, что нас ждёт бухгалтер, дабы вручить получку, да ещё с премиальными. Такой необыкновенный подарок привёл моих соработников в лихорадочное возбуждение. Получив деньги, они словно сквозь землю провалились. Через час появились в нерабочем состоянии, с карманами, где топырились бутылки. Ещё через полчаса вся моя бригада легла «в отруб».
Что делать? Бывало, что кто-то из грузчиков не выходил на работу или запивал во время неё, благо, в подвалах хлебозавода водилась бражка, сделанная любителями этого напитка. В таких случаях выручали бомжи, дежурившие снаружи в надежде заработать десятку. Я вышел за ограду – ни души. Диспетчер заохала: «Звоните директору!» Но что мог сделать директор?!
И тогда с молитвой «Господи, помилуй!» я начал грузить хлеб в машины сам. Я твердил её беспрерывно, молча, не отвлекаясь ни на какие разговоры и мысли. «Господи» – вдох, «помилуй» – выдох, погружая ум в сердце и провожая туда каждый глоток воздуха. Внимание было полностью поглощено дыханием, а внутренний взгляд – ликом Христа. Всё – по инструкции старцев «Добротолюбия». И всё равно к концу смены я готов был упасть на погрузочную эстакаду от усталости.
После восьми часов работы выбился из сил, а предстояло «пахать» ещё четыре часа (мы работали по двенадцать). Дело было в июне, в ночную смену, рассветало рано. И когда на горизонте показался краешек солнца, я снова ощутил Луч, Прекрасное Нечто. Это было не второе дыхание, с которым я был знаком, занимаясь в молодости спортом, а что-то неизмеримо большее – знакомая мне по моему мистическому переживанию в ВПШ песня радости. Усталость совершенно исчезла. На полном подъёме я закончил двенадцатичасовую смену, выполнив один задание четырёх человек. Снова меня потрясло, нет, залило чувство огромной радости, чувство безóбразной, охватившей всю душу Красоты и Силы. Оставшиеся часы я проработал в эйфории, совершенно не чувствуя усталости, наоборот, руки и ноги двигались как будто сами собой.
К восьми утра я погрузил в машины 27 тонн хлеба. Но это был вес нетто. Поскольку вместе с хлебом приходилось грузить в машины и деревянные лотки весом три-четыре килограмма, то общий вес переброшенного груза составил около 35 тонн. А было мне в ту пору пятьдесят три года. Домой летел словно на крыльях.
Эта ночь на погрузке помогла мне убедиться, что с молитвой возможно очень большое физическое напряжение, как раньше я понял, она помогает выдержать также психологические стрессы, которые без неё преодолеть не под силу.
Я написал о своих переживаниях стихи.
Премиальнaя ночь
Нагрузившись вином,
Разбрелась по задворкам и щелям
Моя славная смена.
До солнца не растормошить.
Я остался один на один
Со своим возмущеньем,
Не считая, конечно,
Полдюжины автомашин.
Семь потов в эту ночь
Я пролил на сучки эстакады,
Триста сорок процентов
В рекорды завода вписал
Без цветов и оркестров.
Ну, ладно, оркестров не надо.
Но зачем свою спину
Нагрузкой такой наказал?!
И когда я с молитвой
07-46 догружал, еле-еле можаху,
Из-за тарного склада
Июньское солнце взошло,
Обсушило лицо
И белёную солью рубаху,
И второе дыханье
Под этой рубахой зажгло.
И восторг распрямил
Приунывшую душу и тело,
И вся горечь моя
Сразу стала смешной и чужой,
И незримая птица
В ликующем сердце запела
Песню чистой победы
Над тонувшей в обидах душой.
Я полсуток проспал,
Но зато во вторые полсуток
Написал эти строчки
О пользе тяжёлых работ.
Так что низкий поклон
Вам, принцесса судьба, кроме шуток,
За умение выжать
Последние силы и пот.
Криминал на хлебозаводе
Много интереснейшего народа прошло через мою бригаду. Вспоминаю бывшего вертолётчика, уволенного из армии, баяниста-виртуоза Владислава, бывшего студента консерватории, изгнанного с третьего или четвёртого курса за питейные увлечения. Как он играл на баяне чардаш Монти! Помню мастера спорта, серебряного призёра европейского первенства по классической борьбе Николая. Он весь жил воспоминаниями о своей спортивной карьере. Пил он ежедневно, но, заметно тяжелея, смену обычно выдерживал до конца.
Однажды ночью, когда не было машин, а Владислав устроил музыкальную паузу, наигрывая вальсы и танго, прибежали девчонки из кондитерского цеха, вышли из своей каптёрки диспетчеры и кладовщицы и закружились в вальсе. Николай, угрюмо наблюдавший за танцами, внезапно обратился к Владиславу:
– Хочешь, заломаю?
