Художник и Поэт

Я сам писатель, и было бы странно, если бы я не рассказал о своих встречах с другими прозаиками, поэтами и критиками. Хотя я жил в провинции и как литератор состоялся поздно, судьба подарила мне ряд ярких встреч, коротких и более подробных. Так, например, с двумя людьми, написавшими обо мне очень сильные статьи, – литературными критиками Владимиром Бондаренко и Львом Аннинским я бегло встречался только на своих вечерах, где они выступали. Были те, с кем мы общались один раз, но подолгу, – с Валентином Курбатовым во Пскове, у него дома (он написал о моём сборнике «Дом и дым» замечательную статью), с Юрием Мамлеевым.

С другими – более бегло, несколько раз и очень тепло: с Сергеем Лыкошиным, Геннадием Ивановым, Александром Казинцевым, Сергеем Куняевым, Станиславом Джимбиновым (я был на его лекции в Литинституте и читал студентам свои французские переводы). У Кожинова я пересекался с Николаем Тряпкиным, Михаилом Лобановым, скульптором Чусовитиным. С кем-то только переписывался, например, с Борисом Сиротиным. Приходилось общаться с Леонидом Ханбековым, Леонидом Бежиным, Леонидом Володарским, Анатолием Парпарой (именно он опубликовал моё первое стихотворение в журнале «Москва» и помог вступить в Союз писателей), Сергеем Небольсиным, Александром Васиным – и был на его чудесном концерте романсов на стихи поэтов кожиновского круга. Расскажу о самых значимых для меня встречах.

Рыцарь русской государственности (Вадим Кожинов) )

Знакомство

ФОТО 57. В.В. КОЖИНОВ

Одним из самых ярких людей, с кем мне пришлось встречаться, был известный тогда, а ещё больше сейчас, Вадим Валерьянович Кожинов.

Я познакомился с ним в 1980 году. Позвонил по телефону, не имея никаких рекомендаций, представился как сибиряк, начинающий литератор, прочитавший его статью в «Нашем современнике» о евразийстве и Востоке и он сразу же пригласил к себе домой, на Новый Арбат. Спустя некоторое время я вполне оценил это свойство его живой натуры – пристальный интерес к самым разным людям, контактность, лишённую даже тени церемониальных условностей. При нашей первой встрече я вручил Вадиму Валериановичу свою тогда ещё не опубликованную статью «Мистический Пушкин». Он быстро глазами пробежал её при мне – статья, видимо, показалась ему интересной, потому что он немедленно предложил прогулку по Арбату, который великолепно знал, показывая и рассказывая о местах, связанных с нашей общей любовью и пушкинским окружением.

Потом были другие встречи. Приезжая в Москву, я всякий раз звонил ему, и редкий случай, чтобы после звонка не последовало приглашения встретиться.

Отношение к Востоку

Иногда разговоры касались темы восточной философии, которая с 1970-х годов весьма занимала меня и к которой, скажем так, весьма сдержанно относился в 1980-е годы он. Позднее, в 1990-е, Вадим Валерианович раздвинул рамки своего интереса к восточной «идеократии», выражаясь его терминологией. Он вообще обладал редким в наше время качеством: будучи человеком очень цельным и целеустремлённо ориентированным на Русскую идею, вмещал в себя весьма обширный мировой культурный контекст.

К имени Н. К. Рериха, которое я упомянул однажды в разговоре, отнёсся прохладно:

– Бывал на его выставках. Тогда они произвели на меня впечатление. Но в целом – словно световой удар…

– Именно в этом их сила, в полотнах Рериха большой заряд Света, энергии, – согласился я.

– Может быть, – продолжал он, – но этот свет как-то очень странно действует на людей. Начинают ссориться, что-то делить, претендовать на монопольное владение Истиной. Получается очередное знамя для фанатиков…

– Но почему же только для фанатиков? – возразил я. – При жизни Рерих производил сильное впечатление на Горького, Блока, Бенуа, Георгия Гребенщикова… Дело ведь не в самом этом человеке. Людей интуитивно привлекали Силы, которые стояли за личностью этого человека.

– Вы хотите сказать о Шамбале?

– Я хочу сказать о силах, которые называют Божественными.

Он бросил на меня быстрый взгляд и промолчал.

Он с острым интересом выслушивал мои «восточные» речи, но относился к ним двойственно. Как очень умный человек и верный сын России, он не мог не чувствовать, что в философии Востока «что-то есть», но его трезвый, великолепно организованный интеллект противился всякой «мистике». Однако он, как человек, ориентированный на русскую культуру, полагал, что в увлечении некоторой части современной интеллигенции идеями Востока присутствует некий чуждый России идеологический ветер.

Была ещё одна причина, заставлявшая его настороженно относиться к моей «восточной просветительской» работе с ним. Его рыцарская натура не терпела никакого насилия, особенно в области мысли. Он любил доходить до всего сам. Его в гораздо большей степени интересовало евразийство, при этом не только как общественное течение прошлого века, но и как некий способ жизни, синтезирующий лучшие достижения Востока и Запада. В данном смысле он был близок к Достоевскому, соединявшему в себе славянофильское почвенничество с уважением к священным камням Европы. На евразийской платформе они быстро нашли общий язык с моим сыном Сергеем, который десять лет проработал в отдел теории Института мировой литературы вместе с Кожиновым и выпустил в середине 1990-х годов сборник статей русских философов-евразийцев с предисловием Вадима Валерьяновича.

Кожинов о Сталине

В одну из встреч мы побывали на заседании литературного кружка, которым В. В. руководил. Если память мне не изменяет, он назывался «Красная Пресня». Кожинов представил меня аудитории как поэта, предложил почитать стихи. Среди них прозвучало стихотворение, уже приводившееся в этой книге, – «Баллада о директоре завода». Встреча происходила поздней осенью 1988 года, страна уже шаталась от споров и разногласий, либеральные страсти кипели вовсю, в стихах же речь шла о мало популярном среди интеллигенции той поры Сталине.

После небольшой паузы аудитория встретила мои стихи аплодисментами. Однако Кожинов охладил пыл своих подопечных коротким замечанием:

– Мне, конечно, понятна тоска многих русских людей по национальному вождю и прошлым победам, но проблема Сталина не такая простая, как выглядит у автора стихотворения.

Свою мысль он пояснил мне после, наедине:

– Сталин подморозил Россию, как об этом мечтал когда-то Константин Леонтьев и как это было необходимо в сталинское время. Но замораживать страну кровавой диктатурой теперь было бы крайне неполезно, хотя многие об этом только и мечтают. Сколько можно тянуть людей силой в светлое будущее?! Как только пресс слабеет, народ из-под него разбегается. Безалаберную русскую кашу пора учиться расхлёбывать нам самим.

Наши мнения в этом смысле совпали, я добавил, что прочитал эти стихи только ради равновесия: о мёртвых нужно говорить либо хорошо, либо ничего. Упорно оскорбляемые, они могут вернуться.

Кожинов приостановил шаг:– Зачем?

– Потому что попирается закон равновесия. Недаром в Библии сказано: чти отца своего – и будешь благословлён на долгие годы. То есть не поминай лихом прошлое, чтобы не повторить его.

– Вы законы Библии ставите на один уровень с научными?

– Выше, Вадим Валерианович.

Кожинов рассмеялся:

– А ваши взгляды тоже не так просты.

Отношение Кожинова к моему творчеству

Если мои статьи вызывали у него интерес, то к моим ранним стихам, которые я ему показывал, он отнёсся более сдержанно.

– Ваша поэзия входит примерно в три-четыре процента того лучшего, что печатают сегодня в стране. Они намного выше, чем то, что мне часто приходится читать в журналах. Но я занимаюсь лишь одним процентом…

Когда осенью 2000 г. вышел мой сборник стихов и прозы «Белый остров», я попросил сына Сергея, живущего в Москве, передать экземпляр Кожинову. И в декабре того же года, будучи проездом в столице, поинтересовался по телефону, как он воспринял мою книгу. В. В. немедля разразился по телефону градом комплиментов, суть которых заключалась в том, что «Вы как поэт выросли». Воздержусь от их цитирования, замечу лишь: мой собеседник сказал, что такая поэзия очень нужна современной России, и выразил сожаление, что многие опубликованные в сборнике стихи были для него неизвестны, поэтому он хотел бы поговорить о них при личной встрече и написать о сборнике статью..

Времени у обоих тогда не было: ему предстоял какой-то контакт в издательстве, я же утром следующего дня должен был лететь в Дели. Мы договорились после моего возвращения из Индии созвониться. Через месяц, в самом начале февраля 2001-го, я вернулся из поездки, приготовив ему в подарок бронзовое изображение индуистского бога мудрости Ганеши. Но первые слова сына, которого связывала с Вадимом Валериановичем не только взаимная симпатия, но и сотрудничество, потрясли меня:

– Кожинов на днях ушёл.

Вручить Ганешу жене покойного, Елене Владимировне, зная её глубокую приверженность церкви, православию, я не решился.

Так и стоит у меня дома бог-слонёнок Ганеша как память о русском мудреце Кожинове.

Кожиновский взгляд на православие

Он был чрезвычайно влиятельной фигурой среди патриотической части интеллигенции. С некоторыми из своих друзей он познакомил меня на своей арбатской квартире. Помню Михаила Лобанова, Станислава Куняева, Николая Тряпкина, Юрия Кузнецова, с которым мы уже до этого виделись в Новосибирске, куда он приезжал вести поэтическую секцию на совещании молодых писателей.

Мы говорили о многом. И конечно, кризис России, ослабление нашей государственности волновали моих собеседников гораздо больше, чем философские и религиозные проблемы. Да и сам Кожинов на первое место в своих историософских штудиях выдвигал идеи Русского пути в его государственном исполнении. Как-то он сказал мне, что со времён Ивана Грозного и особенно Петра Первого Церковь заняла обслуживающую роль по отношению к государству, и в этой «вторичности» не видел ничего дурного. Ссылался на Пушкина: что клерикализм был чужд православию и до этих государей.

– А старчество? – спросил я.

– Что старчество? – переспросил он.

– Русские монахи-старцы не только обслуживали государей, но и наставляли их.

– Как относился Иван Грозный к попыткам наставить его, вы знаете, – возразил Кожинов. – Впрочем…– он рассмеялся, – вы сами хорошо описали, как другой государь, я имею в виду Сталина, вполне ответственно отнёсся к рекомендациям монаха-митрополита Илии, выполнил все его условия, оговоренные Божественными инструкциями, и выиграл войну.

В наших разговорах В. В. настойчиво возвращался к идее особого в мировой истории Русского пути. В православии он видел не только чисто церковную идеологию, но и всю историческую сумму русской культуры и государственности. Именно в этом аспекте он оценивал советский эксперимент и личность его главного исполнителя – Сталина, полагая, что советская эпоха при всех её огрехах была выдающейся вехой на Русском пути.

– А как быть с богоборчеством?

– Перехлёсты, конечно, были, но в основном со стороны Ленина и его окружения: Троцкого, Каменева, Ярославского. Сталин перекосы выправил и, подобно Петру I, поставил Церковь на службу власти.

Он решительно отвергал любые подкопы под нашу историю, попытки вычленить из неё советский период как некий провал в пустоту, как чёрную дыру Русского пути, в том числе если подобные попытки исходили от РПЦ. Помню его слова по поводу высказывания одного священника, представившего гитлеровскую агрессию как Божественное наказание за наш государственный атеизм.

–- Странное желание представить Бога неким батюшкой, который насылает бедствия за недостаток аллилуйных восхвалений, – говорил он. – Сама же Церковь утверждает: Бог непоругаем.

За что ценил он Советскую власть?

Однажды в беседе со мной обронил такое замечание:

– Коммунисты при всех их материалистических манифестах последовательно утверждали в жизни идеализм, то есть власть идеи над материей.

– То есть вопреки первичности материи?

– Это очевидно. Уточняю: власть идеалов над материей корысти. Советская власть, особенно на первом этапе, впервые в истории отвела деньгам второстепенную, даже третьестепенную роль. Россия всегда тяготела именно к такому положению дел – уходу из-под власти золотого тельца. Это ведь основа христианства – утвердить власть Бога над мамоной. Хотя ни одна Церковь в мире, в том числа и наша, с такой христианской задачей не справилась.

– Вы говорите парадоксальные вещи, Вадим Валерианович. Основа христианства – любовь.

– Все так говорят, но это не мешает людям любить денежки. Вы же помните, с чего началось христианство? С Моисея, который получил на горе Синай Ветхий Завет, принёс его избранному народу, а тот в это время плясал вокруг золотого тельца. Моисей в ярости разбил первую скрижаль с идеями, дал вторую. Но телец уцелел и заполонил сегодня всё.

– Советскую власть под конец съел тоже… – поддакнул я.

– Да ещё масоны помогли, – заключил он.

Наши разговоры о масонстве и об Андрее Вознесенском

Русские патриоты любят иногда поговорить о масонах. В связи с этим вспоминаю рассказ Кожинова о случае с человеком из членов литературной студии «Красная Пресня», которую вёл Кожинов. Это молодой человек публично в печати обвинил поэта Андрея Вознесенского в принадлежности к масонской ложе. Популярный в ту пору поэт в «Литературной газете» откликнулся гневным стихотворением, усмотрев влияние Кожинова на неизвестного литератора.

Прогуливаясь по старому Арбату, мы разговорились на тему масонства.

– Масоны не любят, когда их выводят из тени, – заметил Кожинов.

Я в свою очередь поинтересовался:

– А молодой человек написал свою статью о Вознесенском под вашим влиянием?

– Нет, конечно, – улыбнулся Кожинов, – такого «поручения» я ему не давал. Хотя до меня дошли слухи из очень надёжных источников, что Вознесенский официально вошёл в мировую масонерию, правда «на общественных началах» работает на неё давно. А что вы знаете о масонах?

Что я знал о масонах? Думаю, не больше, чем он. В своё время Альфред Хейдок рассказывал мне, что ряд его друзей-харбинцев состояли в масонской ложе розенкрейцеров, но после приезда в Харбин в 1934 г. Н. К. Рериха и знакомства с Агни Йогой все они вышли из ложи по очень простой причине: мощь нового Учения намного превосходила метафизику розенкрейцеров. Что же касается современных масонов, по большей части насквозь политизированных, то они представляют собой лишь жалкую пародию на былое духовное могущество и компетенцию мировой масонерии.

– А всё-таки хлопот России масоны доставляют много, – заметил В. В.

– Конечно, доставляют. Но помните у Блока?

Ну что ж, одной заботой боле,

Одной слезой река шумней.

А ты всё та же – лес да поле,

Да плат узорный до бровей…

Он прервал мою декламацию неожиданным вопросом:

– Но ведь масоны затеяли французскую революцию ХVIII века?

– Не более чем Октябрьскую, – ответил я.

– А Февральскую?

– Ну и что! Выкидыш получился. Настоящие революции инспирируются более высокими инстанциями.

– Богом?

– Солнечной активностью.

Кожинов засмеялся:

– Вы подобным образом расшифровываете теорию пассионарных толчков Льва Николаевича Гумилёва?

– Не я – Александр Леонидович Чижевский.

Коль уж выше речь шла об Андрее Вознесенском, вспоминаю свой вопрос об отношении В. В. к этому поэту.

Он ответил стихами Маяковского:

Стоит

изумиться

рифмочек парой нам –

мы

почитаем поэтика гением.

Одного

называют

красным Байроном,

другого – самым красным Гейнем.

– И всё? – переспросил я. – Тогда как вы объясните те надежды, которые возложил на него Пастернак?

– Знаете, сейчас чуть что – прячут Вознесенского за широкую спину Пастернака. Но это величины разных весовых категорий во всех смыслах. Пастернак жил в героическое время и как великая личность вполне соответствовал своей эпохе, нигде не покривил душой, не позволил превратить себя в игрушку политической музыки времени.

– Вознесенский тоже ни в чём дурном вроде бы не замешан.

– Может быть, но игрушкой стал…

– В чьих интересах?

– Хотя бы той, кого он назвал Озой. Можете себе представить себе Пастернака, пляшущего под дудку Ивинской или Булгакова на поводке у Елены Сергеевны Шиловской? Кроме того, оглушительная известность Вознесенского целиком создана усилиями власти.

– Но ведь были же конфликты с нею…

– Игровые. Власть эксплуатировала его, пиарила, как теперь принято говорить, под ширмой вольнодумства. В дозволенных пределах, разумеется. Тиражи поэтических книг Вознесенского уступали разве что Евтушенко.

– Вы ставите их на одну доску?

– Объективно – да, хотя субъективно Вознесенский был, скорее всего, игрушкой бессознательной. Евтушенко вёл и продолжает вести игру осознанно, как стопроцентный нарцисс. Ему неважно, кого критиковать или славить – Сталина, Ленина, демократов, лишь бы держаться на плаву и демонстрировать показное фрондёрство: «Граждане, послушайте меня». Чтобы читатели и почитатели приходили в восторг: во даёт!

Вспоминая свои разговоры с Вадимом Валерьяновичем, не могу не подтвердить точности оценок и предвидений В. В. Может быть, Кожинов был слишком жёсток по адресу теперь уже покойного Андрея Вознесенского, но эта жёсткость не идёт ни в какое сравнение с той жестокостью, с какой обошлось с этим поэтом его «окружение» в действительно тяжкие для него годы. Зачем нужно было тащить беспомощного, потерявшего речь и способность двигаться человека, с остановившимся взглядом на всеобщее обозрение, сравнивать его нынешнюю трагическую маску с вдохновенным обликом в молодости? Ответ не скрывали: Вознесенского, дескать, сгубила советская власть, хотя на самом деле его надломили именно «окружение» и те недостойные политические игры, в которые впутали одарённого поэта. Сначала в противопоставление «хорошего» Ленина «плохому» Сталину, затем в апологию дореволюционной монархии… Разочарование во всём читалось на его предсмертном лице. Оно сохранило лишь одно детское желание – от всей суеты: «Айда в кино!».

Параллели с судьбой Твардовского здесь совершенно неуместны. Там большая судьба, подлинный трагизм крупного мастера, здесь же главным образом детские игры литератора-ребёнка.

Посмертное кино продолжалось. На прощание с покойным пришли одни демократы. Из патриотов лишь Владимир Бондаренко откликнулся доброжелательным словом в «Завтра», упомянув о том, что чиновники, продолжая свои политические игры, распорядились похоронить поэта на самом престижном кладбище страны. Думаю, нынешние чиновники, которым наплевать на любую поэзию любого толка, сделали это под давлением влиятельного «окружения» поэта, по-прежнему заказывающего современную музыку даже покойным. Конечно, прав Бондаренко: в истории русской литературы имя Вознесенского останется, но в значительной мере как память о немалой одарённости, пущенной в политический прокат.

Именно вспоминая беседы с Вадимом Кожиновым, я написал стихотворение памяти Андрея Вознесенского.

КВАДРАТ МАЛЕВИЧА

Пусть явится любая бредь,

Любая боль, любая плата…

Но лишь бы не увидеть смерть

Сквозь око чёрного квадрата,

Когда при жизни твой недуг

Убрал её необходимость,

Когда и плоть твоя, и дух –

Уже одна непроходимость.

Не спрашивай, за что Парнас

Послал поэту расслабленье.

Да узрит в том любой из нас

Свои последние проблемы,

Свои невечные пиры,

Пустое дно земной окрошки.

Да не смутит квадрат дыры –

Грядущий Свет в родном окошке!

Воспоминания Кожинова о Бахтине и Константине Федине

О том, что «Вадим, который необходим» вытащил из забвения незабвенного М. М. Бахтина, написано много. Перескажу с его слов лишь одну историю. Он сообщил мне, что, готовя в начале 1960-х гг. к изданию первую (после воскрешения из «небытия») книгу выдающегося русского филолога и философа, столкнулся с необходимостью заручиться поддержкой кого-нибудь из литературных «генералов», иначе издательства не брались пустить в тираж «сомнительного» автора. Всё-таки был репрессирован не за что иное, как за философский идеализм, а железобетонный материализм в ту пору был ещё незыблем. Но «генералы» тоже проявили осторожность. Наконец Кожину удалось заручиться поддержкой весьма влиятельного Константина Федина. Однако и Федин пожалел о своём необдуманном обещании помочь изданию Бахтина, побоялся, не обернутся ли такие хлопоты нахлобучкой от ЦК для него самого, Федина. Он стал избегать встреч с Кожиновым, не отвечал на его телефонные звонки.

