|
Поэзия и здоровье нации
Я прежде всего поэт и всю жизнь занимался стихами. Для меня процесс написания стихов – величайшее наслаждение и смысл жизни. Поэтическое вдохновение периодически пленяет меня, о чём я сочинил следующие строки:
* * *
Весенний день в окно смеётся,
Зовёт куда-нибудь к реке.
А мне уйти не удаётся
Из стихотворного пике.
Река ледовый плен взломала,
Зато в плену моя рука,
Ей и тепла, и солнца мало,
Пока не свяжется строка.
Я то по комнате слоняюсь,
То над столом своим склоняюсь,
Ловлю в пространстве благодать,
Терзаю бедную тетрадь.
И наконец вздыхаю сладко,
Когда терзаньям вопреки
Вдруг распахнёт себя тетрадка
Для незачёркнутой строки.
Чтение хороших стихов оздоравливает душу народа и отдельного человека. Когда в России любили поэзию, народная душа была жива и страна была на подъёме. В трудный момент поэзия давала человеку силы. Известно, что во время Великой Отечественной войны сотни тысяч людей уходили на фронт с томиком Пушкина в походном ранце. И мне небезразлично, как Россия сегодня воспринимает поэзию. А она, к моему сожалению, отворачивается от поэзии. Свои размышления об этом печальном феномене я описал в этой главе, написанной по мотивам моего выступления на поэтическом семинаре в Новосибирске.
* * *
Ну, почитайте, ну, толково
Хоть поругайте на бегу…
Подмышку сунул век торговый
Мои стихи – и ни гу-гу.
Не столько шум поэту важен,
Как чей-то вздох, улыбка, взгляд.
Мне эти мысли руки вяжут,
А грудь – лирический разлад.
«Душа обязана трудиться
И день и ночь» – сказал пиит.
Но ей ведь надо убедиться,
Что и соседняя не спит.
Что обе в облаках витают,
Из общих родников испив…
Ах, голова моя седая,
Сама в мечтах своих не спи.
Трезвей на шее у поэта
Среди базарной тишины.
Ты вытерпеть должна и это –
Что мы эпохе не нужны.
Слово на вечере поэзии в Новосибирске
Дорогие друзья! Дорогие кунаки, как некогда называл поэтов Сергей Есенин («поэт поэту есть кунак»)!
Приветствую вас с искренней радостью, особенно молодых, ведь и мне хочется по-молодому, «задрав штаны», бежать за копытами Пегаса.
Увы, возраст не позволяет бегать быстро.
Приходится утешиться афоризмом одного мудрого француза: «Старики любят давать молодым хорошие советы, поскольку не в состоянии подавать дурные примеры».
Давать хорошие советы, а возможно, приводить дурные поэтические примеры, мне порекомендовала одна из устроительниц этого семинара. Она попросила изложить свои соображения по поводу того печального факта, что наши традиционные собрания теряют читательскую аудиторию.
С чего начать? Начну с добрых слов главному организатору семинаров, благодаря неординарной энергии которого они всё-таки продолжаются. В рыночные времена не часто встретишь пример такого бескорыстия и преданности поэтическому ремеслу. Я надеюсь, вы разрешите назвать поэзию ремеслом. В ней главное – конечно, душа, но и ремесленный уровень играет свою роль. Немалую.
Советую поднять профессиональную планку для выступающих поэтов – выносить хотя бы на пленарные встречи достаточно зрелые стихи. Конечно, выступить хочется всем, и почти каждый пишущий считает себя не то чтобы зрелым, а гениальным. Помните у Блока?
Там жили поэты, и каждый встречал
Другого надменной улыбкой.
Для тех, у кого надменность не в ладах с исполнительским мастерством, можно после пленарных встреч устроить секционные.
Я надеюсь, с этими соображениями вы согласитесь и моя критика никого не обидела.
Это во-первых.
Во-вторых, позвольте расширить рамки разговора о поэзии.