– Не заломаешь.
Слово за слово, призёр первенства Европы предложил:
– Сними баян.
Владислав поставил инструмент на стул.
– Хватай меня.
Владислав обхватил Николая за пояс. Пока бывший спортсмен примеривался к сопернику, тот сделал неожиданную подсечку – и второй призёр европейского первенства грохнулся на пол деревянной эстакады. Тяжело встав, он пробурчал:
– Давай снова!
– Хватит.
– Я говорю – снова…
Глядя на свирепое выражение лица Николая, я понял, что дело принимает нешуточный оборот, и встал между противниками.
– Остыньте!
Но Николай, оттолкнув меня, полез к Владиславу. Мне на выручку кинулись девчонки-кондитеры. Мы увели нашего замечательного баяниста в диспетчерскую, закрыли дверь на задвижку. Она тряслась от толчков Николая. Я позвонил в милицию, привычную к нашим вызовам по разным поводам. Милиционеры явились буквально через несколько минут, увезли обоих задир. Они вернулись утром, к концу смены, заставив нас с напарником довершить сменное задание вдвоём. Хмурые, трезвые, примирённые, мрачно глянули на меня:
– Заложил своих, бугор. Так получается?
– А вы что, мечтали срок получить?
* * *
Время выкинуло коленце –
И причалил я в поздний час
С полуострова «Интеллигенция»
К континенту «Рабочий класс».
От всеобщего блуда словесного
В бессловесные лёг камыши,
Где на донышке зелья известного
Топят тихие стоны души.
Лёг за то, что из клетки матовой
Власть вытаскивал… не сумел.
Уголовниками командуя,
Сам себя посадил на мель.
Но и здесь золотые россыпи
Проступают сквозь тёмный прах,
Всюду души тоскуют об Острове,
Белом Острове где-то в горах.
– Если нет Его, дай забвения, –
Молит Бога российский люд.
И зачем мне моё спасение
Без людей, которых люблю?
Без моей заплутавшей родины,
Вечно бьющей нас по рукам,
Вечно ищущей непогодины
И скитаний по адским кругам.
Бывших уголовников, как я уже говорил, на заводе хватало. В комнате, которую называли «музыкальной шкатулкой» из-за вентиляционных двигателей, громко там гудевших, обосновался бомж. Имени его не помню, назовём Васей. Это был безобиднейший человек с громкой уголовной историей. В прошлом москвич, ассистент кинооператора на студии «Мосфильм», фамилия которого значилась в титрах фильма «Романс о влюблённых», был судим за двойное убийство. Однажды застал дома жену с любовником и в припадке ревности убил обоих. Припадок сочли за смягчающее обстоятельство, дали семь лет колонии строгого режима. Но квартиру в Москве и московскую прописку Вася потерял. Выйдя из заключения и оказавшись бомжом, он прибился к нашему хлебозаводу, где ему разрешили жить в «музыкальной шкатулке», потому что человек он был полезный, всегда под рукой, если кто из грузчиков уходил в запой.
У заводского электрика пропало из кабинки кожаное пальто, подозрения пали на Васю. Вызвали милицию, бомжа забрали, и он надолго исчез из виду. Пальто, впрочем, быстро нашлось, оказалось, электрик во хмелю запер его в чужую кабинку, а месяца через два появился и Вася. Выглядел он плохо: весь сгорбился, одно плечо стало ниже другого. Рассказал, что месяц провёл в больнице, где ему удалили лёгкое, отбитое милиционерами в процессе дознания, кто украл пальто. Но воистину чудны превратности судьбы: во время рассказа обычно тусклые глаза бомжа светились надеждой – начальник райотдела милиции в обмен за отбитое лёгкое пообещал похлопотать о комнате в каком-то общежитии.
Через какое-то время Вася вновь исчез. До нас дошёл слух, что им вновь заинтересовалась милиция, куда он несколько раз слишком настойчиво звонил, напоминая об обещанной комнате. Я предложил своим грузчикам обратиться в милицию за разъяснениями, куда делся бомж. Мы написали письмо на имя начальника райотдела, я отпечатал его на машинке, члены бригад подписали, и мы отнесли бумагу в милицию. Ещё через месяц всю нашу грузчицкую четвёрку пригласили на беседу в милицейское отделение.
Заместитель начальника отделения, подполковник, принялся дотошно выпытывать, чем вызван наш интерес к потерявшемуся бомжу.
– Как чем? Человек же… – объяснили мы.
– Какой он человек?.. – небрежно бросил начальник, но, спохватившись, заметил: Сидел за убийство, а теперь вот квартиру требует.
– Квартира квартирой, но куда исчез человек? – вновь повторили мы вопрос.