– Тогда я отправился к нему на дачу, – рассказал В. В., – на велосипеде. Подъезжаю к воротам – закрыты. Звоню. Подходят, спрашивают, кто и зачем. Я отвечаю. Подождите, доложим. Смиренно жду: всё-таки первый секретарь Союза писателей, мой начальник, академик. Через некоторое время сообщают: «Константин Александрович вас принять не может, он очень занят». Понятно. Что же делать? Подёргал калитку, крючок мне показался слабым. И тогда я разогнал свой велосипед и протаранил дачную калитку первого писательского секретаря. Упал вместе с машиной во дворе дачи. Потревоженный непривычным шумом Федин появился в окне. Кричу ему: «Константин Александрович, вас, видимо, неправильно информировали, кто я и зачем. Вынужден был прибегнуть к такому необычному вторжению. Очень извиняюсь…» В общем, высокое согласие на издание Бахтина не мытьём, так катаньем я всё же получил.

В последние годы жизни он всё дальше уходил от литературоведения в историю. На мой вопрос, почему, ответил кратко:

– Чтобы хоть как-то остановить издевательство над ней.

Защита маршала Жукова

Одним из первых В. В. публично выступил в защиту маршала Жукова, когда «демократическая» печать устроила танец на костях Георгия Константиновича: дескать, не маршал был – «неграмотный мясник», загубивший столько солдат.

В своих статьях В. В. убедительно, на цифрах показал, что сражения, которыми руководил Г. К. Жуков после перелома в ходе войны, характеризуются наименьшими потерями среди самых прославленных военачальников Великой Отечественной. И я в своей статье «Маршал Жуков. Уроки, заветы, надежды», которая возникла из моего доклада, прочитанного перед офицерами, генералами и ветеранами Сибирского военного округа в начале 1990-х годов, цитировал Кожинова.

– Кто такой Кожинов? – раздался голос из военной аудитории.

– Литературный маршал, – ответил я.

В беседе со мной Кожинов подверг сомнению газетную кампанию о необоснованности сталинских чисток нашего генеральского корпуса накануне войны. В частности, помню его характеристику маршала Тухачевского, который не очень-то скрывал диктаторские замашки даже в ту пору.

– Думаю, если бы Тухачевскому удалось заменить Сталина, с Гитлером мы бы не справились.

Эти слова слышу теперь от историков по телевизору.

Искусство полемики с идеологическими противниками

Он привык к тому, что многие обращались к нему за рекомендацией что-то напечатать, помочь издать сборник или поддержать критической статьёй. Кстати, слова «критик» терпеть не мог.

Что за профессия – критик?! – часто говорил он. – Люди пишут, страдают, борются, а некто существует тем, что всё это критикует. Нелепость. Свою задачу он видел в сотворчестве с теми, с кем его сводила судьба. Однажды он с улыбкой спросил меня:

– Всем от меня что-нибудь надо, а вы ничего не просите. Не пойму, чего вы всё-таки хотите от меня?

– Чтобы вы бросили курить!

– Пробовал, ничего не получилось, – хмуро ответил он, стряхивая в пепельницу прославленный друзьями-поэтами «сиреневый пепел».

Дымил он как паровоз и, по его собственному признанию, в минувшие годы много пил. Теперь «завязал» с этим. Курение же продолжало подгрызать напряжённый сверхмерной работой организм его. Сам куривший двадцать пять лет, а ко времени нашего знакомства столько же лет не куривший, я знал, что заставить освободиться от дымного дьявола может или крайняя необходимость, или молитва. Сказал ему об этом. Он усмехнулся:

– Мне не даёт покоя тот дьявол, который насел на Россию.

Среди многих качеств его отмечу широкую вместимость идей, уникальную для нашего времени, где общество раздираемо полуправдами, маленькими правдами или желанием видеть только свою правду… Он сотрудничал с людьми самыми разными, нередко из противоположных лагерей, лишь бы за их убеждениями не скрывались шкурные пристрастия, а чувствами руководило желание дойти до истины. В этом смысле большой интерес представляет опубликованная в книге «Вадим Кожинов» дискуссия с Бенедиктом Сарновым. Сарнов прямо заявил, что он стоит с В. В. по разные стороны баррикад, защищая позиции «избранного народа» от обвинений в геноциде русских. Речь шла об эксцессах расказачивания Дона, где особую свирепость проявили, как известно, Троцкий и его сподвижники.

Конечно, Сарнов был прав, говоря, что нельзя все русские беды валить на Троцкого, Свердлова и прочих «инородцев», что «хороши» были и Ленин, и Бухарин, и Ежов. Кожинов согласился: «валить нельзя». Но, терпеливо опровергая одну цитату Сарнова за другой, он тем не менее доказал в этом безупречном споре, что люди, защищаемые Сарновым, в годы революции были настроены крайне русофобски. Сарнов не выдержал: «Никакие ваши цитаты теперь меня убедить не могут, я слишком хорошо изучил ваш способ цитирования». Но Кожинов, используя свою железную логику, преследовал отнюдь не начётнические и тем более не националистические цели. Его занимала прежде всего правда историческая и этическая, при этом его всегда отличало уважительное отношение к любому оппоненту.

Врагов и недоброжелателей, как у всякого крупного человека, у него было множество, в том числе из патриотического лагеря. Но он никогда не опускался до ответов на нападки, не мстил, не позволял себе публичного сведения личных счетов – этой страшной язвы, разъедающей патриотическое движение России.

Защита права русских на патриотизм

Его молитвой была подвижническая, культурная работа во имя горячо любимой им России. В годы распада СССР он, литературовед, ушёл в историю, чтобы восстановить некоторые исторические истины, заплёванные теми, кто бежит впереди любого прогресса. В некотором роде он был одиноким воином, «шлемоносцем», вставшим на защиту поруганных традиций. И преуспел на новом поприще. Его острой памяти и неподкупного критического пера побаивались многие шустрые прорабы перестройки, а он безжалостно напоминал им прежние восхваления Советской власти, клятвы в преданности ей. Резко отрицательно отзывался о Евтушенко. По существу вычёркивал его из русской поэзии именно за фиглярское желание любой ценой удержаться на коне славы. Припоминал дифирамбы Сталину в первом сборнике стихов Евтушенко, который назывался «Разведчики грядущего», а также «Фидель, возьми меня к себе солдатом армии свободы». Неоднократно подчёркивал, что настоящий поэт не может быть политическим вертопрахом и клоуном.

Он рассказывал мне о своём кратковременном увлечении диссидентством, которое было лишь эпизодом на страстных перепутьях его исканий, как «афеизм» и масонство у Пушкина или кружок Петрашевского у Достоевского.

Сегодня мы уже подзабыли, как в 1990-е годы русскому человеку публично запрещали считать себя патриотом. А тот, кто всё-таки решался это говорить, подвергался насмешкам и остракизму. Кожинов страстно защищал русский патриотизм как мировоззрение. В 1990-е годы на страницах либеральной печати часто мелькала приписываемая Льву Толстому фраза «Патриотизм – последнее убежище негодяев». Он раскопал, что слова эти принадлежат вовсе не Толстому, а английскому публицисту ХVIII века Джонсону, кстати, ярому патриоту своей страны. И употребил-то их Джонсон по адресу тех, кто готов продать и предать всё на свете, а когда им наступят на хвост, прячутся в убежище патриотизма.

Кожиновская вера в Россию

Кожинов тяготел к Нилу Сорскому, к строгой простоте и глубине допетровского православия. Я говорил В. В., что древний постулат о невозможности войти в одну и ту же реку дважды остаётся в силе, что сами православные старцы пророчествовали гибель Церкви, так же как и временный распад России. Что, наконец, это ни в коей мере не означает конца самого православия. Наоборот, истинный ренессанс правой веры и правой славы, когда человек войдёт в непосредственное, сердечное взаимодействие с Богом, ещё впереди. Он соглашался со мной, но когда я однажды сказал, что в язычестве есть неумирающее зерно, что боги – те же люди, закончившие человеческий цикл развития и перешедшие на «сверхчеловеческий», он недоумённо остановил меня вопросом:

– Это что же, ницшеанское «Бог умер, да здравствует сверхчеловек»?!

– Если хотите, так. Одного из этих «сверхлюдей», против которых так ополчился Ницше, звали Иисус Христос.

– Были и другие?

– Были. И будут, потому что весь смысл феномена Христа – в зажжении факела, который должен разгореться в каждом человеческом сердце и сделать его Богом.

– Откуда вам всё это известно?

– Из тех же источников, которые вдохновляют вас самого верой в грядущее возрождение России.

– Я опираюсь на прошлый опыт страны.

– Для веры одного прошлого недостаточно. Кто-то или Что-то должно вдохнуть веру.

Большие надежды В. В. возлагал на только что пришедшего к власти Путина. Мне не удалось лично поговорить с ним на эту тему, сужу о ней по публикациям, собранным в книге «Вадим Кожинов», и по разговору с ним моего сына Сергея. В. В. нравились протокол намерений и некоторые шаги новой власти, пришедшей на смену бестолковой ельцинской. Ему виделось, что в лице Путина Россия не потеряла окончательно державных амбиций. Кожинов, в общем, положительно отзывался и об осторожности Путина, считая, что резких движений и разного рода шараханий страна в ХХ веке натерпелась достаточно. Но в своих надеждах на нового президента был весьма осторожен, подчёркивал, что дело не только в нём, но и прежде всего в самой России, её внутреннем потенциале. Он всегда полагал, что этот потенциал далеко не исчерпан. Наоборот, живя в постоянном режиме напряжения сил, Россия черпает их именно в борьбе с катастрофами, а не в каких-то философских или политических концепциях.

Он высказывал чрезвычайно глубокие прогностические мысли, комментирующие предвидения известных пророков в отношении России. Суть их сводится к тому, что дальнейшее развитие нашей страны по пути какой-то одной навязанной концепции, коммунистической, капиталистической или какой-то ещё, невозможно, что такое движение будет плодотворным лишь при творческом взаимодействии идей (он часто повторял, что для России характерна идеократия, в отличие от Запада, где распространена плутократия, т. е. власть денег). Но власть идей должна вырастать не из голов вождей или интеллигентов, а из глубинных устремлений народа. В. В. полагал, что для русского характера одним из таких коренных устремлений является неукротимая жажда справедливости. И в то же время весьма скептически оценивал всякого рода демократические затеи, полагая, что дальнейшее успешное развитие России возможно лишь в крепкой узде. В этом его взгляды сильно отличались от взглядов Солженицына, усматривающего будущее России в реанимации земского самоуправления. Идеократию он видел также в необходимости всемерной поддержки властью культуры.

Он с новой стороны приоткрыл для меня Тютчева, которого до той поры я знал прежде всего как славу русской поэзии. Кожинов показал в своей книге о поэте великого патриота, выдающегося дипломата, противостоявшего зловещему Нессельроде, этому предшественнику ничтожного Козырева, ещё недавно разваливавшего Россию на внешнеполитическом поприще.

Поэтому его страстная «ангажированность» во всех русских делах, сосредоточенность на внешней общественной борьбе и некоторая как бы отстранённость от интравертной духовной работы были не минусом, а скорее плюсом, ибо ушедших в себя искателей полно, а настоящих духовных делателей широкого общественного звучания как раз очень не хватает.

Сейчас, читая некоторые его работы, опубликованные после ухода, встречаю отголоски наших бесед. И дело не в том, что я повлиял на него, а в том, что он делился со мной своими мыслями. Он не однажды высказывал мысль о волнообразном течении мировой истории, где возникали, расцветали и уходили цивилизации. Такие волны он прослеживал и в истории России, даже допускал, как уже говорилось, её провалы на дно, но никогда – полной гибели. Откуда он черпал эту убеждённость?

Дерзну предположить, из того же Источника, о котором писал Пастернак: «Но надо жить без самозванства, так жить, чтобы в конце концов завоевать любовь Пространства, услышать будущего зов».

Вадим Кожинов ушёл в Небо, несомненно, на те высоты, где продолжают своё бессмертие самые выдающиеся сыны России, независимо от того, какой они крови, кто по политическим и религиозным убеждениям. Думаю, что сегодня всей мощью своего пламенного темперамента В. В. продолжает помогать России и русской культуре из того пространства, которое мы называем Инобытием. Там, я думаю, он встретил всех, кого любил. Каким я вспоминаю Вадима Валериановича, он тоже все свои мысли в любое время дня и ночи подчинял Русской идее, и по этой причине выдерживать дискуссию с ним тоже не мог ни один «либерал», особенно из той породы, что приучили себя к постоянному притворству и приспособленчеству.

Друзья-поэты (тот же Владимир Соколов) рифмовали его имя «Вадим» со словом «необходим». Конечно, с его уходом в патриотическом фронте образовалась невосполнимая брешь. Он со своими идеями нужен позарез земной России! Но ведь не менее нужен Русскому Небу, под которым прожил семьдесят лет здесь и ещё десять – Там. Нужен как собиратель патриотических сил страны, как вдохновитель и делатель.

Вадим Кожинов ушёл.

Да здравствует Вадим Кожинов!

ПАМЯТИ ВАДИМА КОЖИНОВА

Когда страну повергли в шок

Ночные злые призраки,

Он сам себя во тьме поджёг

Со всех сторон и изнутри.

Он бился, одинокий лев,

С толпой чертей в полемике

За Русский путь, что сдали в плен

Торговцам академики.

Светил он страждущей стране

Из наших древних далей

И сам сгорел в своём огне,

Не проиграв баталий.

Теперь сияет в небесах

Звездою путеводной.

Да не затмится ни в глазах,

Ни в памяти народной!

Станислав Куняев

Наше знакомство

ФОТО 58. Со Станиславом Куняевым в «Нашем современнике»

С Куняевым я познакомился у Кожинова в 1980 году. Тот и другой заинтересовались моей, тогда ещё не опубликованной статьёй о Пушкине, оценили её, и Станислав Юрьевич пригласил меня к себе домой.

Он тогда только приехал с Севера, куда регулярно ездил на рыбалку. Жена С. Ю. Галина пригласила к столу, где главной закуской была сёмга собственного улова и посола. К сёмге хозяин дома поставил графинчик неразведённого спирта. Разливая в рюмки, спросил: «Тебе разбавить водой?». Я ответил: «Нет, привык водой запивать», чем повысил, как сегодня принято говорить, рейтинг доверия.

Мы говорили об обстановке в стране, о восточной философии, к которой он относился сдержанно.

Ему больше нравились мои патриотически активные стихи. В нём, безусловно, жил человек глубоко православный, причём воин. Его православие, как и у Кожинова, – на мой взгляд, было основано не только на религиозном чувстве, но прежде всего на идеях патриотизма и защиты русской культуры во всех её видах от посягательств тех, кто её искажает и разрушает.

Отношение Куняева к Высоцкому

Когда я спросил его однажды, почему он выступил публично со статьёй против Высоцкого в то время, когда тот был неофициальным кумиром интеллигенции, он ответил: «Я выступил не столько против Высоцкого, я считаю его талантливым поэтом; но этот поэт всё-таки во многом действует разрушительно и своим личным примером, увлечением наркотиками и пьянством, и своими стихами, где иронизирует порою над всеми».

Насколько помню, насчёт Высоцкого, с ним не соглашался и Кожинов. Я тогда возразил Куняеву, что у Высоцкого очень интересен его цикл горных, альпинистских и военных стихов, на что Куняев мне ответил: «Я не спорю, но всё-таки крен, основная доминанта – может быть, и талантливая – разрушительна, только поэтому я выступил. Его воспринимают как кумира, а на самом деле за этим кумиром стоят силы, которые разрушают Россию». Он говорил, что выступил не столько против Высоцкого, сколько против культа разрушительных сторон творчества Высоцкого, который создают ему его антирусски настроенные поклонники.

Я внимательно слежу за тем, что пишет Куняев, и недавно прочёл его исследование о Серебряном веке. Свой отклик я изложил в письме ему, которое было опубликовано в самом любимом моём журнале «Наш современник». Мне очень близка позиция Куняева по большинству вопросов, волнующих сегодня всех патриотически настроенных людей.

Считаю Станислава Куняева фигурой ничуть не меньшей, чем покойный Вадим Кожинов и здравствующий Александр Проханов, столь же крупным ликом в истории движения русской мысли, влитературе, политике, охране наших национальных начал, как и они. Не успел вставить по разным причинам литературный портрет этого выдающегося поэта и общественного деятеля в свою книгу «Лики русской культуры». Исправляю лакуну теперь в книге воспоминаний. Точнее, делаю попытку портрета, ибо, как говорится, «большое видится на расстоянье». А мои штрихи к портрету основаны на слишком горячих документах недавнего прошлого и нынешнего дня.

Первый такой документ – моя неопубликованная беседа с только что назначенным главным редактором журнала «Наш современник», приехавшим в Новосибирск, предназначенная для публикации в журнале «Сибирские огни». Самое начало 1990-х гг., когда советская власть ещё не была окончательно предана и доломана. Приведу значительную часть этого интервью, которое журнал тогда отказался публиковать.

Неопубликованная беседа-интервью с Куняевым для «Сибирских огней»

Ю. К. – Станислав Юрьевич! Присутствуя на встречах редакции «Наш современник» с новосибирскими читателями, я убедился в интересе к журналу, в первую очередь не в литературном, а в политическом смысле. Даже звучавшие на встречах стихи были, так сказать, «политизированными». Поэтому мои к вам вопросы будут в русле именно этих интересов читателей. Вы не возражаете?

С. К. – Нет.

Ю. К. – Страна переживает период жарких дискуссий, в том числе и о власти, какой она должна быть. Выявились две главные точки зрения, которые в упрощённой форме можно выразить так: наше отечество всегда собиралось и развивалось под эгидой сильной власти, сначала царей-самодержцев, затем самодержцев-вождей. А периоды демократии и плюрализма (мы знаем два таких ярко выраженных периода – Смутное время и эпоху трёх революций) приносили стране одни беды и заканчивались возвращением на круги своя, то есть к единоличной сильной власти. Другая точка зрения рассматривает нашу самодержавную историю как запоздалую и досадную аномалию, изжившую себя, и видит будущее страны в переходе на западноевропейские или американские формы жизни и управления страной. Какая из двух концепций вам ближе, и как вы видите будущее нашей государственности?

С. К. – Мнение о том, что самодержавие определяло нашу государственную цельность, – а отсюда недалеко и до взглядов Нины Андреевой, – я считаю поверхностным, хотя, может быть, и убедительным на первый взгляд. Что же касается будущего страны, то я не пророк, потому не берусь судить, по какому пути мы пойдём – удастся ли нам отстоять демократию или придётся вернуться к силовым методам управления. Отвечая по существу вопроса, хотел бы сказать вот о чём. Достоевский, возражая западникам, которые предъявляли России претензии к её, по европейским понятиям, экономической отсталости, говорил: наш путь определён нашими собственными духовными импульсами, и создание великого многонационального государства есть деяние не менее великое, чем феномен европейской экономической культуры. Он упрекал некоторых своих современников за то, что они недооценивали отечественную государственность. Народ собирал Россию столетиями, писал Достоевский, а мы можем за несколько лет так расшатать её, что потом и не собрать.

Наша государственность в мировом сообществе – явление уникальное. Внешне она, конечно, созидалась сверху: Иван Калита, Иван Грозный, Петр I, бюрократия... Но никакие цари и бюрократы никогда бы не управились со страной без народного импульса. Они опирались на этот импульс, на это народное стремление к расширению границ, на русскую волю, не ущемлявшую волю других народов.

Вот китайцы построили Великую китайскую стену, чтобы замкнуть свою государственность, а Россия создала казачество – эту живую, подвижную стену, которая двигалась на юг, на восток, входила в контакт с различными народами, уживалась с ними, перенимала их обычаи, делилась своими, смешивалась кровно. В этих контактах насилие было самым негодным аргументом. Русские быстро поняли это, поэтому строили отношения прежде всего на основе взаимопроникновения, взаимной инфильтрации. Эти процессы не были инспирированы ни властями, ни эгоизмом служилых людей, это диктовалось естественными чувствами русского народа, видевшего в другом народе своего брата.

Не мне принадлежат все эти мысли, я пересказываю размышления русского историка Ивана Лукьяновича Солоневича. Посаженный в 1929 году в сталинские лагеря, он бежал из них за границу и написал в Аргентине книгу «Народная монархия». Он говорит в ней, что русская государственность – и «вертикальная», и «горизонтальная» – строилась как надёжный смык власти сверху и народного инстинкта снизу, причём вторая составляющая всегда была главной. Когда рушились верхние этажи власти в империях Александра Македонского, Карла Великого, Наполеона или третьего рейха, рушилась и сама империя. А Россия в этих случаях всегда восставала, как феникс из пепла.

Ю. К. – Мы подошли к проблеме народного инстинкта, иными словами, духа народа, к той загадочной силе, которая движет культурой, государственностью, судьбами популяций и отдельных людей. Но что это за сила такая? Она как вечный вопрос пьесы Ионеску «Годо»: Годо… Где он? И что это такое?