Ещё у многих на памяти шумные поэтические вечера в Политехническом музее в Москве, в НЭТИ в Новосибирске, выступления поэтов на стадионах. Подобные дела в нашем городе и всюду в стране словно в преисподнюю провалились. Почему? Объяснений много, я предлагаю своё, конечно, субъективное, как любая версия.
До начала 1990-х годов мы жили при стабильной, но навязанной идеологии. А всё, что навязано, надоедает до чёртиков, поэтому каждое дуновение свежего ветерка, каждый глоток пусть не чистой, но хотя бы новой питьевой воды мы встречали в ту пору с аплодисментами. По этой причине, мне думается, на коне были Евтушенко, Вознесенский и другие «шумные» поэты, поившие своих лошадей из раскрашенных западных ёмкостей. Нам казалось, что заграничные напитки типа кока-колы, в отличие от отечественной воды, пахнут желанной свободой. Теперь же кока-колы и всего прочего хоть залейся, «свободы» тоже выше ушей.
Но стабильность утрачена, люди жадно ищут либо спасения, либо забвения от свободы, которая принесла совсем не то, что мы от неё ждали. Кроме того, официально объявлено об освобождении наших голов от всякой идеологии. А русский человек без идеологии, точнее говоря, без идеи не может, он ищет, где голову преклонить, в какую «даль светлую», выражаясь словами Шукшина, его кто-нибудь позовёт. И с разочарованием встречает у поэтов либо похоронные марши, либо ремесленное штукарство, либо сплошные призывы к покаянию. Да, каяться в грехах нужно, но, во-первых, это индивидуальный шаг, а во-вторых, сейчас, мне кажется, важнее быть воином духа. Православные, духовные ценности нужно отстаивать всеми силами, но достаточно ли на войне покаяния? На войне нужны сила духа и бесстрашие. Судное время, как уже говорилось, требует от каждого умения самостоятельно действовать и предстоять перед Богом.
Я призываю поэтов иметь зрелое отношение к истине, мужеству, стойкости православных подвижников, преданности истине Чижевского и Циолковского, служению гармонии Пушкина и Рахманинова. В этом суть Судного времени. Нынче от всевидящих глаз Времени не укроешься за спину вождя или священника. Разберись во всём сам, отвечай перед Богом в самостоянии. Эта позиция, доступная в прошлом только гениям («самостоянье человека – залог величия его» – говорил Пушкин), сегодня по силам всем нам. Если мы, конечно, сможем собраться с силами. Новые мощные энергии хлынули на землю, суля обновление. Как не воспользоваться ими? Залог возрождения интереса к поэзии – в самостоятельном осмыслении вызовов времени.
Только в самостоянии духа, не отводя глаз от самых сложных проблем страны, поэт может быть не просто в созвучии с временем, но и идти впереди него, ведь «сердце будущим живёт».
Вот где, мне кажется, главная причина нашей невостребованности. Не отвечаем мы, поэты, на запросы времени, не успеваем осмыслить дыхание глобальных перемен и хотя бы на шаг опередить в своём сознании общественные поиски истины.
Тем не менее дела наши не столь уж плачевны! Среди людей искусства всюду нарастает сопротивление торгашеству и пошлости, а также слепому копированию западной моды. Наше с вами собрание тоже рассматриваю как акт неповиновения общему поветрию. В самом деле, где сегодня магистральные интересы толпы и так называемой элиты общества? Рынок, политика, разного рода шоу. А мы, несчастные маргиналы, собираемся и читаем друг другу стихи о природе, о любви, о родине. Ну не дуралеи ли? Но мы не дуралеи и не бедные маргиналы!
Пускай я умру под забором, как пёс,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,
Я верю, то Бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала.
Присоединяю к этим оптимистическим прогнозам Блока собственные.
* * *
Бедные поэты-графоманы,
Кто сегодня слышит голос наш
В суете рекламного обмана,
Посреди всеобщих распродаж?
Может быть, грядущий Генрих Шлиман,
В чью-нибудь уверовав строку,
Разузнать захочет, как дошли мы
Через суховеи к роднику.