– Никуда он не исчез, найдётся, – буркнул начальник.
– И в самом деле на другой день Вася вновь появился. На все вопросы, где он находился, молчал, выглядел крайне болезненно. По всему видно было, что на белом свете он уже не жилец. Через некоторое время пропал вновь, на этот раз навсегда. Мы его больше не искали.
Уголовников перебывало в моей бригаде за пять лет немало. Помню, один из них, мой напарник по погрузке, заинтересовался:
– Бугор, почему ты всё время работаешь на первых секциях, а я – на вторых? Дай попробовать на первых…
Я объяснил, что такой порядок на заводе установил не я.
– Дай попробовать!
– Не дам.
Он подошёл вплотную ко мне, от него сильно несло бражкой:
– Я в рот, в нос… на зоне…
Последовала тирада, из которой можно было понять, что, находясь «на зоне», мой напарник тоже занимал там некое привилегированное положение.
– Дай попробовать! – уже с угрозой потребовал он.
Я посоветовал ему обратиться в отдел кадров за расчётом. Он умолк, но через некоторое время возобновил своё нытьё: почему я не даю ему «попробовать»… Я не выдержал, ударил его по щеке. Он расплакался:
– Думаешь, если ты бугор, так можешь драться?! Я пойду в завком.
– Иди.
Он замолчал, но нытьё своё прекратил. Странные амбиции моего напарника, якобы занимавшего в местах заключения особое положение, объяснил один из «специалистов» по тюремным зонам, Николай Сорокин.
– Это опетушённый.
Сорокин, отсидевший пять лет за убийство собутыльника в пьяной драке, грузил хлеб на пару со штурманом речного сухогруза Маратом Бисимбаевым. Наш хлебозавод соседствовал с грузовым речным портом, где зимой стояли на приколе буксиры, баржи и сухогрузы, а Марат, которого использовали с ноября по апрель на какой-то мало оплачиваемой работе, подрядился к нам, где платили втрое больше. Вместе с Николаем Сорокиным они составляли, в общем-то, хорошую рабочую пару. Марат, мастер спорта по боксу, спиртного в рот не брал, Коля Сорокин, хотя всегда ухитрялся на работе выпить, головы не терял.
Однажды в ночную смену мы отправились в заводскую столовую втроём. Столовая открывалась ровно в полночь. Сели за один стол, прихватив по дороге по буханке свежеиспечённого хлеба. Ножи в столовой не полагались, только ложки и вилки. Я, чтобы не ломать хлеб, носил с собой в кармане перочинный нож. Режу, а Николай ломает свою буханку… Внезапно остановился, попросил:
– Дай и мне. Отрежу как белый человек.
Я протянул нож. Сорокин взял его и вдруг замахнулся на меня. Я смотрю ему в глаза. Он – в мои. Улыбается:
– Не боишься. Уважаю.
И тут поднялся над столом Марат Бисимбаев. Своей громадной лапой он хлопнул Николая Сорокина по голове, да так, что тот сжался, словно гармошка:
– Я такие шутки не уважаю!
Сорокин побагровел, молча сел, метнув на напарника недобрый взгляд. Мы поужинали, не проронив ни слова. Когда расходились, я тихо сказал Марату:
– Ты знаешь, по какой статье сидел Сорокин?
– Знаю.
Смена кончилась без происшествий, но на следующую Николай Сорокин не явился. Из милиции позвонили в диспетчерскую и сообщили, что он был задержан за убийство. По его объяснениям, выйдя из проходной завода, остановил прохожего, попросил денег опохмелиться. Тот не дал, даже, по словам Сорокина, ударил его. Николай достал нож. Как выяснилось позже, на теле убитого обнаружили семь ножевых ранений: наверное, так трансформировалась ярость уголовника за его унижение в столовой. Новый тюремный срок, который дали Николаю Сорокина, оказался вдвое больше прежнего.
Как я идеологически просвещал грузчиков в начале перестройки
Однажды директор завода, он же секретарь партийной организации, вызвал меня к себе и предложил выпускать заводскую стенгазету. Газету я выпустил, уже не помню, к какому празднику. Все заметки за директора, главного инженера и других начальников пришлось писать мне самому с их слов, поместил там праздничные дружеские шаржи. Сделаны они были по нехитрому шаблону. К фотографиям того или иного заводского деятеля я подклеивал разные вырезки из журнала «Огонёк». Скажем, к лицу директора подклеил фигуру генерала в парадном мундире с орденами, лик председателя заводского комитета профсоюзов соединил с фигурой футболиста и т. д. Все эти нехитрые затеи снабдил юмористическими стихами. Газета имела неожиданный успех, видимо, потому что ничего подобного на заводе никогда не делалось. Правда, были недовольные. Одна весьма габаритная дама-бухгалтер пожаловалась директору, что я поместил её фотоголову на фигуру стройной фигуристки на коньках (насмешка, что ли?). Но он успокоил её: мол, в дружеских шаржах контрапункт – дело распространённое.