С. К. – Поговорим и об этом. Добавлю лишь, что в смутное время спасти наше многонациональное государство могут не указы сверху и не юридические уложения Верховного Совета, при всём моём уважении к этому органу, а народная воля, народный инстинкт.

Мы все должны почувствовать ответственность за судьбу государства, за наше будущее. Если такое чувство пересилит в нас эгоистические заботы, а также детскую безответственность, гражданской войны не будет и наш государственный корабль не перевернётся. Но если попытки оздоровления будут исходить лишь сверху, а большинство людей, как птенцы, будут ждать, какой рецепт им сунет в клюв тот или иной политик, экономист, политолог, тогда я не вижу оптимистической перспективы.

Теперь о духовности. Под этим словом понимают всё; посмотрел телевизор – набрался духовности.

Ю. К. – Ну, с нынешним телевизором, скорее, наоборот...

С. К. – Да, конечно, духовность – понятие созидающее, чистое, объединяющее, я бы даже сказал, таинственное, идущее из не всегда осознаваемых глубин или высот народного сознания. Оно проявляется в разных формах, и в первую очередь в форме религиозной культуры, это духовность высшей пробы. Религиозная культура пронизывает и «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона, и романы Достоевского, и творчество Льва Толстого, и даже стихи полуатеиста-полуверующего Александра Блока.

Ю. К. – Почему же «полу»? Блок – пожалуй, один из самых мистических русских поэтов. Если он не был ортодоксальным христианином – это другое дело. Вы начали отсчёт отечественной духовности с митрополита Иллариона, то есть с христианства. Между тем и до принятия христианства славяне имели развитое язычество. Сейчас историки всё чаще говорят, что древнеславянский языческий пантеон сродни индийскому ведическому. А ведическая религия – высокодуховное явление.

С. К. – Я назвал Иллариона не для отсчёта духовности. И помянул его имя в ряду именно великих русских писателей, потому что мне дорога религиозность, выраженная и в слове русского священника, и в слове литератора.

Вспомним известные стихи Есенина, как сильно выразил он свою муку о вере, о потере народом духовности, когда соблазнился перспективами открывшейся в революцию свободы.

Ещё закон не отвердел,

Страна шумит, как непогода.

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода.

Вот эта отравившая нас свобода, вытравившая духовность, как ледяной ветер вымораживает живую озимь, как убивает он раньше времени цвет на деревьях – такая свобода свойственна всему XX веку. И чтобы противостоять отраве подобной свободы, чтобы сохранить подлинную свободу духовности, человек должен мобилизовать в себе не только личностные, но и какие-то глубинные, родовые, генетические силы.

Кроме религиозного сознания можно опереться и на нашу светскую классическую культуру, являющуюся поистине вторым главным пластом отечественной духовности. Хотя вся она тоже покоится на религиозном фундаменте. Русская художественная литература была, понятно, свободнее церковной, более «вольтерьянской», как иногда говорят. Пушкин, Лермонтов, Лев Толстой, Блок в своё время подвергали сомнению вроде бы незыблемые постулаты, выработанные человечеством. Но в конце концов они возвратились к истокам народной духовности, к тем же религиозным постулатам.

Почему народ сегодня страдает, почему он становится массой, населением? Потому что разрушены его духовные корни и традиции. Может быть, не до конца, но в значительной степени. Семена же духовности закладываются с колыбельной песни, с народного языка. Язык крестьянина может быть неправильным с точки зрения литературных форм, но он содержит некие шифры, духовные знаки, которые связывают человека с его предками, уходят аж в IX, VIII, VII века. И с духовной точки зрения такие шифры могут быть гораздо важнее, чем, скажем, библиотечки из 15–20 книг, которые появились в крестьянских домах в 1930-е годы как антитеза дореволюционному «бескультурью». Потому что многие из этих книг чаще подтачивали духовную традицию, чем оберегали, а тем более продолжали её.

Мне жаль, что современные средства массовой информации вторят левакам 1920–1930-х годов и вместо подлинной культуры предлагают россиянам всё что угодно, вплоть до конкурсов красоты областного и районного масштабов.

Ю. К. – Станислав Юрьевич, вы произнесли слово «красота». Достоевский говорил, что она спасёт мир. Понятно, не телевизионные эрзацы её, а Красота с большой буквы. Недавно приезжавший в страну С. Н. Рерих в ряде интервью повторил ту же мысль, он даже подчеркнул её космический характер, сказал, что устремление к Красоте есть один из главных законов Мироздания. Ему был задан вопрос: как соотносятся высшие идеалы Красоты с духовной историей России? Знаменитый художник ответил: идеалы православия, начертанные Иисусом Христом, были прекрасными русскими маяками. И те русские подвижники, которые следовали этим идеалам, претворяя их в подвиге собственной жизни, сами становились народными маяками в России.

Но православие – не единственная духовная традиция, которая оживает и расцветает в нашей стране. Укореняются ислам, буддизм, причём не только в традиционных местах их распространения: Бурятии и Калмыкии, но и во многих крупных русских городах, в среде интеллигенции. Наконец, появляются нетрадиционные или забытые вероучения, растёт интерес к нашим дохристианским корням, славянскому язычеству. В этой связи вспоминается пророчество религиозного русского писателя конца XIX века Константина Леонтьева. Он ещё до наступления нашего столетия сказал, что Россия в XX веке пройдёт через полосу величайшего безбожия, но вслед за этим наступит невиданный духовный расцвет. Похоже, что прогнозы Леонтьева потихоньку сбываются. Мой же вопрос к вам вот в чём: считаете ли вы, что будущий духовный взлёт нашей страны будет связан только с возрождением православия или с союзом всех здоровых и разноплановых духовных сил российского общества?

С. К. – Конечно, необходим союз всех здоровых сил. Но, думаю, нам следует начать с ремонта и укрепления нашего покосившегося православного дома. Речь идёт прежде всего о русской составляющей, о русском цементе, связывающем Россию, – о православии. Надо восстановить всю практическую систему православного воспитания. На это уйдут десятилетия, потому что духовное сознание – не быстро растущая трава, за один сезон его не вырастишь. Я бы сравнил его с кораллом, который прирастает целыми десятилетиями. Отсюда прочность фундамента, который можно поколебать, но разрушить невозможно. Для начала нужно вернуться к отработанному веками опыту школьного воспитания, к изучению литературы, пения, рисования в тех формах, которые ещё были живы, например, в 1940 году, когда я поступил в школу. Сейчас у нас от прошлого школьного опыта камня на камне не осталось.

Мы разводим руками: куда делась духовность? – когда своими руками рушим её вековые основы. Телевидение ведёт массированные психические атаки на русские сказки, искажая и опошляя их сюжеты, образы, идеи, превращая сказку в бездарный шлягер.

Ю. К. – За многие века мы всяких атак перенесли несть числа. И психических тоже.

С. К. – Конечно, нам не привыкать, переживём и это. Но какой ценой? Возьмите буквари, учебники родной речи и литературы. Когда я начинал учиться, ещё не успели доломать старую школьную методологию, очень нравственную, устойчивую, с массой принципов, оправдавших себя. В 1930-е годы русское учительство, в общем, справилось с наскоками школьной «левизны». А в последние десятилетия с помощью средств массовой информации и академической науки школьному делу был нанесён непоправимый ущерб. Пушкин, например, стал вытесняться Агнией Барто, Самуилом Маршаком, Борисом Заходером...

Ю. К. – Вы хотите сказать: пора начинать обратный процесс – возвращения к Пушкину, а также включать в школьные программы жития святых, другую святоотеческую литературу?

С. К. – Да, эту литературу необходимо издавать. И Закон Божий в школе нужен. Но, видимо, в ближайшем будущем подобные перемены в учебном процессе нереальны. Потребуются годы и годы, чтобы подготовить соответствующий корпус учителей, a вот учебники, хрестоматии родной литературы – всё это должно обновиться в ближайшее время.

Ю. К. – Вернёмся к процитированным вами стихам Есенина: «Ещё закон не отвердел...». Там есть ещё и такой пассаж:

Неведомый, простой и милый,

Он вроде сфинкса предо мной,

И не пойму, какою силой

Сумел потрясть он шар земной?

С. K. – Что ж, у Есенина есть: «А мне и Ленин не икона...».

Ю. К. – Есть и такое. Но я затронул эту тему не ради противоречивых оценок Ленина Есениным, а из-за нового шума, который поднялся в прессе вокруг имени большевистского кумира. Ленин, как известно, сам при жизни пытался бороться против превращения его в икону. Не преуспел. Сталин – это тоже известно – махнул рукой на своё непомерное возвеличивание, и сказал, что людям необходим какой-то божок. То есть мы сами творили кумиров из своих вождей.

С. К. – А теперь начинается откат?

Ю. К. – Если бы только откат или восстановление подлинного облика Ленина, человека жёсткого, даже жестокого, ошибавшегося, но единственного, кто сумел в начале ХХ века удержать государственный корабль России наплаву. Теперь же вслед за полосой глумления над Сталиным начинается такая же свистопляска вокруг имени Ленина. Ещё можно понять, когда подобными делами занимается либеральная пресса, но если в хор хулителей Ленина включается, например, Владимир Солоухин – это для меня было полной неожиданностью.

С. К. – Да, Солоухин напечатал в журнале «Родина» заметки, которые назвал «Читая Ленина». Они распространяются брошюрами, отпечатанными в самиздате, кооперативных издательствах, на них делают бизнес, поскольку тема, как сталь, горяча.

Ю. К. – Именно. А ещё в списках бродят стихотворные сочинения Солоухина о Ленине. Не хочется верить, что их написал русский поэт: столько в них ругани, яда, ненависти. Помните, у Пушкина: «Когда я слышу голос злобного поэта...»? Тема действительно горяча, как сталь, по вашему выражению, но ведь сталь можно и перекалить, а можно и обжечься ею.

С. К. – Ленин – чрезвычайно сложная фигура, вся трагедия его, на мой взгляд, в том, что он взял на себя ответственность за судьбу народа и государства, которую не имеет права брать один человек. Такую ответственность может взять на себя лишь традиция. Ведь русские цари и императоры правили не сами по себе, они продолжали традицию, прошлый опыт. Скажем, Александр III опирался на опыт Александра II, тот – на опыт Николая I, Екатерины, Петра. Словом, царский опыт был детерминирован какой-то коллективной волей, шедшей из глубинных пластов народной истории. Ленин попытался сделать нечто сверхчеловеческое – перевернуть государственные основы единоличной волей.

Ю. К. – Но ведь Ленин тоже опирался в своих действиях на народную волю, или, как вы говорите, народный инстинкт. Иначе бы «кремлёвский мечтатель» не достиг успеха. И в своих революционно-разрушительных устремлениях не был одинокой фигурой в русской истории: вспомним того же Петра I. Но после Гражданской войны его линия резко переменилась, она стала «охранительной», за что Ленина упрекали даже его соратники.

С. К. – Его соратники, так называемая ленинская гвардия, были во много раз хуже и примитивнее Ленина, знали народ гораздо меньше, чем он. Он всё-таки до 16 лет воспитывался в православной семье, жил до 30 лет в России. А многие из его сподвижников, ещё мальчишками вступив в революционное движение, попали в ссылку, потом эмигрировали за границу и совсем оторвались от народной почвы, в которой и без того не имели корней. В конечном счёте и Троцкий, и Бухарин, и Каменев, и Зиновьев, и Дзержинский прибыли в 1917 году в Россию с психологией эмигрантов. Они не принимали в расчёт интересы народа, были одержимы разрушительными идеями. Вот часто цитируют Пушкина: «Не дай бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». На этих словах обычно прерывают рассуждения поэта. А дальше идёт такое горькое размышление: «Трудно понять тех, кто разжигает бунт. Они или не понимают народ, или для них своя головушка – полушка и чужая шейка – копейка». Так что остережение Пушкина относится не к народу, а к той «элитарной» верхушке, которая затевает перевороты, не задумываясь над последствиями.

Ю. К. – У Пушкина речь шла о декабристах.

С. К. – Да, это сказано о них. Пушкин npишёл к выводу, что декабристы не понимают ни истории России, ни уклада её народа, ни того характера государственности, с которым они решили бороться. То есть у них была психология «малого народа», как об этом пишет Игорь Шафаревич. Декабристы выражали взгляды космополитствующего дворянства, для которого борьба за власть, а не интересы народа, являлась главенствующим интересом.

Ю. К. – Суровая оценка! Я склонен дать декабристам более сдержанную характеристику. Мне кажется, подавляющее большинство их руководствовалось, скорее, не властными амбициями, а плохо понятыми инстинктами крестьян. Но вопрос повёрнут интересно: психологию «малого народа» могут нести в себе и представители народа большого. Тут я с вами полностью согласен. Наскоки некоторых наших «патриотов» на Ленина могут быть не чем иным, как водой на мельницу корыстных интересов тех, кого вы называете либералами. В самом деле, наша государственность больна, зачем же выбивать последние камни из её социалистического фундамента? Эти крикуны полагают, что они режут правду-матку. Но, во-первых, их правда не проверена или недостаточно проверена временем, а во-вторых, не всякую правду и не во всякое время нужно гаркнуть во всеуслышание. Иногда и помолчать нелишне. Ведь одно дело – выступить против Ленина в условиях его чрезмерного пиетета, но совсем другое – в эпоху ниспровержения всех авторитетов. Когда Джордано Бруно поднял голос против католической церкви в пору её тотального господства, это было актом несомненного героизма, а когда Емельян Ярославский добивал поверженное коммунистами церковное православие, это уже выглядело как откровенное мародёрство.

Что касается злонамеренных замыслов «малого народа», хочу заметить, что, по моему мнению, страшны не столько эти замыслы, сколько хаос и бестолочь в рядах тех, кто искренне считает себя представителем народа большого. Мудрый Платон остерегал: тирания начинается с демократии, точнее, с демократического хаоса.

Если же вернуться к Ленину, то, что бы о нём ни говорили, как бы его ни судили, народ принял его, пошёл за ним. А во время Великой Отечественной окончательно подтвердил свой советский выбор, даже после всех ужасов коллективизации и 1937 года. Так что и Ленин, и Сталин органически вошли в русскую государственность, изъять их из неё невозможно.

С. К. – Изъять из истории ничего нельзя. Но крупные политики не могут быть бесспорно приемлемыми фигурами прошлого и настоящего. В том смысле, что нельзя охватить органически чаянья всех слоёв населения, а также полностью уловить народный инстинкт. Тем более что инстинкт этот часто противоречит, сопротивляется политике. А царь или вождь должны выполнить политическую задачу во что бы то ни стало.

Вот говорят: Ленин был против Гражданской войны, дескать, её спровоцировало сопротивление уходящих классов, большевики почувствовали, что у них под ногами земля горит, и стали защищаться...

Ю. К. – Конечно, в драке положено драться.

С. К. – Ерунда это полная!

Ю. К. – С христианской точки зрения, возможно, и ерунда. Но много ли настоящих христиан подросло за две тысячи лет христианства?

С. К. – Я не о том. Недавно мне довелось прочесть статью Бухарина о Ленине, написанную сразу после его смерти. Бухарин рассказывает, как в Берне в 1915 году они узким кружком революционеров («страшно далёких от народа» – цитирую Ленина) обсуждали назревающую революционную ситуацию в России. Большевики ожидали её, в эйфории даже поднимали тост (уж не знаю, чем чокались, чаем, что ли, ведь Ленин, как известно, совсем не пил вина). Так вот, поднимали тост за то, что скоро возвратятся домой и превратят войну империалистическую в войну гражданскую. Стало быть, гражданская война трезво и расчётливо была заложена в программу большевиков, а не родилась стихийно, из сопротивления «эксплуататорских классов».

Ю. К. – Станислав Юрьевич, назовите мне хоть одного крупного политика прошлого, который мог бы обойтись без холодного и даже жестокого расчёта. Возьмём для примера Владимира Красно Солнышко, причисленного к лику святых. Кем он был до крещения? Кровавым и коварным политиканом. Да и после крещения мы знаем лишь идеализированный лик князя – крестителя Руси. Так что мерить политика бытовой меркой очень трудно, если это вообще возможно.

Но я бы поставил вопрос шире. А может быть, и Голгофа России XX века тоже родилась вовсе не из злодейских замыслов революционеров-заговорщиков и не из «народного инстинкта», а из каких-то ещё более глубоких и мощных «родовых инстинктов»? Родовых в смысле мук рождения нового мира. Ведь сам Иисус Христос увенчал свой земной путь распятием, как бы символизируя этим, что без распятия нет воскресения и вознесения. Напомню Блока с одним из его мистических видений Христа с красным знаменем впереди «двенадцати».

С. К. – Но это личное мнение Блока.

Ю. К. – Так же как и оценка Ленина Владимиром Солоухиным. Только блоковское мнение, пожалуй, потяжелее. Всё же Блок и Солоухин – разные весовые категории.

Сейчас мы много говорим о православии, о церкви. Но часто выхватываем из христианского учения лишь отдельные его заповеди, такие, например, как повиновение властям, «не судите, да несудимы будете», «кесарю – кесарево, Богу – Богово». При этом игнорируем прямо противоположные уложения, скажем, такие как «не мир Я принёс, но меч». А ведь этими словами Бог сам признаёт, что Он не только любовь, но и суровый судия.

Две тысячи лет назад Иисус Христос сказал: «Вот идёт князь мира сего, но во Мне он ничего не имеет». Найдётся ли сегодня хоть один человек, который мог бы сказать о себе: во мне нет ничего сатанинского, то есть разрушительного? Революция 1917 года как раз и была коллективным сатанинским джинном, выпущенным на волю из огромного кувшина русского народа. Вот и пришлось этого джинна укрощать не Божественной любовью, а Божественным мечом Ленина и Сталина. И весь ужас в том, что страшные страдания не укротили нас, хотя и значительно поубавили пыл. Ведь зудит, ох как зудит в некоторых из нас новый бунт.

Всё-таки я верю в свой народ и в основной постулат всех мировых религий: мир развивается по сценарию Бога, а не сатаны.

С. К. – Мне ближе народное выражение: «На Бога надейся, но сам не плошай».

Ю. К. – Большевики в 1917 году и не оплошали. Но сегодня прокисли, отдают свои завоевания в чужие руки, тому же «малому народу». Хотя большой народ не отказал им окончательно в доверии.

С. К. – Вы говорили о том, что народ подтвердил свой социалистический выбор в 1941 году. Я думаю, народ сделал более глубокий выбор – подтвердил свою приверженность многовековым корням, ведь он почувствовал, что речь идёт о жизни и смерти, о том, что эти корни могут обрубить. В конечном счёте в борьбе с фашизмом нам помогали даже те, кого советская власть изгнала из страны. В борьбу включились известные деятели первой волны русской эмиграции, белые офицеры вступали в ряды французского Сопротивления. Это была подлинная Отечественная война.

Ю. К. – Кто с этим спорит? Но ведь теперь идёт та же отечественная война в идеологии, требуется объединение всех патриотов. Время ли топтаться по советской истории и её вождям?

С. К. – Тут спорить тоже не о чем, необходимость патриотического объединения людей насущна. Но процесс этот возможен лишь естественным путём, не силовым.

Ю. К. – Обсудим ещё одну тему, которая пока не уходит из органов массовой информации: публикацию журналом «Октябрь» «Прогулок с Пушкиным» Абрама Терца, или Андрея Синявского. Считаете ли вы, что нужно продолжать дискуссию вокруг этой публикации или руководствоваться моралью басни Крылова: «Там слов не тратить по-пустому, где нужно власть употребить»?

С. К. – Союз писателей РСФСР пытался власть употребить, но не был поддержан более высокими инстанциями. А дискутировать, считаю, нужно. У нас столько денационализированных русских или просто оболваненных! Им и в голову не приходит, что все наши беды происходят оттого, что нас лишили национальных святынь или оскорбляют их. Надо объяснять людям, что происходит вокруг. Вслед за Синявским идёт надругательство над памятником Пушкину в Молдавии. Или есть такая жёлтая газетёнка «Московский комсомолец», которая напечатала стихи о Пушкине, якобы ударившем нищего хлыстом за то, что тот назвал себя Христом. Ударил, прыгнул в карету и уехал... Есть и анекдотические случаи, когда, например, выпускают мужские трусы с пушкинским автографом и цитатами из «Евгения Онегина». Делается всё это в расчёте вызвать ярость народа, вывести людей из равновесия, а потом кричать на весь мир о погромах. Обо всём этом, думаю, надо писать, говорить, но спокойно, понимая, с кем имеешь дело. А придёт время – и власть употребить, но опираясь уже на общественное мнение, сформированное вокруг таких постыдных инцидентов.