Как с незащищёнными глазами
В пыльных бурях рыночных сахар
Донесли божественный гекзаметр
Через нескончаемый базар.
Раскопает нынешнюю Трою
И отыщет в розовом песке
Мощи неизвестного героя
С шариковой ручкою в руке.
Во всех религиях у Бога есть ещё одно имя – Творец. Библия говорит, что мы созданы по образу и подобию Божию. Значит, реализуя в себе творческое начало, мы выполняем главное назначение человека – осуществлять на практике богоподобие. Это сегодня очень нелегко, потому что отовсюду, из всех канализационных труб уходящей цивилизации, Ниагарским водопадом низвергается назойливая пропаганда потребления. Не дай, а возьми, урви от жизни, как от паршивой овцы хоть шерсти клок! К счастью, жизнь не овца и во все времена беспощадно стряхивала с себя присосавшихся клещей. Так было со всеми так называемыми потребительскими обществами, от Вавилона и Содома до поздней античности. Думаю, что логика истории не изменилась.
Перед грозой гудит, как улей, рынок,
Продлить мечтая свой торговый срок.
Но выиграть у Бога поединок
Никто ещё до сей поры не мог.
Когда героев мир терял из виду
И лавочник вертелся на коне,
Под воду уходили атлантиды
И вавилоны плавились в огне.
Земля моя, моя Россия светлая,
Прошедшая сквозь воду и огонь,
Не уступи торговому поветрию,
Останься непродажно дорогой.
Меня иногда упрекают друзья и единомышленники за то, что я сегодня больше занимаюсь литературой, нежели духовным просвещением. Но нельзя отделить духовные искания от живых дел. «Вера без дел мертва есть». Для поэта слово, образ, стихотворение – это и есть главное дело. И сейчас среди интеллигенции можно встретить гораздо больше ждущих от жизни откровений, чем воздающих ей своим творческим трудом. Духовное потребительство не менее безнадёжно, чем материальное.
Так что считаю за честь принадлежать к братству графоманов, то есть тех, кто дня не может прожить без листа бумаги и ручки. Только считаю, что нужно становиться графоманом-мастером.
Но и без трезвого подхода к жизни, без трезвости в самооценке тоже не обойтись.
В такое время, как наше, любоваться «золотом каждой прохожей косы», плакать «над малым цветком», «над малою тучкой жемчужной» явно недостаточно, чтобы возродить общественный интерес к поэзии. Тот же Александр Блок напряжённо слушал музыку революции, сумел увидеть в хаосе большевистской смуты поступь Иисуса Христа. Вот ещё чего нам сегодня не хватает: прорыва через сатанинское рыночное беснование в светлое будущее родины, а не слёз Ярославны.
Ещё два слова по поводу упомянутой ранее «надменной улыбки» поэтов.
Недавно мне пришлось присутствовать на одной поэтической «тусовке», как теперь принято говорить. Ведущий предложил читать стихи «по кругу», каждый участник читает два своих стихотворения и одно – любимого поэта. И что вы думаете? Среди пятнадцати присутствовавших мужчин одна-единственная женщина (и то не поэтесса) декламировала чужие стихи. Все остальные право прочесть другого поэта заменили правом озвучивать «себя любимого».
С подобной соловьиной или глухариной болезнью приходится встречаться слишком часто, и не только в поэтической среде.
Но если тебе неинтересны другие люди, то соответствующая реакция со стороны общества неизбежна. Вот также частичное объяснение потери к нам интереса. Эгоистическая атомизация общества дошла до абсурда! Всех нас тошнит от разгула низкопробного эгоизма. И где?! В стране, где всегда первенствовали общинные начала.