– Что значит контрапункт? – поинтересовалась дама.
– Здоровый дух в здоровом теле.
Дама успокоилась.
На трудящуюся шею обычно надевают дополнительный хомут. Партийный секретарь вновь пригласил меня и попросил возглавить кружок в сети партийного просвещения. Я вначале отказался: хватит одного партийного поручения. Он долго уламывал меня: дескать, некому больше поручить. В конце концов я согласился, но выставил условием: вести занятия по стандартной программе кружков не буду, только – по своей:
– Что значит по своей?
– О новейших научных открытиях в области души, тонких энергий, связанных с душой, и тому подобном.
Шёл 1986 год, начало перестройки. Секретарь махнул рукой:
– Говорите что хотите. Мне лишь бы перед райкомом отчитаться – занятия идут.
На одном из моих занятий побывал назначенный райкомом партии проверяющий – молодой парень, доцент кафедры философии какого-то вуза. Тема – происхождение человека. Я изложил теорию Дарвина, привлёк Энгельса, потом Ламарка, сказал, что его концепция происхождения жизни на Земле и человека не отрицает Божественного начала. И построил рассказ в соответствии с библейской «Книгой Бытия», комментировал первую, вторую и третью главы этой книги, где описано сотворение человека как последовательные этапы его эволюции от человека эфирного к плотному и от андрогинного – к разделённому на полы. Подчеркнул при этом, что человеческие душа, ум и разные телесные оболочки хотя и связаны между собой, но живут обособленно.
Понятно, что научные рассуждения не могли увлечь моих слушателей, поэтому я постарался опереться на жизненные примеры, приводя разные случаи, когда ум вступает в противоречие с душой, тело весьма часто не хочет слушать душу, а душа – тихие советы совести. Наше занятие сделалось очень оживлённым, когда разговор зашёл о снах. Тут уже мои подопечные стали припоминать свои собственные сны, свидания с умершими родственниками и т. д. Искоса я поглядывал на проверяющего. Глаза его округлялись всё больше и больше. После занятия состоялся напряжённый разговор, к чему я имел уже многомесячную привычку. Потом мне сообщили, что молодой человек сделал соответствующее представление о своей проверке в райкоме партии, но партийные власти прореагировали на его отчёт вяло. Сказали, что этот тип (то есть я) – закоренелый идеалист, на котором негде пробы ставить, и нужно оставить его в покое. Никаких оргвыводов не последовало, я продолжал вести занятия, как вёл… А в стране началась «эпоха гласности».
Как грузчика прославил журнал «Смена»
Жалел ли я о том, что пять с лишним лет оттрубил грузчиком? Как могу жалеть, если эта работа выпрямила меня во всех отношениях? График основывался на сменах по 12 часов. Полсуток труда – сутки отдыха, ещё смена – 48 часов отдыха. Физическая нагрузка полностью освободила голову от иных забот, позволила всё свободное время отдать творчеству. Именно работая грузчиком, я начал печатать стихи в областных и столичных журналах, сделался победителем конкурса одного стихотворения в популярном некогда молодёжном журнале «Смена», в котором в 1988 году появился разворот с рассказом обо мне и подборкой стихотворений. Тогда из Москвы прислали фотокорреспондента с кофром аппаратуры, которого охрана не хотела пускать на хлебозавод.
Начальству в этом казалось что-то неладное. «Смена» – журнал молодёжный, а объект фотосъёмок – грузчик, которому под шестьдесят лет. Но вопрос уладился, корреспондента пропустили, он сделал кучу фотографий, потом в журнале появился фотоочерк. Правда, журналистка – автор текста, которая никогда меня в глаза не видела, сообщила, что я поменял работу под влиянием слов популярной песни: «А я еду за туманом и за запахом тайги». Тему партийного наказания в рассказе обо мне она обошла: партия ещё находилась у власти.
Я вспоминаю свою работу на хлебозаводе как интересные, счастливые годы. Автор очерка в «Смене», в общем-то, оказалась права, обыграв тему запахов. Я до сих пор помню этот волшебный хлебный запах на Фабричной улице. Помню людей, с которыми тянул рабочую лямку. Помню ночное звёздное небо и свои чувства: город спит, а ты на вахте, чтобы горожанин проснулся, пошёл в магазин и купил то, без чего невозможна жизнь. Все пять лет я проработал на хлебозаводе с чувством абсолютной правоты того, что делаю, своей необходимости, своего родства с простыми людьми.
|