Ю. К. – Станислав Юрьевич, вас называют шовинистом, экстремистом, антисемитом и другими нехорошими словами. Но, беседуя с вами, я убеждаюсь, может быть, даже в чрезмерной вашей терпимости. У меня настроение более решительное: когда речь идёт о поругании национальных святынь, такие посягательства нужно пресекать, а не дискутировать, потому что они-то как раз и вызывают бунт «бессмысленный и беспощадный».

Впрочем, довольно о делах нелитературных или окололитературных, давайте поговорим о делах профессиональных. Вас, наверное, часто спрашивают, что изменилось с тех пор, как вы возглавили журнал? Сразу скажу, что читатель отметил смену цвета обложки с жёлто-серого на белый. И контур известного памятника как намёк, очевидно, на то, что хотя обложка белая, но время-то смутное. Возникает потребность в Мининых и Пожарских? Это по поводу обложки. А содержание?

C. K. – Мы, то есть редакция журнала, хотим видеть «Наш современник» оплотом культурных сил России, чтобы популярность журнала всё увеличивалась. Сейчас набрали полумиллионный тираж, хотим же добиться миллионного. И надеемся через год достичь. Кроме того, как я уже говорил, стремимся стать средоточием всех здоровых культурных сил России, чтобы на материалах «Нашего современника» воспитывалась русская интеллигенция: учителя, врачи, инженеры; чтобы техническая интеллигенция с нашей помощью хотя бы чуточку меньше страдала от технократического комплекса, потому что технократия – тоже форма национального обезличивания.

Вводим рубрики «Не хлебом единым» и «Исторический архив», куда мечтаем привлечь лучших писателей, публицистов, мыслителей. Короче говоря, хотим собрать духовный потенциал отечества, все его духовные силы. И те, что забыты нами, и те, что засыпаны пеплом исторических катастроф. Будем стараться разгрести пепел, отыскать обломки, показать нержавеющее наследие наше, золотые россыпи наших курганов. И чтобы наследие это давало импульсы сегодняшнему русскому сознанию, растило, опекало и расширяло его.

Ю. К. – Спасибо за беседу. Если позволите, я закончу её строкой известной молитвы: «И остави нам долги наша, яко же мы оставляем должникам нашим». Это формула из Библии на старославянском языке. Русский синодальный перевод гласит: «И прости нам долги наши так же, как мы прощаем нашим должникам». Конечно, можно перевести таким образом – как моление об освобождении от земных долгов. Но древние религиозные тексты многозначны, известную библейскую фразу можно понять и в прямом смысле: оставь нам наши долги, чтобы мы могли их исполнить до конца. Пойдёт такая концовка беседы?

С. К. – Пойдёт.

Прошло больше четверти века, как эта беседа пролежала неопубликованной в моём архиве. Журнал «Сибирские огни» тогда отказался её печатать, и я публикую её сейчас, потому что многое в ней актуально до сих пор, в том числе тема русского и советского, которая многими православно ориентированными людьми оценивается негативно. Я не говорю уже про официальную позицию Церкви на этот счёт, с которой я не могу согласиться. Свои размышления я выразил в стихотворении «Письмо священнику».

***

Вы Родине нашей вменили в вину

Публично, с амвона, ни мало ни много,

Что страшную мы заслужили войну

За власть коммунистов, отвергшую Бога.

Ну что ж, и церковный, быть может, погром

В семнадцатом тоже был горьким лекарством

За несохранённый Синодом Покров

Святой Богородицы над государством.

Но я-то в стихах не виню никого

За нынешние и былые невзгоды,

Нам вместе бы с вами вернуть торжество

Священной весны сорок пятого года.

В ту пору нас вместе связала беда.

Сегодня же беды разводят в тумане.

Вы ждёте повинной? Примите тогда

За всех коммунистов моё покаянье.

Простите, что манны не ждали с небес,

Что, в Бога веря, творили молитву,

Что строили вместо церквей Днепрогэс,

Колхозы, метро, Комсомольск и Магнитку.

Что был, не мерещился классовый враг,

Что с ним воевали, не прячась по затишкам,

Что гибли за цвета кровавого флаг

И верили батьке с усами – не батюшкам.

Но если вернётся на Родину Свет

И Знамя победное вновь будет поднято,

Я верю – допишется в Новый Завет

Апостольский грех большевистского подвига.

Стихотворение было опубликовано в «Нашем современнике» и даже, как я понял, в известном смысле выразило точку зрения руководства журнала.

Моё письмо Куняеву

Прочитав интереснейшую статью Станислава Юрьевича о Пушкине в «Нашем современнике», я написал ему письмо, опубликованное в этом же журнале.

Дорогой Станислав Юрьевич!

С истинным наслаждением прочёл в шестом номере «Нашего современника» Вашу статью о Пушкине. Готов подписаться под каждым словом, если уместна с моей стороны такая похвала. Пушкину создали акафисты равновеликие ему Гоголь и Достоевский. Ваша статья – в данном ряду. Это не преувеличение, не дежурный комплимент. Вы точно и по-своему вместе с классиками, продолжая их мысли, определили значение нашего Поэта для России, да и для мира в целом. Где ещё, в какой стране сочинитель стихов становится предметом всеобщего обожания? Пушкину поклоняются верующие и безбожники, русские и евреи, утончённые либералы и «твердолобые сталинисты». Почему? Да потому что Пушкин – божественная, идеальная норма человека. Потому что именно таким людям адресована Нагорная проповедь Иисуса Христа в надежде, что она будет не только услышана, но и реализована. Ведь Спаситель прямо сказал, что Он пришёл не к реальным или лукавым праведникам – к искренним грешникам. Таким великим, святым, прекрасным грешником живёт в нашем сердце Александр Сергеевич.

У англичан есть Байрон, у французов – Верлен и Рембо, у американцев – Эдгар По, возможно, равные нашему Поэту мастера. Но они слишком заигрались с дьяволом и не сделались религиозными фигурами в глазах соотечественников. На Востоке мы знаем поэта-суфия Инайят Хана, индуиста Тагора, даоса Ли Бо. Они тоже не стали пророками для своих стран, потому что их опередили в союзе с Богом Магомет, Кришна, Лао-цзы. Наш Пушкин уникален ещё и потому, что ни через одного из пророков Земли небесный Отец не проявлял себя столь свободно, легко и очаровательно, как через Пушкина. Под этой свободой, лёгкостью, очарованием – великая пахота, а над ними – крест дуэльного распятия.

Пушкин – наш тяжкий путь к русской святости, одновременно и сама эта грешная святость, включающая жестокое крещение Руси, расколы, смуты, апофеозы, наконец, великий советский опыт…

Вы очень своевременно напомнили о том, как праздновался столетний юбилей Пушкина в зловещем 1937-м. Я смутно помню кое-что из того времени (мне тогда было шесть лет), а кроме того, сохранил семейную реликвию – металлический барельеф Поэта, отштампованный в ту пору на советской фабрике с надписью «1837–1937». Кое-кто по такому поводу может похихикать: дескать, праздновали пышно смерть поэта («Они любить умеют только мёртвых»). Но ведь это были по существу официальный акт канонизации Пушкина советской властью, объявление ухода его в бессмертие, наконец, строгий вердикт, объявляющий вне закона любые попытки сбросить Пушкина с «корабля современности».

Вы замечательно глубоко проанализировали слова Гоголя о Пушкине как идеале человека в развитии, «каким он станет через двести лет» (срок исполнился). И дело не в числе лет – в сути. Если в иных странах и религиях идеал каноничен, у русских он постоянно развивается, как развивался сам Пушкин от «афея» к «отцам пустынникам и девам непорочным». Потому что сам Бог не канон, а непрерывное и непременное развитие.

Вы убедительно защитили А. С. от попыток «женской приватизации» со стороны Ахматовой и Цветаевой, от похлопывания по плечу Маяковским, от блоковских наваждений, то есть выделили Пушкина в особую фигуру на русском Олимпе. И как тут с вами не согласиться? Даже не принимая излишней резкости по поводу вышеназванных, вполне достойных персоналий нашего поэтического Олимпа. Время-то больное, не до олимпов! Россию сегодня настойчиво заталкивают в политическую, экономическую, аморальную пропасть – в пасть к дьяволу. Не первый раз! Пушкин же остаётся нашей охранной грамотой: не дождётесь! Опять же, почему? А потому что образец духовного, нравственного и физического здоровья.

В заключение позвольте поблагодарить Вас как главного редактора «Нашего современника» за честь публикации именно в шестом (пушкинском) номере моей подборки стихов, что в том же номере опубликованы замечательные стихи о России иркутянина Виктора Бронштейна – ещё одно доказательство непобедимости Пушкина и всемирной Русской идеи, живущей поверх всех лопающихся швов нынешней цивилизации.

В моём книжном шкафу книга Ваших стихов «Пространство и время» с дарственной надписью: «Юрию Ключникову с верой в силу правды и с надеждой, что сыновья продолжат наше дело… 30.07.1985». Рад подтвердить сегодня, что оба наши Сергея это дело продолжают. А Вам – здравия, многая лета и славных трудов на благо Отечества.

05.07.12. Новосибирск

Напоследок приведу стихотворение, посвящённое Станиславу Куняеву.

МАМОНТЫ

Мы не в ладах с азами новой грамоты –

Рвать отовсюду для себя куски.

Мы – мирно вымирающие мамонты

Без радости, но также без тоски.

О чём грустить? Что водки много пили мы,

Что крест планеты на себе несли?

Что в будущее путь торили бивнями,

Где снова оказались на мели?

Законы хлева не для бивней пишутся.

Базарный хлам мы предаём огню.

Мы оставляем нынешние пиршества,

Как и всегда,

Чумному воронью.

Себе же – травы, вольные, зелёные,

Хоть на прокорм, хоть в поле на подстил…

Мы веку благодарны, что солёными

Купелями нас с детства окрестил.

Живём по нравам родового имени –

За родину на бой и на костёр…

Мы – мамонты, но мы ещё не вымерли.

А вымрем – так травою прорастём.

Но не бездумной зеленью забвения,

Себя отдавшей бесам нарасхват, –

Травой любви, надежды, воскресения,

Что пробивает камень и асфальт.

2007

Виктор Астафьев

Фото 59. В. П. Астафьев

С ним лично мы не встречались, были только телефонные разговоры и два письма, полученных мной в начале 1980-х. Они были написаны на тетрадных листах в клеточку уже дрожащей рукой. Эту последнюю деталь, конечно, можно было бы опустить в посмертных записках об очень значительном и, главное, очень русском писателе, которого сумела-таки подловить в конце жизни «нежить». Но дело в том, что дрогнула и душа писателя. Одни и те же руки написали о Великой Отечественной войне нежнейшую пастораль «Пастух и пастушка» и злобный роман- памфлет «Убиты и прокляты», который бывшие фронтовики, в том числе друг В. П., тоже замечательный писатель Николай Носов, сурово осудили.

И всё же для меня же «дрожащие руки» Виктора Петровича – акт Божьей милости, свидетельство того, что ангел-хранитель почти двадцать лет связывал нетускнеющий талант писателя с Богом. Вот последние «затеси» (зарубки памяти) Астафьева, опубликованные за год до его ухода.

«Учитесь, соотечественники, у поэта Рубцова не проклинать жизнь, а облагораживать её уже за то, что она подарена свыше и живёте вы на прекрасной русской земле, среди хорошо задуманных Богом людей».

Многие годы Виктора Петровича связывали с Николаем Рубцовым не просто дружеские, но и, можно сказать, родительские отношения (о трагически ушедшем поэте заботилась и жена В. П. Мария Семёновна). Астафьев оставил о Рубцове лучшие, на мой взгляд, воспоминания и подлинно христианскую оценку Людмилы Дербиной, которую следствие, да и она сама обвинили в непредумышленной смерти великого русского поэта.

«Я прошёл в морг. Внутри он был не так ужасен, как снаружи. Мрамором отделанный зальчик был негусто заполнен носилками или топчанами с наброшенными на них простынями, под которыми угадывались тела упокоенных. Меня встретила пожилая пьяненькая тётка с бельмом на глазу – такие, на мой взгляд, особы и должны здесь хозяйничать. Тётка открыла было рот, но я сунул ей пятёрку, и она запричитала: «Вы к Коленьке, к Рубцову? Вот он, вот он, ангелочек наш, соловеюшко вологодский».

Приоткрыла простынь на крайнем топчане. Я попросил прибавить света. Самое удивительное было то, что Коля лежал успокоенный, без гримасы на лице и без языка, который непременно вываливается у удавленников. Я едва не вскрикнул, заметив вместо гримасы привычную хитроватую или даже довольненькую улыбку в левом углу рта, словно бы Коля говорил мне: «Ну, оставайтесь, живите. А я отмаялся».

Не знаю, правда или нет, но будто бы соседи слышали или в милиции убийца призналась, что Николай на мгновение вырвался из её лап и успел сказать: «Люда, я же тебя люблю». Не помогло. Какая-то сатанинская сила, непонятная самой женщине, овладела ею.

...И был безумец, мною увлечённый,

Он видел бездну, знал, что погублю,

И всё ж шагнул светло и обречённо

С последним словом: «Я тебя люблю!».

Пройдут годы после смерти поэта. Убийца отсидит в тюрьме, вернётся на родину, в райцентр, и издаст в райгородишке Вельске сборник стихов под названием «Крушина» – книжку, заполненную сильными, трагически звучащими стихами, уникальнейшим материалом. Главное и самое болезненное, о чём свидетельствуют стихи Людмилы Дербиной, – она любила, любит и не перестаёт любить так чудовищно погубленного ею человека. Вот эту-то тайну как понять? Как объяснить? Каяться? Но вся книга и есть раскаяние, самобичевание, непроходящая боль и мука, вечная мука. Было бы, наверное, легче наложить на себя руки и отрешиться разом от всего. Но Бог велит этой женщине до дна испить чашу страдания, до конца отмучиться за тот тягчайший грех, который она сотворила, до могилы пронести крест, который она сама на себя взвалила».

Я прошу у читателя извинения за столь длинную, но замечательную по писательской зоркости цитату из «Затесей». Единственноё, что может меня извинить, – великолепная «длиннота» касается судеб сразу трёх человек и проливает свет на их поступки – они бессознательны.

Только очень недалёкие люди могут обвинять Рубцова, что он пил и в нетрезвом состоянии, поджигая спички, бросал их зажжёнными в лицо любимой женщине. А она, защищаясь, и тоже, по-видимому, нетрезвая, в ярости кинулась на него… Кто виноват, что Виктор Петрович одним и тем же пером написал совет равняться на Рубцова – не проклинать жизнь, а облагораживать её, и сделал последнюю «затесь-запись»: «Я пришёл в мир добрый, родной и любил его бесконечно. Я ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье. Виктор Астафьев».

Так Виктор Петрович расстался с людьми. А люди мне много хорошего рассказали о нём. И бывший руководитель Красноярской писательской организации, ныне живущий в Дивногорске, Владлен Белкин, прекрасные стихи которого Астафьев цитирует в «Затесях». Как отповедь на исповедь Людмилы Дербиной И красноярский профессор В. Н. Кочнев, живший с писателем по соседству, оба проживали в стандартных, малогабаритных домах красноярского Академгородка. И музейный работник из Овсянки – села на Енисее рядом с Красноярском, где родился В. П. Она очень просила меня передать оригиналы «листочков в клеточку» в писательский музей Овсянки. Я не отдал, о причине расскажу чуть позже.

И сам, кроме благодарных слов, что могу сказать о большом русском писателе? Ведь я даже стихов своих ему не отправлял, их послал один из подписантов Записки, о ней много говорилось раньше, ныне новосибирский профессор культурологии Ю. Г. Марченко. Результат? В телефонном разговоре Виктор Петрович мне сообщил примерно следущее:

«Каждую неделю езжу на почту, привожу домой на санках мешки писем. Присылают рукописи, спрашивают, как жить. Что могу ответить, когда сам не знаю, как это делать сегодня? Среди многих бумаг обнаружил твои стихи. Ты ни о чём не спрашиваешь, пишешь временами крепко, не надуманно, но о пережитом душой и шкурой. Продолжай».

Но он еще написал мне короткое письмо.В моей книге «Русское окно» опубликована фотография этого письма Астафьева мне, написанного его рукой: «Каким-то кружным и долгим путём до меня дошли Ваши стихи, и я прочёл их с удовольствием, есть стихи зрелые, крепкие по мысли и форме. Из этих вот присланных мне стихов вполне можно выбрать подборку стихов для печати. Если у Вас не испорчены отношения с журналом «Сибирские огни», обращайтесь туда к Александру Александровичу Романову и скажите, что я читал стихи и рекомендовал предложить подборку журналу. Если «Сиб. огни» Вас не устраивают, можно послать стихи в «Студенческий меридиан», также сославшись на меня.

Желаю Вам всего только хорошего! Кланяюсь. В. Астафьев».

О чём вышесказанное говорит? Об огромной ответственности писателя и к своему делу, и к литературе вообще. Кто я ему такой, чтобы заботиться о публикации, ведь в глаза меня даже не видел?! А он, великий трудяга, перерыл горы бумаги, чтобы отыскать и бескорыстно похвалить чужие стихи. Сегодня такое в писательском мире и во сне не приснится. Я очень благодарен Виктору Петровичу за это внимание, закончившееся тем, что в антологии русской поэзии, составленной Виктором Астафьевым и Романом Солнцевым, где каждый поэт был представлен одним стихотворением, появилось и моё.

В начале очерка об Астафьеве я написал, что в конце жизни писателя подловила «нежить». Что имею в виду? Тот закрытый от глаз невидимый мир, который кишит многочисленными бесами и соблазняет живущих. Это те самые бесы, которые внушают людям разные пороки, в том числе ненависть к России. О них в свое время писал Достоевский. Они ловят людей на их страхах, тщеславии и просто на слабости. В своё время Вадим Валерьянович Кожинов в разговоре с моим сыном так объяснил астафьевский поворот: «По моим сведениям, Виктор Петрович ощущал себя фигурой равной Солженицыну и был уверен, что его вот-вот выдвинут на Нобелевскую премию». Конечно, это мнение Кожинова, но если оно справедливо, то хотя бы в какой-то степени объясняет, почему Астафьев стал таким активным антисоветским писателем и почему он, когда его честолюбивые надежды не сбылись, стал говорить, что он никого не предавал, в ответ на обвинения в предательстве.

Конечно, Виктор Петрович не предатель. Во всех своих заблуждениях он всегда искренен, и нобелевские мотивы - только часть правды, объясняющей, почему столь крупный человек в какой-то момент надломился. Астафьев сам писал, что ненавидел жестокость, с которой столкнулся не только на передовой, но в больницах, где нагляделся много страшного. Он сам признался, что больше времени провел в госпиталях, чем на фронте. Когда началась перестроечная вакханалия с обвинением советского военного руководства в неоправданной жестокости, все эти извлеченные из архивов раздутые СМИ факты видимо подействовали на сознание пожилого человека таким образом, что он захотел откреститься от жестокости и войти в историю художником-гуманистом. В этот момент открытую и надломленную душу писателя подловили бесы, заставив его написать «Прокляты и убиты», «Весёлого солдата» и другие сочинения об «окопной правде» Великой войны.

Конечно, всё это было: предательства, массовое бегство, вши, гниющие раны, насилие над женщинами – и, наоборот, их попытки соблазнить солдата Бориса, в котором угадывается автор. Был мат умирающих адресу «людоедов» Жукова и Сталина, пославших их на явную смерть.

Но разве для такой правды создана литература?! И разве эту правду многократно не превосходила героическая правда русского народного подвига, благодаря которому была одержана победа?

Объясню, почему не отдал в музей письма В. П. Астафьева. Они для меня не только реликвия, но и оберег.

Какой и почему? Я молюсь за Виктора Петровича, когда достаю из ящика письменного стола и перечитываю его письма. Молюсь Богу, чтобы Он простил В. П. за его «окопную правду». Ведь эта правда состоялась по Его «попущению». Верю, что Бог «простил» Астафьева и без моей молитвы: слишком тяжкую жизнь прожил В. П. и слишком много прекрасных страниц оставил в литературе, чтобы судить большого писателя за несколько чёрных пятен, не свойственных ни его перу, ни русской литературе. Да и вообще, Тот, кого мы называем Богом не «судит» и не «прощает». Он понимает и действует, как это необходимо.

Когда молюсь за Виктора Петровича Астафьева, за Юрия Поликарповича Кузнецова, за всех «ближних и дальних», то это одновременно молитва за себя. Чтобы в конце жизни самому не искуситься ролью судии. Такое случиться может со всяким, пока жив.

Греют слова Александра Блока, сказанные о другом человеке, но их можно отнести к Виктору Петровичу Астафьеву:

Простим угрюмство – разве это

Сокрытый двигатель его?

Он весь – дитя добра и света,

Он весь – свободы торжество!

Александр Проханов

ФОТО 60. С Проханоым в газете «Завтра»

С этим человеком я лично встречался только один раз после того, как написал о нём очерк, фрагменты которого были опубликованы в газете «День литературы». И трижды слушал его лично: один раз – в магазине «Библио-Глобус» в Москве, где была презентация его новой книги, и два раза – в Новосибирске, где он проводил свой мастер-класс по журналистике на международной конференции, куда съехались газетчики из стран СНГ.

Моё впечатление от Проханова всегда было очень ярким, и я воспринимал его как явление природы, как метеор или молнию.

Помню презентацию его книги «Теплоход Бродский» в московском магазине «Глобус». Зал был небольшой, круг читателей – весьма тесный: человек пятьдесят, разговор шёл откровенный. Помню, в ряду причин, разваливших СССР, Проханов назвал непомерное число «едоков», повисших на империи. Кто-то из присутствующих спросил: «Может быть, и нынешней Федерации освободиться от некоторых национальных республик, мало производящих и присосавшихся к российской экономике?» Проханов мгновенно нахмурился:

«Вы – провокатор! Вам мало развала СССР, нужно ещё развалить и Россию. Если я говорю о каких-то разрушительных причинах, то это вовсе не значит, что их одобряю или что им нельзя противостоять. Да, Советская империя – лишь прообраз будущего государства. Но модель в принципе оказалась жизнеспособной, успешно доказавшей, что в мире эгоизма, вражды, всеобщих шкурных интересов можно построить общество на иных основах, на фундаменте братства и жертвы. Пока мир до таких общественных отношений, какие существовали в Советском Союзе, не дорос. Это дело будущего. Но что такое будущее состоится, русский эксперимент убедил весь мир».

Помню собрание в редакции журнала «Наш современник». Там народу было ещё меньше – человек 25. Русское застолье вперемешку с деловой частью. Редактор журнала, тоже человек-легенда патриотического движения Станислав Куняев, сделал отчётный доклад о деятельности издания за год и вручил премии за лучшие публикации в 2010-м. Среди лауреатов – Сергей Бабурин, бывший депутат Госдумы, Николай Рыжков, бывший предсовмина СССР, ещё несколько ярких политических фигур. Даже на этом элитарном патриотическом фоне молчащий Александр Проханов резко выделялся. Чем? Тем, что сидел особняком, как отдыхающий лев. Прихлёбывал красное вино. И, не пьянея, внимательно глядел куда-то поверх голов присутствующих.

Что он видел?

Сидевший рядом с ним, я впервые имел возможность заглянуть ему в глаза. И, мне казалось, увидеть то, что видел он поверх сегодняшней поверженной России – Россию, возглавляющую шествие друзей, и врагов. Врагов, которые тепло всматриваются ей в лицо, понимая, что никому на свете она не застит Свет. Я глядел в карие глаза Александра Проханова и ловил в них, суровых и непреклонных, тёплый, ровный свет, известный по многим фотографиям и телевизионным передачам. Да, с одной стороны, суровый свет, с другой – незлобивые глаза Ильи Муромца, не помнящие зла никаким соловьям-разбойникам.

Он только что вернулся из Чечни, куда ездил по приглашению Рамзана Кадырова. Когда пришла очередь выступить ему, редактору газеты «Завтра», он рассказал о строящейся республике, об огнях электросварки, пришедших на смену сполохам войны, о молодом честолюбивом чеченском президенте, умеющем в одной руке держать «калаш», в другой – строительный мастерок.

– Твой кадр, – шутливо заметил Станислав Куняев с другого конца стола, по-видимому, имея в виду не только Кадырова, но и характерную для Проханова особую симпатию к воинственным лидерам современного ислама, не желающим прогибаться под давлением Запада.

– Наш кадр. Чеченский вождь. Защитник русских интересов на Кавказе, – щуря свои карие глаза, возразил Проханов.

Во время личной встречи мы обговаривали возможность приезда Проханова в Новосибирск, что через несколько месяцев материализовалось в реальное событие: Проханов приехал на международную конференцию, которую провёл председатель Новосибирского союза журналистов Андрей Геннадьевич Челноков. Выступление Проханова было, как всегда, ярким и блестящим. Они выступали вместе с Кургиняном, еще одним страстным защитником советских ценностей. Интерес к Проханову в столице Сибири был очень большим. Директора оборонных заводов, ректоры вузов, журналисты, писатели, общественность, молодёжь – все стремились общаться с этим воином духа, своим примером показывающим, как можно бесстрашно и беззаветно защищать свою страну.

Александр Андреевич – один из последних солдат этой империи, как он сам себя называет, но певец и пророк также империи будущей, по его словам, Пятой. Он свято верит в воскресение, в небывалый расцвет России на новом витке мировой эволюции.

Он редкий для России, а для нашего времени особенно, дух, соединяющий в себе страстное сердце с высоким интеллектом, подлинную религиозность с даром блестящего полемиста, аналитический ум политолога с интуицией художника, верность православию с глубоким проникновением в суть всех мировых религий. К этому вмещению противоположных начал в его душе можно добавить пристрастие к огнедышащей промышленной и космической технике и коллекционирование бабочек, утончённую стилистику прозы, восходящей к бунинско-набоковской традиции, и жёсткую брутальность батальных сцен, трезвый политический анализ и молитвенные духоподъёмные тексты, пронизанные непобедимой верой в Русскую Победу. Его регулярные передовицы в «Завтра» не спутаешь ни с чьими другими: они похожи больше на молитву за Россию, за мир на земле, чем на журналистику. Они относятся к особому жанру литературы «прямого действия», рождающемуся в обстоятельствах войны. Их назначение в том, что они закладывают в народное сознание особые коды, пробуждающие древние патриотические архетипы нашей души, мобилизуя людей на битву с очередными недругами России.

Как последний солдат Советской империи Проханов, к счастью, не одинок. Он сумел окружить себя и возглавляемую им газету «Завтра» группой замечательных помощников. Обладая особый даром интеллектуально-духовного лидерства, способностью объединить и вести за собой самых разных по взглядам людей, он позволяет каждому из них проявить творческую индивидуальность. Газета «Завтра» печатает лучших в стране писателей, журналистов, аналитиков, политологов, культурологов, экономистов.

Проханов как журналист и главный редактор, а главное, как человек дела не жалует пустых разговоров на абстрактные темы, а любит живую конкретику. Для него истина всегда конкретна и чётко измерима действиями, делами. В отличие от многих журналистов, ещё в советское время предпочитавших обозревать жизнь из окон своих кабинетов, он как военный корреспондент лично объездил многие горячие точки мира, а потом России. Эту традицию он продолжает и в «Завтра», доверяя высказываться по конкретным проблемам современного мира тем, кто в них хорошо разбирается. С самыми яркими профессионалами в экономике, военном деле, религиозных проблемах или с политиками, олицетворяющими альтернативу либерализму (как интересны его диалоги с арабскими лидерами!), он предпочитает беседовать на страницах газеты сам. И при всех своих многочисленных талантах демонстрирует превосходные качества интервьюера, умеющего задавать вопросы, как говорится, в самое яблочко.

Восхищают упорство, непреклонность Александра Андреевича в проведении собственной жизненной линии, в утверждении личного и национального оптимизма. На протяжении многих лет он внушает патриотической России мысль о её неизбежной грядущей Победе. Патриотов у нас много, а вот патриотов-оптимистов – считаные единицы. С убеждённостью протопопа Аввакума говорил он о русском воскресении в такие минуты, когда казалось, что России больше нет, что страна окончательно повержена. Какую огромную надежду вдыхали в нас его огненные слова осенью 1993 года, через две недели после расстрела «Белого дома», когда вместо закрытой Ельциным газеты «День» вышел первый номер газеты «Завтра»! И сегодня, осмысливая жизненную судьбу её главного редактора, лучше понимаешь евангельскую формулу «претерпевший до конца спасётся» или слова Льва Гумилёва о том, что в истории побеждают люди длинной воли.

Хочу закончить этот очерк прямым посвящением моему герою, разгребающему либеральный мусор русской истории и восстанавливающему её советские ориентиры.

СОЛДАТ ИМПЕРИИ

Он возвратился в серую тоску

Из буйных стран, от пламенных намазов

В торгово-либеральную Москву –

Надевший тело

Дмитрий Карамазов.

Но это имя – только часть его,

Другая часть – Зосимы-старца ноша,

И Муромца святое естество…

И мало ли на что ещё похож он.

На древний струг славянский, например,

На писанные золотом страницы,

На саблю, на армейский бэтээр,

Родные охраняющий границы.

Ему не в масть предел любой тропы,

Не по душе дышать вчерашней пылью.

Чужды и те упёртые попы,

Что до сих пор воюют с красной былью.

На дележе щедрот он не у дел,

Свой крест не сдаст ни толпам, ни иудам.

Он свято верит в Божий Беспредел,

Который называет русским чудом.

Всё сказанное – тоже только грань,

Словесный срез, которому не больно.

Он страсти кровоточащий экран,

Он – Человек. Заглавной «Ч» довольно…

Весь в думах, как Божественным мостом

Соединить навеки и сосватать

С багровым Западом алеющий Восток,

Открытый всем ветрам родной простор

И нашу еретическую святость.

2012

Владимир Солоухин

ФОТО 61. В. А. СОЛОУХИН

Вначале с ним познакомился мой сын Сергей, который ещё в 1980 году приехал в Москву, позвонил ему по телефону и привёз мои стихи.

– А сколько лет-то поэту? – поинтересовался Солоухин.

– Сорок семь, – ответил Сергей.

– Так помирать поэту пора, – ответил писатель, по словам Сергея, со своим характерным оканьем, но рукопись взял.

На него произвело серьёзное впечатление, что сорокасемилетний поэт очень тщательно относился к своим стихам и до сих пор не принёс ему эти стихи, потому что «чувствовал себя не готовым это сделать». Так мой сын объяснил ему поздний заход отца в официальную поэзию.

Потом одно из стихотворений было опубликовано в журнале «Москва», за что я искренне благодарен писателю. Когда я приехал в столицу, то позвонил ему, и он предложил мне встретиться в ЦДЛ.

Я приехал, позвонил ему, он назначил встречу на следующий день: «Давайте посидим, поговорим часик-два». Потом я позвонил ему на следующий день, и он уже тогда назначил определённое время, сказав, что уделит мне полчасика-часик; что будет ждать меня в ЦДЛ и проведёт, так как вход туда был только по писательским удостоверениям. Короче говоря, мы с ним встретились и поговорили, сидя на диване в фойе, около часа.

Очевидно, ему хотелось, чтобы я был из украинских казаков, и он, не услышав, что я с 1942 года живу в Сибири, спросил: «Вы с Украины? Не из казаков ли украинских?». Я говорю: «Нет, из украинских мещан». Он сказал, что мои стихи интересные и ему понравились; расспросил меня о взглядах, о моих взаимоотношениях с Богом. Я рассказал вкратце свою историю, и он спрашивает: «А с какой стороны вы «встретились» с Богом?» – «С восточной». – «А почему не с христианской?» Я отвечаю, что «встречался» и с христианской стороны; но восточное «знакомство» мне показалось более плодотворным. Я читал и Библию, и Евангелие, и различные церковные источники: они восхитили меня своей глубиной и образами, но мне многого не объяснили, а мне хотелось понимать, во что я верю. А восточные подходы, которые объясняют Бога как источник мировой энергии, а всё, что есть в мире, – как проявление этой энергии, мне близки, они учат, как взаимодействовать с этой Силой (тогда я ещё не знал учения Святых отцов о божественных энергиях). Он меня внимательно слушал.

В то время на Солоухина шли нападки: за его религиозные искания какой-то журнал, по-моему, «Вопросы философии», «наехал» на него. И я спросил Солоухина, как он к этому относится, на что он, «окая», спокойно отвечал глубоким басом: «Ну, это пройдёт; мне приходилось выдерживать и не такие наскоки».

Разговор с ним был довольно коротким: мы поговорили минут тридцать-сорок. Впечатление он оставил положительное, основательное, хотя чувствовалось, что он писатель весьма благополучный, даже несмотря на критику со стороны философских журналов. В дальнейшем я с удивлением прочитал его издевательскую статью о Ленине, где он в какой-то степени солидаризовался с позицией диссидентов, хотя по своим взглядам в годы перестройки он позиционировал себя как патриота с монархическими взглядами. Солоухин много сделал для воскрешения интереса к старине, иконам, корням и в поздний период своего творчества к религии. Его «Камешки на ладонях» содержат множество глубоких мыслей о Боге и духовных поисках и безусловно сыграли свою роль в воцерховлении и одухотворении народа.

Дмирий Балашов

ФОТО 62. Д. М. БАЛАШОВ

Автора многих замечательных исторических романов Дмитрия Балашова в самом начале 1990-х мы пригласили в Новосибирск на конференцию «Помоги России». Он ярко выступил, и после конференции я пригласил его домой, и мы в семейном кругу долго беседовали с этим незаурядным человеком. Он как раз написал книгу о Сергии Радонежском и рассказывал редкие, разысканные им подробности из жизни величайшего русского подвижника. Я также расспрашивал его о культуре Древней Руси, ведь он жил в Новгороде, писал об этом городе романы, изучал исихазм, хотя не столько в практическом, сколько в культурно-историческом смысле, и вообще был ближе к истории и патриотике, чем к религии и духовным практикам.

Балашов рано начал борьбу за русское начало в культуре: экстравагантно одевался – носил красную рубашку, подпоясанную наборным ремешком, овчинную шубу – «борчатку», которую сшили ему на заказ, мягкие сапоги из козловой кожи. В таком виде выступал на местном телевидении, где довольно откровенно рассказывал о своих книгах и взглядах. Не смущаясь, полоскал властных либералов того времени, называл их бандитами. На дворе стоял 1991 год, журналист, бравший у него интервью, смотрел на глядевшего в камеру знаменитого писателя в «красной рубашоночке, хорошенького такого» как на занятную диковину. А перед ним был крупнейший русский литератор, написавший уникальную книгу о нашей русской душе и духе – о Сергии Радонежском. Думаю, эту книгу и её автора в будущем ещё не раз вспомянут добрым словом.

Я не читал ему своих стихов, и мы беседовали больше на философские темы. Он был хорошим, внимательным слушателем и с большим интересом слушал мои рассказы о восточной философии. Хотя он, без сомнения, был глубоко православным человеком, но какой-то критики на тему учения я от него не слышал: наоборот, он задавал уточняющие вопросы и пытался понять, что это такое.

Балашов активно выступал в городе на разных площадках и на предложения посетить Оперный театр или картинную галерею сурово отвечал:» Я сюда работать приехал, а не развлекаться».

Вообще, он был человеком амбициозным, по собственному признанию, «драчливым»: рассказывал о своих конфликтах с разными людьми «на почве защиты русских интересов». Рассказывал Балашов также о своих бытовых и идеологических конфликтах с сыном Арсением, который много пил, при этом был «западником» и жёстко не принимал взгляды отца. Я тогда не предполагал, что этот конфликт закончится так трагически и что сын убьёт отца. Говорил он и о ссорах и даже драках не только словесных, а иногда и физических с писателями и чиновниками, оскорблявшими, по его мнению, русскую тему. Таким бойцом он остался и в общественной жизни до конца своих дней.

Юрий Кузнецов

Фото 63. Ю. П. Кузнецов

Юрий Поликарпович Кузнецов – один из самых больших русских поэтов второй половины XX века, которого никак нельзя назвать ни космистом, ни славянофилом, ни кем-то ещё. Он сам настойчиво отодвигал себя от любых поэтических обойм.

Звать меня Кузнецов, я один,

Остальные – обман и подделка.

Эпатажные строчки вызвали массу эпиграмм, ругани, даже прямых оскорблений со стороны «остальных». Но мы знаем в истории литературы антиобывательские пассажи куда хлеще. Например, у французских поэтов начала ХХ века или у наших футуристов. И что? Полова отвеялась, зёрна остались. У французов – Аполлинер с Элюаром, у нас – Маяковский – завидные, очень большие имена!

Кстати, обожаемый почти всеми Сергей Есенин в «Сорокоусте» и некоторых других стихах позволял себе даже Бога «обзывать» неподобающим образом. Но любимцем людей и Того, кто «непоругаем», остался.

Юрий Кузнецов ничего подобного себе не позволял и, относившийся скептически порой к великим литературным именам, со Всевышним обходился всегда трепетно.

Для русской поэзии Кузнецов сделал очень много. Он создал свой мир, сотканный из русских мифов, и оставил множество загадок, которые пытаются растолковать. Его хрестоматийная «Атомная сказка», «Орлиное перо», «Европа» и многие другие стихотворения вошли в золотой фонд русской поэзии. Большинство критиков, даже если они принадлежат к другому лагерю, признают, что Юрий Поликарпович – очень крупная поэтическая величина. Со стихами поэта я познакомился давно. Личная встреча произошла в Новосибирске, кажется, в 1982 году по инициативе сына Сергея, которого с Кузнецовым ещё в 1980 году в Москве свёл В. В. Кожинов, бесспорно оказавший влияние на поэта. Юрий Поликарпович признался в этом в своих стихах: «Меня ещё успели вознести орлиные круги твоей беседы».

Когда Ю. П. приехал в 1984 году Новосибирск проводить семинар с молодыми поэтами Сибири, Сергей привёл его к нам домой.

Юрий Поликарпович был сдержан, немногословен, казалось, погружён в себя. Встреча наша происходила в основном за столом, и я его спросил: «Что вы скажете насчёт водки?». Он, помедлив, коротко и значительно произнёс: «Мы пьём». Поскольку на застолье присутствовали жена и дочь, удивлённо приподнял брови: «А эти зачем?». Я его успокоил: «эти» понимают и ценят поэзию, в том числе его стихи. Мы поговорили о поэте-однофамильце, тоже Юрии, который незадолго до этого умер, сын сказал, насколько нас всех расстроило известие – подумали про него… Но, оказывается, Юрий Поликарпович и сын уже обсудили эту тему ещё в Москве. Кузнецов невозмутимо, без тени иронии повторил мысль, уже высказанную стихами, что «кузнецовых много». О том, что он – один, промолчал. Немного поговорили о литературной ситуации в Москве, о Евтушенко, который, по его словам, призывает всех к единству и дружбе, но при этом «всё захватил». Скептически оценил поэзию Окуджавы, песни которого когда-то в юности слушал, а сейчас просто не может: «Это не поэзия». Высоко отозвался о стихах Передреева, но уточнил, что тот «до конца не преодолел косноязычия».

По поводу сибирской литературы, с которой столкнулся на семинаре, сказал, что «её нет», и вообще был настроен к собратьям по перу весьма скептически. Когда зашла речь о талантливых поэтах города и Сергей назвал фамилию тогда молодого, подающего надежды поэта Владимира Светлосанова, Кузнецов повёл бровью и спросил: «Светлосанов или Светловолосанов?». В конце застольного вечера подписал нашей семье свою книгу, увенчав её цитатой из Розанова про необходимость «созидания духа, который сегодня совсем рассыпался».

Потом были ещё две-три короткие встречи в Москве, совсем не обязательные для того, чтобы о них вспоминать. Гораздо глубже и точнее обрисовали творческий и поведенческий облик Юрия Поликарповича со всеми его сильными сторонами и наивными слабостями отец и сын Куняевы. Мне мало что оставалось добавить, если бы не одно «но».

Речь пойдёт о поэтической трилогии Кузнецова об Иисусе Христе.

Споры об этой поэме не утихают до сих пор, при амплитуде оценок от «вершины» творчества до «чёрного провала». Не хочу даже касаться разногласий, часто унижающих и автора, и образ поэмы.

В русской поэзии о Христе писали Жуковский, Фет, А. Толстой, Никитин. Наконец, Пушкин перевёл молитву Ефрема Сирина стихами. В прозе пытались воссоздать великий Образ Мережковский, Леонид Андреев, Айтматов, Михаил Булгаков. Уже не говорю о многочисленных литературных прикосновениях к Иисусу Христу за рубежом, от Оригена до Ренана. Все эти попытки предваряет фраза из Евангелия от Иоанна: «Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах» (Ин., 3: 13). В том смысле, что никто не возвращался на Небо на те высоты, откуда спустился и где пребывает ныне Иисус Христос.

Великие Учителя Востока говорили о Христе: «Мы знали многое, Он мог всё». Всё вышесказанное говорит о том, что любая попытка воссоздать образ Иисуса Христа обречена на неполноту, потому что даже самый гениальный человек способен уловить лишь частицу Лика. Но это совсем не значит, что нужно отказаться от попыток. Наоборот, православные старцы-исихасты завещали Иисусову молитву как способ приблизиться к Спасителю сегодня и здесь, не дожидаясь неисчислимых веков…

Трилогия Юрия Кузнецова делает честь автору, рискнувшему взяться за жизнеописание Богочеловека. Другое дело – что вышло. Мне думается, в первых двух частях, где Юрий Поликарпович описывал детство и юность Иисуса, автор идёт дорогой своих крупных предшественников и движется в желанном направлении. Но в третьей части, «Сошествии в ад», сбился с пути и забрёл, на мой скромный взгляд, не «в ту степь». Я имею в виду не чисто литературную сторону поэмы, стихи Кузнецов смолоду писал на очень высоком уровне.

Что имеется в виду?

Поэма Ю. П. – достаточно прозрачная перекличка с Данте, причём явно соревновательная. Как, впрочем, и всё творчество Кузнецова, где он даже Пушкина и Тютчева упрекает в недостаточном «христианстве». Данте взял проводником в литературное путешествие по своему «Аду» ровню – поэта Вергилия. Кузнецова сопровождает сам Иисус Христос. Данте поместил в ад некоторых своих противников по политической борьбе, а вместе с ними великого собрата по перу Бертрана де Борна, жившего много раньше. Что весьма спорно, поскольку храбрый воин и большой поэт последние пять лет провёл в монастырском затворе и в покаянии.

Юрий Поликарпович поместил в свой ад едва не половину пантеона рода человеческого, где такие имена, как Лао-цзы, Гуттенберг, Эразм Роттердамский, Нострадамус, Шекспир, Декарт, Свифт, Жанна д’Арк, Колумб, Кампанелла, Сведенборг, Тютчев, Салтыков-Щедрин, Булгаков. А Иван Грозный, Пётр Первый и Иосиф Сталин соседствуют с Хрущёвым, Ельциным и даже… со здравствующим ныне Чубайсом. Данте мог извиниться за ошибку: мол гид-язычник- не туда завёл; а как будет объяснять результаты своего суда Ю. П., ведь его проводник – Христос?

Эти вопросы возникли не у меня первого. Незадолго до смерти Кузнецов побывал гостях у талантливого, а главное, очень здравомыслящего по части визионерства Владимира Бондаренко. Привожу фрагмент их беседы.

– Веришь ли ты сам в своё сошествие в ад – пусть и неким поэтическим воображением?

– Это всё действительно было! Поэт сошёл в ад. Если это литературный приём, то поэме моей грош цена!

– А был ли диалог с Данте?

– Нет у меня никакого диалога. Поэма Данте – это вода в форме льда.

– В чём же твоя творческая задача?

– Это вопрос на 50 лет вперёд.

– А почему ты поместил в ад Павлика Морозова? Он же мальчик, ребёнок.

– Он предатель, так же как и Мазепа, так же как и Курбский, вот и всё. Он предал своего отца.

– Как ты определяешь степень ответственности той или иной исторической личности? Не боишься роковых ошибок, помещая человека в ад?

– Люди-машины – это одна часть людей ада. Люди-политики – другая часть. Люди-предатели – третья часть. Без кого-то я и мог в поэме обойтись, а без многих – никак нельзя было.

– Почему ты обошёл Никона и Аввакума?

– Насчёт Никона не знаю, а Аввакум – он в раю будет. Я ещё подумываю, будет ли в раю Григорий Распутин. Я склонен к этому, подумаю.

– Меня больше всего поразили твои родные кубанские казаки, ничего не могущие сказать перед Богом, кроме одной буквы «А»…

– Мой взгляд на родное казачество безнадёжен. Я не вижу реального возрождения. Сильно подорваны генетические корни казачества. Если бы не были подорваны, да ещё несколько раз подряд, тогда бы казачество могло возродиться.

– Как происходил у тебя отбор в ад? Что за парочки душ, например, у тебя туда попадали?

– В поэме две пары. Во-первых, я имел в виду Тютчева и его любовницу. Это действительно была пара: он и она. По ходу поэмы ещё образовалась пара – Фуше и Талейран.

– А почему Тютчев там?

– Потому что он считал, что поэзия – прости господи, второе грехопадение. Насколько он был православный человек, не знаю. Но я хорошо знаю его поэзию: она пантеистична, хотя с элементами христианства.

– Как вообще возникла твоя поэма и насколько ты приблизился к Христу?

– В поэме Он говорит со мной на санскрите, Он дал мне силу понимать все языки там, в том сошествии. Я всех героев, зверей и птиц понимал…

Меня могут упрекнуть в сильном сокращении беседы Бондаренко с Кузнецовым. Отсюда, дескать, вопросы и несостыковки. Но если бы я этого не сделал, сомнений и вопросов было бы во много раз больше. Здесь, в этом фрагменте, два главных вопроса. Первый: «Сошествие поэта в ад вместе с Иисусом Христом» – факт не литературный, а реальный. Если бы дело обстояло иначе, «поэме моей грош цена». Так утверждает Юрий Кузнецов. И второй вопрос: благодаря Спасителю поэт получил не только знание «всех языков», но и «зверей и птиц понимал». Как известно из Евангелия, Христос научил своих прямых учеников-апостолов только знанию языков. Таким образом, Юрий Кузнецов вознёсся «главою непокорной» выше прямых учеников Христа. А чего стоит ответ по поводу Павлика Морозова, невиновность которого доказана сегодня большинством серьёзных историков, или сопоставление пары Тютчев – Денисьева с тандемом Талейран – Фуше?

Мне приходилось читать остережения многих святых отцов о «прелестях»: если явился тебе Иисус Христос и даёт какие-то новые поучения, взгляни вниз: не торчат ли из-под хитона козлиные копыта? Уж больно адские картины поэмы вызывают подобные ассоциации.

Кузнецов в беседе с Бондаренко сообщает, что спустился в ад по своей воле. И Христа в провожатые тоже взял по своей воле? И зачем спускался? Чтобы увидеть ту, которая уже горела в земном аду на костре? Или того, кто спасал в чумных бараках людей от смерти? Или Кампанеллу, грезившего о «городе солнца» в тюрьме пустынного острова? Эти страдальцы свой крест и в земном, и тонком мире пронесли с честью, зачем же кузнецовский, повторный, фантазийный?

О трилогии писали многие, в том числе Станислав Куняев, который, с одной стороны, поэму опубликовал, но с другой – в силу своего природного душевного здоровья едва ли был склонен всерьёз принимать кузнецовскую демонологию. Он, скорее, был мудрым старшим другом Ю. П., Разумихиным при Раскольникове. Куняев тепло описывает некоторые «загибы» своего товарища, в том числе сложные взаимоотношения Кузнецова с его великим современником Николаем Рубцовым. К тому, что пишет Станислав Куняев, добавлю, что Россию оба поэта видели очень по-разному. Вот окончание стихотворения Кузнецова, которое так и называется.

Видение

Я увидел: всё древо усеяли бесы

И, кривляясь, галдели про чёрные мессы.

На ветвях ликовало вселенское зло:

– Наше царство пришло, наше царство пришло!

Одна тяжкая ветвь обломилась и с криком

Полетела по ветру в просторе великом,

В стольный город на площадь её принесло:

– Наше царство пришло, наше царство пришло!

А вот окончание рубцовского «Видения на холме», где поэт тоже пишет о бесах, оседлавших Россию. У этих бесов другой вид: «иных времён татары и монголы», они всюду сеют могильные кресты по распоряжению новоявленного «скуластого Батыя». Но концовка стихотворения у вологодского поэта совершенно иная, чем у московского.

Кресты, кресты...

Я больше не могу!

Я резко отниму от глаз ладони

И вдруг увижу: смирно на лугу

Траву жуют стреноженные кони.

Заржут они – и где-то у осин

Подхватит эхо медленное ржанье,

И надо мной – бессмертных звёзд Руси,

Спокойных звёзд безбрежное мерцанье...

Я не хочу сравнений и противопоставлений, кто ближе к истине, кто лучше, хуже или больше страдал. Напомню слова Иисуса Христа: «Будьте как дети». Для меня Николай Рубцов и был таким ребёнком, прожившим внешне очень тяжкую жизнь, мучительно её закончившим, но не сказавшим о ней ничего худого – только светлое. Мне это до боли близко.

Могут сказать, что Рубцов ушёл в годы максимальной стабильности и могущества страны: ещё не начинался застой и держава была на подъёме, а Кузнецов был свидетелем гибели любимой Родины – Советского Союза, и это стихотворение отражает его состояние души на тот момент. Всё, конечно, так, но впускать бесов на ветки древа жизни даже в стихах, на мой взгляд, опасно и не очень правильно: это укрепляет тьму и заставляет терять надежду, в то время как её нужно побеждать светом любви и силой духа.

В заключение – одна занятная история, касающаяся меня и Кузнецова. Ещё в 1975 году я прочитал в каком-то литературном издании, что умер Юрий Кузнецов. Я подумал, что умер именно Юрий Поликарпович Кузнецов, тот поэт, стихи которого произвели на меня значительное впечатление. Через несколько лет мне попались стихи, подписанные именем Юрий Кузнецов. Я не обратил внимания на отсутствие траурной рамки вокруг фамилии и подумал, что газета продолжает публиковать стихи ушедшего талантливого поэта. Потом, перечтя его подборку, я написал стихотворение «Памяти Юрия Кузнецова». Я ощущал, что это очень сложный человек, с трагическим мироощущением. Но мне не хотелось думать, что он законченный пессимист, и у меня родилась формула бессмертия его творчества и финала жизни: «Да не погаснет луч надежды в самосожженья звёздный миг!». Мне и тогда, и до сих пор кажется, что в лучших стихах Кузнецова присутствует этот светлый луч.

Через какое-то время, познакомившись с Кожиновым, я узнал, что умер кузнецовский однофамилец, имевший псевдоним Юрий Крутов, а сам Кузнецов жив. Вскоре после этого, в том же 1980 году, мой сын Сергей с подачи Кожинова познакомился с Кузнецовым, рассказал ему обо мне и прочитал ему это моё стихотворение, объяснив, под каким импульсом оно было написано. Поэт, всегда строгий и подчёркнуто скупой на похвалу к чужим стихам, не стал их оценивать, но, как рассказывает сын, был тронут и с присущей ему сдержанностью сказал: «В этом стихотворении не совсем я, но всё равно передай своему отцу спасибо! Передай спасибо!»А через три года мы с Кузнецовым встретились лично.

ПАМЯТИ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА

Из ясных струн,

Из звонких строчек

Забрезжит в сердце

Смутный лик.

Он прояснится только ночью,

В самосожженья звёздный миг.

Он вырастает в лёгких бликах,

Он жжёт,

Он манит,

Он томит.

И нет ни малых, ни великих

В самосожженья звёздный миг.

Такая боль и камень ранит,

Но дачный воздух вязко тих,

Когда в него,

Как в глину, грянет

Самосожженья звёздный миг.

Глухой,

Кремнёво-неутешный,

Молитву высекает стих:

Да не погаснет луч надежды

В самосожженья звёздный миг!

1984–2003

Виктор Иванович Лихоносов

ФОТО 64. В.И. ЛИХОНОСОВ

Мы часто встречались с ним в Краснодаре, поскольку в семидесяти километрах от этого города жили мои родители, и мне приходилось приезжать к ним, чтобы помочь в садово-огородных делах. Каждый раз, прилетая в Краснодар 1980–90-х, я первым делом заходил к Виктору Ивановичу. Он жил тогда, если мне не изменяет память, на улице Ленина, 80, на первом этаже стандартного пятиэтажного дома, недалеко от автовокзала. Я проходил путь пешком, и мы часами беседовали на самые разные темы.

Лихоносов мне виделся тогда как один из самых чистых, самых тонких прозаиков страны. Теперь из живущих, быть может, и остался один он такой. Разговоры наши случались на темы религий Востока, я пересказывал ему восточные идеи перевоплощения, кармы, своё видение православия. Он выслушивал меня с жадным интересом. Не скажу, что делался единомышленником: стреляный воробей, он не слишком западал на всякого рода новации. Но его открытость, непосредственный интерес к незнакомым сторонам бытия, детская чистота восприятия меня всегда поражали.

Лихоносов, в свою очередь, рассказывал мне историю кубанского казачества, о своих поездках во Францию, где искал потомков казаков, и нашёл одного из них в лице известного французского писателя Анри Труайя – выходца из России, имеющего, похоже, казачьи корни. Через Труайя Виктор Иванович вышел на многие кубанские следы за рубежом. «Мой маленький Париж» во многом как раз об этом, о зарубежных следах и корнях, но также и о новых кубанских побегах. Книга звучит элегически, но в пушкинской тональности: «печаль моя светла». Или как у Чехова, финал «Вишнёвого сада». Следы стираются, на корнях образуются наросты, русские за рубежом становятся европейцами не в лучшем смысле слова. А кубанские «побеги» в лучшем случае непонятно чем станут.

Когда умер мой отец, а мама потом выехала к сестре в Воронеж, наши встречи прекратились. Тем не менее дыхание Виктора Ивановича доносилось. Однажды он приехал в Новосибирск, я же был в отъезде, а моя дочь Марина, раньше работавшая на местном телевидении, брала у него интервью. Первый вопрос В. И. был: «А вы не дочь ли Юрия Ключникова?». И, получив утвердительный ответ, стал подробно расспрашивать обо мне.

Он очень тосковал по Сибири, считая эту часть России континентом будущего. Но его больше привлекала Сибирь восточная, глубинная, «медвежья»: Красноярский край, Иркутская и Читинская области; он считал, что именно там сохранились русские национальные черты, не до конца исковерканные нынешней цивилизацией. Вообще я заметил у него глубинное тяготение ко всему нетронутому, естественному, безыскусственному.

Очень интересовала его и «столица Сибири». Я назвал несколько многообещающих имён, в их числе Игоря Кожухова и Алексея Макарова. Последнего впоследствии он взял под своё крыло и нежно опекал, как близкого ему по духу прозаика.

Несколько лет назад Лихоносов приезжал в Новосибирск и останавливался на два дня у меня. Целый день мы бродили по городу. В главном епархиальном храме города он подходил к каждой иконе, прижимался к ней лбом и целовал.

Когда мы шли по Красному проспекту, гладил стены грузных, величественных зданий сталинской эпохи, а именно такими домами застроена главная улица полуторамиллионного мегаполиса. Приникал к стеновой штукатурке щекой, приговаривал: «Какая монументальная мощь! Какое имперское величие!».

Когда подошли к Новосибирскому оперному театру, этому уникальному даже по мировым стандартам сооружению, встал на колени и перекрестился. Лихоносов знал, что проект театра был утверждён советским вождём, строился по его распоряжению даже в самые тяжкие и суровые годы войны. Наконец, что НГАТОБ открылся 12 мая 1945 года оперой Глинки «Иван Сусанин».

В конце 2015-го Виктор Иванович поздравил меня с 85-летием шутливым письмом по электронной почве, которое назвал «Огурчики солёные»:

«Этими тонкими огурчиками угощал меня Юрий Михайлович перед моей отправкой из Новосибирска в южную сторону. Потом я ночевал у него, мы пошли с ним в город. Потом я читал его стихи в «Нашем современнике».

А недавно у него был юбилей.

Я вместе со всем читающим человечеством поздравляю его. Желаю, чтобы творчество его было так же лакомо и талантливо-шершаво, как те незабвенные огурчики.

Это вы, Юрий Михайлович? Это вас чествует земля родная?

В Новосибирске не был три года. А приеду ли весной – не знаю. Хотел бы встретить своё 80-летие... 30 апреля на ул. Озёрной либо в Топках под Кемерово.

Однако...

Ваш Виктор Лихоносов»

28 дек. 2015, Краснодар

Письмо нуждается в комментариях. Солёными огурчиками, которые так восхитили Виктора Ивановича, я угощал его не перед отъездом «в южную сторону», т. е. в родной Краснодар, а сразу по приезде в Новосибирск, тоже родной ему. Потому что он провёл здесь значительную часть жизни на левом берегу Оби, в деревянном домике на упомянутой выше улице Озёрной. В «южную сторону» В. И. некогда пришлось уехать из-за болезни, которая не терпит суровых сибирских холодов. А родился он в небольшом городишке Топки Кемеровской области.

Музыкальный поэт в прозе («проза Лихоносова светится, как у Бунина» сказал Твардовский) не сумел приехать в Новосибирск на своё 80-летие в 2016 г. Может, потому, что краснодарские власти готовили писателю своеобразный «подарок»: хотели убрать юбиляра с должности главного редактора журнала «Родная Кубань». Безуспешно испробовав личные приёмы сопротивления, Лихоносов отправил письмо о помощи на самый верх. Оттуда пришла рекомендация: оставьте Лихоносова в покое, пусть работает в журнале, сколько ему хочется. Атакующие отпали.

Всегда бы так…

Посвящение В. И. Лихоносову

По суриком покрытой кровле крыш

Закат державный медленно проехал.

Но не вернул он «маленький Париж»,

Папахи белой смушковое эхо.

В ходу сегодня непонятный цвет,

И кланяйся хоть красным, хоть Краснову.

Вот только у спины желанья нет

Поклоны отбивать кому-то снова.

Сереет русский парус над волной,

Тоскует от Чукотки до Тамани.

Мятежным стал повсюду край родной

И блёклым в опустившемся тумане.

Нет сил ни на покой, ни на борьбу,

Лишь сердце бьётся жаждой вдохновиться.

Мы всё плывём и ни в одном порту

Не можем до сих пор остановиться.

Валентин Митрофанович Сидоров

ФОТО 65. В.М. СИДОРОВ

С поэтом и философом Валентином Митрофановичем Сидоровым нас связывали многолетние отношения сотрудничества, начиная примерно с 1981-го – года нашего знакомства.

Во время строительства музея Рериха на Алтае меня делегировали в Москву на поиски источников государственного финансирования. Начальные, очень скромные средства, которые были даны Алтайским крайисполкомом, мы быстро истратили и вкладывали в стройку свои деньги, которых, конечно, не хватало. Хотя музей строила, можно сказать, вся страна – от Таллина до Владивостока, но энтузиасты, работавшие бесплатно летом в свои очередные отпуска, были людьми очень небогатыми. А нужны были кирпич, батареи, котлы, проводка, люстры… Словом, много чего, да ещё за провоз всего этого из дальних городов в алтайскую глубинку надо было потратиться…

Я поехал в столицу с рекомендованными телефонами и адресами: писателя В. М. Сидорова, космонавта В. И. Севастьянова, кинорежиссёра Р. В. Григорьевой, (прославившейся не только своими фильмами, но и защитой природы), членов ВООПИК –(Всесоюзного общества по охране памятников истории и культуры), через которых можно было получить субсидии на отделочные работы возведённого здания музея.

В Москве и состоялось моё знакомство с Валентином Митрофановичем. Он подробно расспрашивал меня о стройке, об А. Н. Дмитриеве, которого он лично знал, но относился сдержанно: расспрашивал, какие отношения нас связывают, насколько я разделяю его мировоззрение. Я высказал своё уважительное мнение, подчеркнув, что разделяю в позиции Дмитриева не всё, но ценю его как сильного учёного и судя по всему Сидорова мой взгляд устроил.

Надо сказать, что Сидоров никогда в разговорах со мной не настаивал на своих оценках и мнениях, как это порой делают некоторые рьяные «рериховцы». И больше на тему «нежелательных влияний» у нас разговора не было. Державшийся вначале со мной напряжённо, В. М. позволил себе расслабиться, сказать, что «в кабинете Дмитриева он отвёл бы мне должность министра иностранных дел». Мы вместе посмеялись, разговор пошёл в конструктивном русле.

Наши отношения продолжались, и, бывая в Москве, я ещё несколько раз встречался с ним. Сидоров как раз тогда издал «Семь дней в Гималаях», и ему приходила огромная почта откликов. Вообще публикацию этой книги в атеистической позднебрежневской стране можно назвать жизненным подвигом В. М. Через неё многие жители уходящего в вечность СССР приобщились к учению Живой Этики.

Большую популярность приобрели книги Сидорова «Ключ» и «Ванга и Вангелия». Он был одним из первых биографов болгарской пророчицы. Также рассказал о дочери первого секретара БКП Тодора Живкова, её пропаганде Живой Этики в Болгарии.

Когда прошло известное отлучение Рерихов от церкви, Сидоров тоже проявил себя очень энергично: послал письма в Министерство культуры и патриархию, где выразил своё возмущение тем, что Церковь недостойно обошлась с великим художником и сыном России. Получил довольно спокойный ответ от правительства о том, что оно не разделяет точку зрения Церкви, у которой может быть своё, отдельное от государства мнение.

Между прочим, критический, но выдержанный в спокойных тонах ответ пришёл тогда от митрополита Кирилла, который в ту пору возглавлял отдел внешних сношений РПЦ, породивший у нас надежду, (увы, она не слишком оправдалась), что наше церковное руководство не страдает чрезмерным негативом по отношению к именам Л. Н. Толстого и Н. К. Рериха.

Мой давний товарищ по алтайским экспедициям Вячеслав Изразцов снял видеофильм об отлучении, где попросил высказаться об акции РПЦ ряд видных деятелей отечественной культуры, снял в их числе и Валентина Сидорова. Эту киноленту мы с Изразцовым разослали по рериховским обществам, а также отправили в правительственные органы.

Что ещё я могу сказать о В. М.? Он как лидер международной общественной организации «Мир через культуру» был инициатором и организатором первого международного конгресса «Духовное единение», который проводился в Алма-Ате, кажется, в 1993 г. Руководителя вновь организованного государства на конгрессе не было, но его представитель зачитал письмо Нурсултана Назарбаева, свидетельствовавшее о знакомстве Назарбаева с Живой Этикой. Как пришёл казахский руководитель к идеям Рериха, не знаю. Возможно, не без влияния Сидорова. Главное – что Казахстан под руководством последователя прогрессивных идей занял самое достойное место среди бывших республик СССР.

В. М. Сидоров ушёл в 1997 году в возрасте 65 лет, подготовив смену рериховцев, которая провела уже второй конгресс духовной культуры в Казахстане, на который съехались представители культуры из семидесяти семи стран.

Однажды в девяностые годы мы выступали вместе в Ростове, сначала – он, затем – я, перед собранием последователей Агни Йоги. Мне был задан едкий вопрос: как я отношусь к попыткам Сидорова в одной из его работ заменить имя Великого Учителя именем Параклета?

Валентин Сидоров действительно назвал Учителя Морию Параклетом, и это было воспринято некоторыми рериховцами как недоразумение, как загадочное смешение традиций христианства и Живой Этики. Якобы Валентин Сидоров свернул с агни-йогического пути на путь создания некоего учения параклетианства.

Я ответил, что в Евангелии есть сюжет, где говорится о том, что будущий Мессия будет носить имя Утешителя: по-гречески – Параклета; что, с моей точки зрения, ни с какого пути В. М. не сходил; что Параклет Утешитель и есть тот самый Учитель, который дал Учение Агни Йоги. Такую характеристику можно сравнить со словами Иоанна Крестителя: «Идущий после меня – сильнее меня». Никакой самодеятельности в данном случае Сидоров не проявил.

Валентин Митрофанович облегчённо улыбнулся, подошёл ко мне, приобнял, сказав, что я ответил именно то, что он имел в виду.

К Сидорову у ряда патриотически настроенных писателей было сложное отношение, некоторым не нравились его широкие связи с властью, кому-то это казалось установкой на карьерную самореализацию. Но именно его деловитость, чёткость, дипломатичность помогли в продвижении рериховских идей. Он блестяще умел взаимодействовать с крупными чиновниками, общался с секретарём ЦК КПСС Зимяниным, выступал перед референтами ЦК с изложением основ Живой Этики. Но силён был не только в этом, он, конечно, крупный русский литератор и философ, оставивший заметный след в этих обеих областях культуры. А его заслуги в продвижении рериховских идей неоценимы.

Эдуард Балашов

ФОТО 66. Э.В. БАЛАШОВ

С Эдуардом Балашовым мы познакомились у Валентина Сидорова. Потом не однажды встречались в Москве. Мне нравятся его стихи, сильные, лаконичные, точные, сказывается кожиновская школа. Восхищают преданность Эдуарда Владимировича Живой Этике, общий положительный вектор творчества, русская патриотическая ориентация. Он пришёл в поэзию из военной среды, был продвинутым спортсменом. Знаю также, что Балашов входил в обойму любимых поэтов Вадима Валерьяновича, его стихи были опубликованы в сборнике «Страницы современной лирики», составленном Кожиновым. Но потом Восток и Живая Этика увлекли его, он сблизился с Валентином Сидоровым, которого патриоты недолюбливали. Даже придумали прозвища тому и другому: «Старший Махатма» (Сидоров) и «Младший Махатма» (Балашов). Как я уже говорил, Сидоров казался им человеком, с одной стороны, слишком ловким и карьерным, а с другой – уводящим русскую поэзию на Восток с исконного православного пути.

Здесь хочу сделать одну небольшую оговорку: то место, которое Валентин Сидоров занял в русской литературе, объясняется не столько его «деловой ловкостью», сколько тем фактом, что за спиной поэта стояли тот же Баба Вирса Сингх и другие индийские Учителя, почитающиеся на Востоке как Махатмы. Свои деловые качества Сидоров использовал не для продвижения себя, а для распространения идей Рериха.

Что касается Эдуарда Балашова, то «русскость» и восточные мотивы слиты у него органично. Знаю, что они с Сидоровым положительно оценили мои стихи и даже пытались пробить мой сборник в издательстве «Современник». Но дело шло к 1991 году, и планы не осуществились.

После ухода Сидорова в июле 1997 года унаследовал от него рериховское знамя, руководит Обществом российско-тибетской дружбы, издаёт духовную литературу. В звании профессора преподаёт русскую поэзию в Литинституте, проводит вечера духовной культуры – словом, многое делает для духовного возрождения страны.

Мы встречались с ним немалое количество раз, но говорили больше по рериховской тематике, чем о литературе. Немного недоверчивый, напряжённый человек, особенно во время знакомства, Балашов раскрывался не сразу. Он мог быть жёстким, немного назидательным, особенно если имел дело с молодыми людьми. По этой причине у него далеко не сразу получилось выстроить нормальное общение с моим сыном. Но если удавалось растворить осадок этого напряжения, Балашов становился улыбчивым, душевным человеком, с которым у меня никогда не было никакого напряжения.

Станислав Золотцев

ФОТО 67. С. А. ЗОЛОТЦЕВ

С ним мы познакомились в один из моих приездов в Москву, во время моего выступленияв в ЦДЛ на поэтической гостиной «Лютня Ориолы», которую проводил её руководитель, поэт Леонид Володарский. По-моему, это был 2003 год. Я прочитал там несколько своих стихотворений. В перерыве ко мне подошёл невысокий коренастый человек и протянул руку: «Давайте знакомиться – Станислав Золотцев. Мне ваши стихи очень понравились». Он подарил мне сборник своих стихов, и мы стали встречаться во время моих приездов в Москву. Его стихи произвели на меня сильное впечатление своей искренностью, простотой и мастерством. Особенно запомнилось «Две лошади». Он и сам понимал, что это его абсолютный шедевр, на который было положено восемь разных мелодий.

Золотцев был в центре многих литературных событий, знал всех, и все знали его. Он был очень активным человеком, с чёткой патриотической позицией. За его спиной был опыт не очень удачного хождения в политику. Одно время он занимал какой-то пост в руководстве КПРФ и собирался баллотироваться в депутаты Госдумы. Но потом ему показалось, что партия ведёт себя недостаточно активно и где-то подыгрывает власти. Попытался об этом сказать, но, как объяснил, его откровенность не понравилась, после чего он оставил свои попытки и вышел из партии. У нас с ним было некоторое сходство в судьбе. Он, как и я, в молодости работал переводчиком в «Интуристе», два года жил в Индии (я же через путешествия провёл там с полгода), переводил восточную поэзию, хотя больше занимался англосаксами. Последние годы жизни он часто ездил в Псков, откуда был родом, и даже был автором текста гимна этого города. Рассказывал про своё общение с Саввой Ямщиковым, великим композитором XX столетия Георгием Свиридовым.

Меня привлекало в нём многое. Во-первых, это был человек высокой культуры и начитанности: всё-таки филфак Ленинградского университета, звание кандидата филологических наук, свободное владение языками. Очень точно выражал мысли, его оценки литературы и людей всегда попадали в яблочко. Мой сын, который общался с ним побольше моего, отмечал, что творческие интересы Золотцева были весьма разнообразны: он был глубоко начитан в истории, читал англоязычную литературу, очень любил музыку и хорошо знал её (от фольклора и классики до джаза и классического рока), активно интересовался политикой, был хорошим травником. Правда, здесь дело было не столько в интересе, сколько в нужде: Золотцев болел малокровием, и ему нужно было себя поддерживать.

Во-вторых, отличался большой требовательностью к качеству литературы и взыскательностью. По просьбе сына он согласился быть составителем моего сборника «Стихия души», изданного в 2005 году, получившегося небольшим, но отлично составленным и в смысле композиции, и по отобранным стихам. Сын говорил мне, что Золотцев отбирал только то, что ему казалось свежим и неповторимым. Если стихотворение хотя бы одной строчкой напоминало чьи-то прежние мысль или образ, ни за что не хотел включать в сборник. Он так объяснял свою позицию: «В 1960–70-е годы мне в каких-то наших журналах попадались стихи авторов, которых я не помню, но в них были похожие мотивы. Поэтому стихотворение ставить нельзя». На замечания сына, что все стихи в известном смысле напоминают чем-то друг друга, а к тому же люди не помнят давних реминисценций, Золотцев замечал: «Помнит русская литература, всё помнит».

Это был настоящий рыцарь поэзии, бескорыстно служивший ей с молодых лет, живой, душевный человек, готовый искренне помочь литературному собрату, да и любому человеку, оказавшемуся в беде. Его возмущало пришедшее с Запада выражение «это твои проблемы». Для него не было чужих проблем, он был патриотом России, патриотом Пскова, человеком с обнажённым сердцем, который, когда заговаривал о чём-то важном, задевающем его, сразу же загорался.

Ему не везло последние годы. Болезни, сгоревший тираж романа о Пушкине, безденежье, невозможность полноценно лечиться, непонимание коллег, общее состояние России в то время – всё это добивало его, и он ушёл раньше срока.

Мне очень не хватает общения с «кунаками» по перу такого уровня. Хотя подчеркну: встреч было не много, но все – яркие, врезавшиеся в память.

Юрий Гордиенко

ФОТО 68. Ю. П.ГОРДИЕНКО

С ним я познакомился в 1968 или 1969 году. До этого знал его по стихам и фотографиям в сборниках. В ту пору автор воспоминаний работал редактором художественного отдела Новосибирского радиокомитета, а поэт приехал из Москвы, позвонил, попросил разрешения выступить с чтением стихов по радио. Звали его Юрий Петрович Гордиенко (фамилия Гордиенко дважды вошла в мою жизнь). Сегодня это имя почти забыто, но тогда было известно, по крайней мере, читающей публике.

Гордиенко приехал в комитет вместе с братом (я знал брата раньше как редактора многотиражки новосибирского «ящика» – так в советское время назывались крупные оборонные предприятия). Они были очень похожи : невысокого роста, крайне худые, даже на вид какие-то измождённые. Но с крепкими голосами. От обоих сильно пахло похмельным перегаром. Я провёл обоих в студию звукозаписи, где поэт сел за микрофон и стал читать свои военные стихи. А брат в это время, сидя на стуле в операторской, где крутились диски массивных магнитофонов, задремал.

Юрий Гордиенко отправился на фронт в конце 1943-го, когда наши военные дела шли в гору, воевал сержантом в пехоте, брал Кёнигсберг, Берлин, но читал стихи не об этом. А о том, как солдаты шли в январе 1945-го мимо туши быка с глубоким кровавым вырезом на ляжке.

Всё, что война из этой туши,

Убийством сытая, взяла.

Мы шли навстречу зимней стуже.

Серел туман, метель мела.

Потом говорил не о штурме родного города философа Канта, а об овладении советскими солдатами винным заводом в Восточной Пруссии. У немцев существовал обычай, зная русские пристрастия и неосторожность, отравлять смертельным ядом брошенное при отступлении вино.

И в шесть ноль-ноль, когда светало,

Ещё не веря в свой успех,

Со штабелей дубовой тары

Мы наконец ворвались в цех.

Ещё жужжал об этом зуммер

На проводе для всех чинов,

Когда повеяло безумьем

От обступивших нас чанов.

Вино, мы знали, пахло смертью,

Ведь был завод ещё ничей.

Но краны нас манили медью,

Мерцая из-под обручей.

Так ус на прыгающей мине

Дрожит в предчувствии прыжка…

Но мы себя переломили,

Не взяв от жажды ни глотка.

Стихотворение заканчивалось вполне оптимистически, но не в официальном, а в реальном духе того времени.

Вот и теперь полезны речи

О трезвой жизни без вина.

Но нам с тобой при доброй встрече

Не грех и выпить, старина.

И пусть глядит, как пьют солдаты,

Завзятый праведник любой.

Мы вин, что были с бою взяты,

Ещё не выпили с тобой.

Элегию о штурме винзавода перед выходом передачи о Гордиенко в эфир наш председатель комитета по радио и телевидению Г. П. Вершинин вычеркнул со словами: «Стихи прекрасные, но так талантливо пропагандировать русские грехи нельзя. Пьянства и без стихов хватает». Однако переданную мной просьбу Юрия Гордиенко выплатить гонорар до эфира удовлетворил. Довольный поэт попросил меня проводить его в гостиницу, чтобы вручить свой последний, только что изданный сборник. По дороге (Красному проспекту – главной улице Новосибирска) братья затаскивали меня во все продовольственные магазины, поили вином, которое в ту пору продавали на разлив из больших стеклянных конусов. Вино было дешёвым, отвратительным на вкус, содержало 20 процентов спирта, называлось «Солнцедар».

Из чего производился напиток, не знаю, но дурил он голову быстрее водки.

Кое-как добрались до гостиницы, здесь Юрий Гордиенко достал из саквояжа свою книжку, что-то долго писал на форзаце… Потом мы выпили ещё две бутылки «Солнцедара», купленные по дороге, и расстались.

Месяц после этой встречи я содрогался при воспоминании о ней. Такая память спасала меня от привязанности к алкоголю. Если хоть чуть перепивал, долго не мог смотреть на спиртное без отвращения и никогда не похмелялся. А подаренную книжку куда-то засунул и забыл про неё.

Прошло года три. Я работал в другом месте, в Западносибирской студии кинохроники. Предстояла командировка на север Томской области для съёмки документального фильма по заказу Министерства энергетики СССР о прокладке ЛЭП в сибирской тайге. Собирая вещи, поискав, что взять в дорогу почитать, наткнулся на сборник Гордиенко. Прочёл дарственную надпись: «Юре Ключникову, собрату по перу на память. Будешь в Москве – заходи». Подпись, адрес, телефон. Полистал книгу. И надолго остановился на одном стихотворении.

Зимняя Сказка

Когда-то

В тёплой кухне, при огне,

Уставшему кататься на салазках,

Мне бабушка рассказывала сказку

Об очень дальней северной стране.

На старой – шаль из мягкой шерсти козьей.

Она сидит

В своей спокойной позе…

И верилось,

Что бабушка права,

Что звуки замерзают на морозе

И льдинками становятся слова,

Что можно их везти потом в карете

За сотни вёрст.

И если, говорят,

Внести в тепло

Немые льдинки эти,

Они оттают и заговорят.

Я взрослым стал.

Я в мир ушёл из дома.

И побывать пришлось однажды мне

В той, по рассказам бабушки знакомой,

В той очень дальней северной стране,

Где ты жила.

Что было между нами?

…Обутые в мохнатые кисы,

Мы весело бежали за санями

И тёрли побелевшие носы.

Я помню

Смех твой,

Ласковый и тихий,

Поющие по снегу полоза,

Твои большие,

Как у оленихи,

С огромными ресницами глаза.

Весной, когда

Сломала с громом льдины

И в океан их вынесла река,

Простились мы.

И я легко покинул

Охотничий посёлок

В три дымка.

Слова любви твоей,

Твоей печали

Из песни той,

Что пела ты, грустя,

Казавшиеся льдинками вначале,

Оттаяли в душе

И зазвучали

В краю ином

И много лет спустя.

На даче в Подмосковье,

При огне,

Уставшему кататься на салазках,

Я внуку пересказываю сказку

Об очень дальней северной стране.

Я говорю,

В привычной сидя позе

И щурясь на горящие дрова:

– Там звуки замерзали на морозе

И становились льдинками слова…

Стихотворение запало в душу. Я его несколько раз перечитал, запомнил наизусть. А через несколько дней вместе с кинооператором Донатом Озолиным, одновременно режиссёром будущего документального фильма, уехал на поезде в Томск, оттуда на вертолёте Ми-04 мы летали по северу области. Снимали «уходящие объекты». Объекты были красноречивые, живописные. Строители линий электропередачи работали в нетронутой тайге с «мёртвыми» – брошенными поселениями, построенными ссыльными ещё в 1930-е годы. Дома выглядели обитаемыми, хотя люди покинули их много лет назад. В них даже оконные стёкла сохранились. Кого они могли заинтересовать в этой далёкой от всех видов дорог глуши?

Однажды вертолёт опустил нас в посёлок Чановку Парабельского района, в 70 км от районного центра. Он значился на карте как маленький кружок среди обширного безлюдного пятна, называвшегося Васюганскими болотами. Из-за болот большую часть года проезжей дороги сюда не было. Зимой существовал зимник, но его часто и надолго переметало. В Чановке уединённо жили староверы аж с XVII, как нам сказали, века. Их сказочная жизнь выглядела ещё ярче, чем в «Зимней сказке» Гордиенко. Посёлок был обитаемый, охотничий, но не «в три дымка», а примерно в тридцать на одной улице. Дома стояли высокие, нарядные, с богатой резьбой деревянных наличников. Вдоль улицы – выскобленные до красноты тротуары из лиственницы. Все жители носили одну фамилию – Сизиковы.

Когда вертолёт сел на расчищенную от снега площадку и выключил двигатели, раздалась оглушительная музыка с висевшего на столбе громкоговорителя. Я недоумённо посмотрел на сопровождавшего нас инструктора райкома КПСС, кстати, с той же фамилией, он был родом из Чановки, но держался холодно по отношению к землякам. Поймав мой взгляд, инструктор объяснил:

– Мы им недавно провели радио, чему они долго сопротивлялись… Взяли да расстреляли устройство жаканами. Пришлось восстановить, конечно, их предупредили: судить будем, если ещё такое вытворите. Вот они и стараются…

Чановка была деревней очень своеобразной. Я уже говорил о том, как выглядели дома снаружи. Такими они были и внутри, высотой не менее трёх метров при утвердившемся даже в городе стандарте «хрущёвских панелек» в 2,5 м. Все комнаты устланы самодельными коврами, связанными на «кроснах». Висели старинные, дониконовского письма, иконы. Староверы, по своему уставу, не курили, хотя демобилизованная мужская молодёжь иногда нарушала обычай, но таясь, «в рукав».

В домах вечерами горели лампочки, питавшиеся от громко пыхтевшей на всю деревню мобильной электростанции. Но кое-где в окнах тускло светились керосиновые лампы. Там дед или бабка низко склонялись над книгой, судя по величине, Библией, тогда как в сарае у коровы горел электрический свет. Читать священную книгу при нём считалось делом грешным.

Мы прилетели в Чановку, хорошо помню, в конце апреля и задержались из-за нелётной погоды на три дня. Здесь ещё лежали глубокие снега, почти не таяло, охотники возвращались с промыслов. Шёл 1973 год. Пасха была перед самыми майскими праздниками, если память не изменяет, 29 апреля. Чановцы отмечали праздник в доме руководителя промыслово-охотничьей артели. Пригласили и нас.

Накрытый стол представлял зрелище, описание коего можно было встретить разве что в «Угрюм-реке» у знаменитого писателя Шишкова. Запечённая целиком крупная стерлядь, чёрная икра в мисках, жареная губа лося, медвежатина, туеса с брусникой… И разливанное море водки.

Инструктор райкома Сизиков пояснил: жители Чановки пьют лишь в Рождество и на Пасху. Бородатые, с хорошим цветом лица люди, сидящие за столом, излучали здоровье, подтверждая слова партийного чиновника.

В середине застолья кто-то предложил гостю, то есть мне, сказать тост. Вместо него я прочёл вслух «Зимнюю сказку» Юрия Гордиенко. Гудевший разговорами стол затих, люди слушали молча, опустив голову. А я, читая стихи, ловил неотрывный взгляд молодой женщины, сидевшей с противоположной стороны. Глаза у неё были большие, «как у оленихи», но не жёлтые – голубые.

…«Что было между нами?»

Редкая русская Пасха бывает бессолнечной. Заглянуло солнце в окна, и тогда Донат Озолин предложил выйти на свежий воздух для киносъёмки. Когда все оделись и выходили на улицу, женщина придержала меня за рукав пальто в доме.

Обняла, прижалась, поцеловала, шепнула: «За сказку…». Попросила дать возможность переписать её. А потом вдруг расплакалась и призналась, что ей здесь тяжело, одиноко, муж бьёт…

Лётная погода установилась, и мы вернулись в Новосибирск. Ещё через несколько месяцев я повёз смонтированный фильм о прокладке ЛЭП в сибирской тайге на приём заказчику в Москву.

Фильм приняли, во второй половине дня я позвонил Гордиенко. Телефон долго не отвечал, наконец послышался знакомый картавящий голос поэта: «Гордиенко слушает». Я назвал себя, напомнил о встрече в Новосибирске, приглашении встретиться в Москве… Снова пауза. Тяжёлое дыхание и слова: «Приезжай… Захвати что-нибудь».

«Что-нибудь» я приготовил заранее. Это была бутылка замечательной грузинской «Хванчкары», которую любил, говорят, сам Сталин. Бутылку «достал», как в те времена выражались, через буфет Высшей партийной школы при ЦК КПСС мой знакомый, который там работал.

Добрался я на двух автобусах до Строгина, где поэт жил в хрущёвской пятиэтажке, на первом этаже. Позвонил в голубую дверь из крашеной древесно-стружечной плиты. Спустя какое-то время послышались шаркающие шаги, дверь открыл хозяин квартиры. Он заметно сдал на вид, выглядел ещё более похудевшим. Принял мою бутылку, мельком взглянул на этикетку. Разочарованно заключил: «Моча!».

Единственная комната квартиры выглядела убого. Неубранный стол, остатки закуски, недопитые бутылки. Мою поэт сунул в угол, налил в рюмки коньяк.

– Давай… за встречу.

Выпили ещё по одной. При мне ему позвонил Владимир Солоухин и они обсудили какой-то вопрос об издании книги. Потом Гордиенко захмелел, тяжело ворочая языком, стал жаловаться на жизнь:

– Вот так и живу… один… С женой развёлся, отдал ей с сыном двухкомнатную, мне досталась… эта халупа… Сын-то чё вытворил! Решили с другом перейти границу в районе Выборга. Перешли. А финские пограничники вернули обоих обратно. Договорённость у них такая… Сейчас сидят, по пять лет дали…

Гордиенко налил себе рюмку, выпил, продолжил:

– Это ж надо!.. Негры из Африки едут куда угодно и живут где хотят. А у нас пять лет заключения…

Стукнул кулаком по столу, покраснел, на лице заходили желваки. Это был его последний выплеск эмоций. Поэт уронил голову на стол, напоследок произнёс тихо: «Эфиопы», – и заснул.

Я минут десять прислушивался к сопению спящего, затем вышел в коридор, оделся. Древесно-стружечная дверь щёлкнула английским замком.

Больше мы с Ю. П. Гордиенко не виделись.

Когда писал этот очерк, заглянул в «Яндекс». Там прочитал: «Гордиенко Юрий Петрович – советский поэт и переводчик, ветеран ВОВ, разведчик, артиллерист. Награждён орденами Красной Звезды, Отечественной войны 2-й степени, в мирное время – орденом «Знак Почёта». Родился в 1922 г. в г. Улала (ныне Горно-Алтайск), умер в 1993 г. в Москве. Отец – Гордиенко П. Я., партийный работник, секретарь Горно-Алтайского обкома ВКП (б). Расстрелян в 1938 г.».

Николай Шипилов

ФОТО 69. Н.А. ШИПИЛОВ

Весьма крупным явлением российского масштаба я считаю также Николая Александровича Шипилова. Он длительное время жил в Новосибирске, но без успеха и признания. Получил их только в Москве. Из сибирских литераторов последних лет, пожалуй, самый талантливый и самобытный. Прославился и как замечательный исполнитель собственных песен.

Если говорить о нём как о поэте-барде, то, на мой (и не только) взгляд, по поэтической силе и музыкальности вполне мог тягаться с такими величинами, как Высоцкий и Окуджава, хотя всероссийская слава его была куда скромнее. Всё-таки большую часть жизни прожил в провинции, вдали от общенациональных СМИ.

Шипилов – яркий прозаик, большой поэт, мужественный человек, защитник «Белого дома», написал множество замечательных песен, из которых самой известной была «После бала», великолепную поэму «Прощайте, дворяне!».

Надо сказать, у меня с ним были сложные отношения. Мне приходилось принимать его дома, терпеть пьяные загулы. Я в 1980-е годы работал грузчиком, приходил после тяжёлой смены усталый, а дома встречал попойки. Они мне изрядно поднадоели. Однажды в очень резкой форме я предложил их прекратить и выгнал Шипилова вместе с компанией. Как мне кажется, он не затаил большого зла, мы иногда пересекались и беседовали и в Новосибирске, и в Москве, где он учился на Высших литературных курсах. Как прозаик он получил немалую известность, стал даже одним из секретарей СП России.

Но что мне больше всего дорого в нём как в человеке и писателе – так это его приход после запутанной и очень трудной жизни к Богу. Об этом он написал повесть «Псаломщик».

Конец его жизни, несмотря на преждевременный уход, озарён этим Событием, а также встречей с замечательной женщиной Татьяной Дашкевич из Белоруссии, ставшей его женой и согревшей его последние годы. Она подарила ему двоих детей. Более подробные воспоминания о Шипилове написал мой сын Сергей в статье »Вмето тела - страна, вместо сердца - струна...», опубликованной в журнале «Наш современник» в 2008 году.

СКИТАЛЕЦ

Памяти Николая Шипилова

В Сибири жил,

В Москву потом ушёл,

В ней приземлился, говоря точнее,

Как певчий дрозд с тоскующей душой,

От холодов сибирских коченея.

В столичной славе отогрелся чуть,

Набрали силу и перо, и пальцы.

И после бала снова в дальний путь

Судьба-гитара позвала скитальца.

Остановись, нахлынувшее зло!

Друзья-дворяне, что же вы заснули?!

Так в девяносто третьем занесло

Его под белодомовские пули.

Он там себя и Родину спасал.

Увы, не спас. И новая дорога

На Белорусский привела вокзал…

И с поезда, как жребий предсказал,

Был ангелами снят

На встречу с Богом.

Вздохнём: «Не первый прерванный полёт.

Поменьше бы скитальческой отваги».

Как будто знаем, чем душа живёт

И почему покоя нет бродяге.

Но в пантеоне русском нет бродяг,

Не в счёт там ни грехи, ни душ усталость.

Колокола там вечные гудят,

И в них его мелодия осталась.

Душа певца… она всегда жива,

Когда над нею флаг родной полощется,

И в море русском плещутся слова,

Слова новорождённого псаломщика*:

«А это что за господин

С такими пышными усами?

А это я плыву один

В бессмертие под парусами!»**

*Речь о последнем автобиографическом романе Н. Шипилова «Псаломщик».

**Парафраз из ранней песни Н. Шипилова «А это что за господин».

УЛЫБКА ПОЭТА

Кирпич провинциального журнала.

Обложка – золотые купола.

Внутри стихи о боли после бала,

Той самой, что его оберегла

От зыбких истин и улыбок щучьих.

Он мне напоминал улыбкой Че.

Ещё в нём жил бездомный облик чукчи

С гитарой, как ярангой, на плече.

Такого не уложишь на полати,

Такой патроном ляжет в автомат.

Мы с ним сошлись,

По-русски не поладили…

И, каюсь, я один был виноват,

Что за его улыбкой синеокой

Не разглядел печального огня,

Не оценил души его высокой

В балах-загулах дома у меня.

О, звон гитары, песни-ворожеи,

Они поныне душу бередят!

Но слов из них не выкинешь – мне шею

Натёр хомут его друзей-бродяг.

Расстались мы. В столицу он уехал.

Прославился. И точка бы на том,

Когда б в Сибирь не докатилось эхо,

Что он погиб в боях за Белый дом.

Однако оказался не последним

В его судьбе тот сумасшедший бал…

Святой Руси несломленный наследник

В псаломщики небесные попал.

Теперь, покинув наше бездорожье,

Оттуда служит будущей Руси:

– Да снизойдёт на землю Слава Божья

И утвердится яко в Небеси!

Фаддеич (Петр Моряков)

ФОТО 70. П.Ф. МОРЯКОВ

Когда будет напечатан этот очерк, ему, очень бы хотелось надеяться, исполнится сто три. (Это случилось!) Он родился в год Тигра по восточному календарю, Водолей по зодиаку – 25 января 1914 года. Зовут его Пётр Фаддеич Моряков. Место рождения – село Улановка Кемеровской области. Это село – также родина известного советского поэта Василия Фёдорова и народного артиста России Петра Чернова, сыгравшего в кинофильме «Поднятая целина» роль Давыдова. В честь двух знаменитостей односельчане учредили общий музей, а когда Петру Фаддеичу исполнилось 100 лет, к двойной экспозиции музея прибавили третью.

Я знаю Морякова с 1960 года, т. е. больше пятидесяти лет, из них около десяти мы одно время работали в Новосибирском радиокомитете. Люди моего, а тем более его поколения постепенно становятся, как говорил Маяковский, «подобием чудовищ ископаемых хвостатых». Ещё бы, Фаддеич пережил одного царя, всех партийных генсеков, одного президента России, а по части здоровья превзошёл самого Микояна, который, как известно, прожил «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». Но от «динозавра» и «восточного тигра» в характере Морякова нет ни капли. До сих пор пишет стихи о любви к женщине, к русской природе, к исторической и нынешней России, а в последние годы – философские четверостишия наподобие рубаи Омара Хайяма. Стихи же сочиняет, страшно произнести, с тридцатых «расстрельных». В 1936-м опубликовал первое стихотворение, в 1962-м – первый сборник, в 1994-м вступил в Союз писателей России. Тут, похвалюсь, я его перещеголял: первое стихотворение напечатал в четырнадцать лет, в писательский Союз вступил не в восьмидесятилетнем возрасте, как он, а в семьдесят три!

Хотя, вообще-то говоря, мы оба не склонны ни к словесному кокетству, ни тем более к конкуренции. Не мельтешим в СМИ, не «самовыдвигались» на местные и национальные премии. Но в 2013 году так случилось, что нас обоих выдвинули на единственную областную премию. И что вы думаете? На писательском собрании, где была предложена такая альтернатива, Моряков свою кандидатуру снял. Сказал: «Я считаю, что сделанное Ключниковым более достойно премии, чем моё…». Меня на собрании, к несчастью или к счастью, не было, за мою фамилию новосибирские писатели проголосовали безальтернативно, так что не стану продолжать дальше рассуждения на данную тему... А он получил эту премию на следующий год.

Уже сказал: около десяти лет мы вместе работали, как говорится, бок о бок на новосибирском радио. Внутри большого коллектива всегда существуют группы и группочки, симпатии и пристрастия. Моряков ни в какие из них не входил, но и не уходил в самоизоляцию, в некую творческую позу, которую метко подметил в творческих личностях Блок: «Там жили поэты и каждый встречал другого надменной улыбкой». Был доброжелателен, прост, ровен со всеми. Его очень уважали, начальство тянуло вступить в КПСС. Он отнекивался немногими словами, в том смысле, что «не дорос». Мог бы сказать: и «перерос», потому что больше всего в жизни тянулся к поэзии.

О ней скажу позже. Здесь же отмечу, когда я спросил Фаддеича, что его всё-таки отталкивало от партии, он ответил: «Жестокость, которую очень не люблю в людях».

Конечно, у нас возникали разговоры и о ней (жестокости большевизма), о личности обоих вождей партии, к которым Моряков относился, скажем так, сдержанно. Однажды повторил при мне известную фразу: «Войну выиграл не Сталин, как ему приписывают, а народ». Я резко возразил: «Зачем ты повторяешь тех, кто при жизни возносил вождя без меры, а теперь полощет?». П. Ф. смутился:

– Ты симпатизируешь Сталину? Извини.

– Дело разве в симпатиях? – продолжал я. – Какой народ выигрывал войну без руководства? Тем более трагедию и триумф одновременно. Это же был земной Армагеддон! Недаром ту войну некоторые православные старцы называли святой. Они и Сталина называют «богоданным вождём». А насчёт симпатии к жестокости «кремлёвского горца» выскажусь так: если бы не она, победила бы западная дьявольская жестокость. И неизвестно, какая хуже. Размазали бы нас по стенке ещё в начале прошлого века.

П. Ф. неожиданно со мной согласился:

– Ты прав. Если бы Сталин не был таким, каким он был, тридцать лет не продержался бы у власти. Ленина кто съел? Сам себе ответил: свои же и сожрали.

Теперь я поддержал Морякова:

– Со Сталиным номер не прошёл, он действовал на упреждение. Открутил головы всей пятой колонне…

Несколько лет спустя после этого разговора Моряков прочитал мне по телефону своё новое стихотворение.

ДВА ДИКТАТОРА

Один мечтал стать живописцем –

Прослыл убийцей и нацистом.

Другой – поэзии ценитель,

Хоть был тиран, но и спаситель.

«Написано в твоём духе, под твоим влиянием», – шутливо заметил Моряков. Конечно, я хорошо понимал: речь идёт вовсе не о моём влиянии. Одно из основных качеств П. Ф. – глубокая справедливость.

Я спросил:

– Ты переменил мнение о Сталине как о победителе в сорок пятом?

– Нет, не переменил, по-прежнему считаю, что выиграли и проиграли в той войне не вожди, а народы. Русские не считали и теперь не считают себя избранным народом. А немцы поверили Гитлеру, который объявил их единственными арийцами, способными руководить миром. Любая претензия на избранность заканчивается плохо.

Помолчал и добавил:

– Очень плохо.

Я переспросил:

– Ты имеешь в виду американцев?

Моряков не стал продолжать болезненную тему. Оба мы сошлись на том, что воевать с историей не только бесполезно, но и опасно: можно накликать на себя и на свою страну худшее из минувшего…

Справедливость и некоторые другие свойства, думаю, и позволили моему товарищу перешагнуть столетний порог, о чём пойдёт речь дальше. За наше более чем полувековое знакомство я никогда не видел П. Ф. в раздражении, тем более чтобы он когда-либо вышел из себя. Но это вовсе не характеризует его как человека равнодушного. Наоборот, когда речь шла о несправедливости, личной или общественной, своё возмущение он никогда не скрывал. Но и не склонен к шумному выражению чувств. Заходил у нас разговор об этом. Моряков высказался примерно так: «Знаешь, когда сильно шумят, особенно публично, например, о том, каким плохим было советское прошлое, я всегда думаю: зачем человеку это надо? Даже если ему в своё время от коммунистов достались большие неприятности. Народ не зря придумал пословицу: о прошлом говори либо хорошо, либо промолчи…»

Ещё одна черта к вопросу о долголетии. Дело было в марте 2012 года. Звоню ему:

– Как дела?

– Да вот, написал последнее стихотворение в книжку. Думаю о названии.

– Что в голову приходит?

– Всякие сибирские плоды: ранетки, калина, рябина… Из того, чем питаются воробьи зимой.

– И когда мы книжку увидим?

– Планирую сдать в печать в первом квартале следующего года.

Так и случилось. Книжка вышла в 2013-м под названием «Рябиновая кисть».

Я знал, что проблем со спонсорами у моего товарища не было, поэтому осведомился:

– Почему тянешь со сдачей в печать?

– Пусть полгода сборник отлежится. Со временем разные новые мысли приходят, поправлю старые… Ты знаешь, я давно заметил: когда планируешь жизнь, и она тебя держит наплаву.

25 января 2016 г. я позвонил ему, поздравил со 102-летием, спросил между прочим:

– У тебя ноги не отекают?

Почему задал именно этот вопрос в его день рождения, объяснить не могу. Но ответ был вполне ожидаемым:

– Раньше отекали, теперь – нет.

– А почему?

– Делаю лет тридцать самомассаж по Мюллеру.

– ?

–Начинаю с подошв ног, – объяснил Моряков, – разминаю пальцами рук и костяшками кулаков ступни, пятки, растираю икры, бёдра…

Не стану входить в дальнейшие уточнения разговора, самое интересное, –что я тоже практикую самомассаж, но не по Мюллеру, а по собственной методике, наработанной с годами интуитивно.

Мы часто употребляем слово «интуиция» в качестве некоего знания, пришедшего изнутри. Уже говорил, что, задавая П. Ф. вопрос об отёке ног, неизбежном в наши годы, примерно предполагал, что ответит мой «правофланговый». Значит, между людьми существует какая-то связь, предшествующая словам. Говоря шире, человек иногда совершает поступки под воздействием непонятных ему мысленных импульсов. Если поступки благие, говорим: Бог помог, если дурные – бес попутал. Так ли это?

Загадочна природа многих крупных открытий, когда они делаются людьми разных стран примерно в одно и то же время и независимо друг от друга. Часто на тему приоритета спорят до хрипоты, на самом же деле возникает неоспоримое мнение: та или иная идея как бы плавает в пространстве, ожидая, кто её поймает и выразит, плюс кто оформит в предметном исполнении. Но если идея пущена, как говорится, в эфир, то никуда не спрячешь вопрос, «кто запустил.

Говорю об этом потому, что многое в наших отношениях с П. Ф. Моряковым совершается как бы на интуитивном уровне. Сказал я П. Ф. однажды: «В следующем воплощении будешь великим поэтом. Муза сделает тебе такой подарок в благодарность за многие годы верности». Сказал – и услышал от Морякова: «Мне это уже говорил покойный Илья Фоняков (петербургский поэт, живший долгое время в Новосибирске). Или как-то я потерял П. Ф. из поля зрения и слуха – телефон на звонки не откликался. Пришлось поднять тревогу. Вдруг слышу внутри голос П. Ф.: «Успокойся, со мной всё в порядке». Спустя некоторое время получаю телефонное подтверждение от самого Фаддеича: «Извини, что доставил хлопоты. Телефон сломался».

Подводя итог сказанному, попробую дать резюме в современном духе: «Творец создал человека по образу и подобию Своему и предложил в качестве редкого примера П. Ф. Морякова, всю жизнь творящего стихи, не поддающегося ни на какие другие соблазны».

Теперь стихи Морякова.

А МНЕ КУДА?

Нет дела общего в народе.

Вверху – грабёж, внизу – разор.

От родины глаза отводим

Кто – в челноки, кто – за бугор.

А мне куда? Ведь время к ночи

И сердца стук уже не тот…

То вдруг давление подскочит,

То настроенье упадёт.

Однажды, пол в ногах теряя,

Я сполз спиною по стене.

Хотелось крикнуть: «Умираю!»

Но простонал лишь: «Плохо мне!»

Зачем пугать?

И внук всё понял,

Стал грудь тереть мою, твердя:

«Не умирай, мне будет больно,

Мне трудно будет без тебя».

И я не умер.

КОЛОКОЛА СИБИРИ

Давайте лить колокола!

И звоном наполнять пространство.

Страна сегодня не светла –

О свете помечтаем страстно.

Давайте лить колокола!

Даров и сил у нас в достатке,

Так перельём их все в дела

От гор Уральских до Камчатки.

Давайте лить колокола!

Под звон весёлый петь, как дети.

Чтобы судьба нас привела

В который раз к большой победе,

Давайте лить колокола!

Чтоб прибывали наши силы,

Чтобы Сибирь душой цвела

И сделалась душой России.

1996

Дописываю этот очерк о моём товарище 12.02.17. Своё 103-летие он перешагнул 25 января этого года в здравии и творческой форме, отправив в издательство очередную рукопись стихов.

А вскоре… упал, сломав шейку бедра.

Знающие люди поймут, что означает такой полом, да ещё в его возрасте. Лёг на операцию. Кости скрепили, но напутствовали: в эти годы они не срастаются. Выписали Фаддеича из больницы домой.

Через некоторое время он позвонил мне и сообщил, что осваивает методику передвижении по квартире на «ходунках» и что возобновляет прерванное в больнице сочинение стихов. А ещё через неделю его внук Ильяс сказал по телефону, что дед снова упал и теперь практически всё время спит.

Что ж, с каждым из нас в назначенное время происходит «обыкновенная история» – сдача «арендованного» на время тела Природе. У каждого свой срок «аренды». Но дело не в ней, а в том, что мы – не тела, и ещё в том, как используем «аренду».

Фаддеич использовал свой срок так, как дай бог каждому из нас! Закончу свой очерк восточным поучением:«Важно знать, что, отдавая себя в жизни земной какому-то любимому делу, особенно творчеству, будешь его продолжать и при переходе в Инобытие, но в новых и более благоприятных условиях. Там исчезнут плотные ограничения».

Часто можно наблюдать, как люди преклонного возраста с энтузиазмом начинают заниматься творческой деятельностью, воплощая свою мечту прежних лет, которую не удавалось осуществить в пору молодости и зрелости. Таким образом они прокладывают трассу, по которой будут продвигаться в будущем. И не станет ли человек, посвятивший себя творчеству на старости лет и продолжающий путь совершенствования души в Тонком мире, выдающимся деятелем искусства в следующей земной жизни? При постоянстве и устремлении это поистине так. Абсолютно верно говорят: «Учиться никогда не поздно». Человек должен осознавать себя вечным учеником и всегда стремиться раскрывать свой беспредельный Божественный потенциал, заложенный в нём изначально».

Это о Фаддеиче. В самое яблочко!

И желательно – о каждом из нас.