Есть в вечной книге, Библии, сюжет о жене Лота, которая нарушила заповедь не оборачиваться назад, но, обернувшись, превратилась в каменный столб. Это о наших взаимоотношениях с прошлым. Жизнь устроена так, что никому не позволяет войти в одну и ту же реку дважды. О том, что нынешняя поэзия не может копировать прошлую, что на этих путях она рискует навсегда потерять интерес к себе, мы уже говорили. Остаётся добавить, что Библией запрещено топтать прошлое. «Чти отца своего и матерь свою и будешь благословлён на долгую жизнь». Таким отцом и такой матерью для нас является не только старая Россия, но и советская. Она, Русь советская, была наполнена тяжкими испытаниями, но, смею утверждать, была не хуже нынешней, торгашеской. Кроме того, родителей не выбирают.
Некоторые нынешние властители дум ведут бесконечный подсчёт потерь на войнах, в тюрьмах и лагерях советского времени. Но кто подсчитает потери от наркотиков и пьянства от не родившихся по этой причине младенцев или родившихся уродов, потери от абортов и всяческих социальных неурядиц эпохи рыночной?! Впрочем, даже считать не надо, всё как на ладони: в советские времена мы жили с абсолютным приростом населения, тогда как в «демократическую» эпоху идёт постоянная его убыль. (Небольшой демографический рост последних двух лет есть по мнению учёных носит временный характер поскольку достигнут в основном за счет приезда мигрантов из Закавказья и Средней Азии и грозит смениться обвальным спадом). Об экономических и других аспектах реформ не говорю.
Тем не менее только очень недалёкий человек может звать в советское прошлое в чистом виде. И сегодняшняя Россия вовсе не нуждается в проклятиях и не заслуживает их. Перемены необратимы, нужно строить новое будущее. Но как его строить с головой, постоянно повёрнутой назад в советское прошлое и вбок- на Запад ? Жадность, глупость, ничтожность нынешних верховодов общества усугубляют приход хаоса и времени, по сравнению с которым сталинские порядки могут показаться раем.
Где спасение? В равновесии и справедливости. Спасение в истине. В самостоянии духа. В осмыслении уроков прошлого, а не в проклятиях по его адресу, тем более что в советском прошлом было много истинного и хорошего.
Разве это не важная тема для осмысления литературой и её авангардом – поэзией?
И последняя тема, на которой остановлюсь, – о смерти. Она актуальна и в связи с темой смерти литературы, о чём сегодня часто говорят. Большинство людей предпочитает об этом не говорить и не думать. Возможно, не без основания. Все там будем – и делу конец. Или, говоря словами романса, «что сбудется со мной, не всё ли мне равно». Русский человек в массе своей не слишком озабочен собственной жизнью, его больше заботят судьбы детей, родины, мира. Хорошо это или плохо? Думаю, что это самая сильная сторона русской души – неэгоистичность, жертвенность. Но всё-таки стоит подумать, что нас ждёт впереди.
Тема смерти очень интересовала наших коллег по цеху – поэтов Серебряного века. Они, как говорится, кожей чуяли гибель дворянско-буржуазного уклада жизни. Меня эта тема глубоко интересует не только потому, что я старый человек и пора подводить итоги, заглянуть в «жизнь после жизни», как озаглавил свою нашумевшую книгу английский врач Раймонд Моуди. Эта тема интересует меня ещё и по той причине, что на пороге гибели находится вся современная цивилизация.
О предстоящей космической трансформации сейчас много говорят и пишут. Есть сценарии мрачные – о конце света, есть оптимистические, прогнозирующие счастливую посткатастрофную жизнь на земле золотого миллиарда самых богатых и преуспевающих людей планеты. Хотя Иисус Христос не гарантировал этим людям благополучный конец, наоборот, говорил, что у верблюда больше шансов пролезть в иголочное ушко, чем богатому попасть в Царство небесное.
Так или иначе большинство экспертов сходится на мысли, что конца света не будет. И Библия говорит не о конце, а о светопреставлении, серии страшных катастроф, в результате которых погибнут многие грешники, а праведники уцелеют и будут жить на Новой Земле под Новым Небом.
Конечно, нам не однажды пророчили разные концы, и они не случались. И в то же время каждому ясно, что сегодняшняя парадигма небывалой эксплуатации ресурсов Земли, алчности, эгоизма, безудержной погони за удовольствиями, роста массовых заболеваний не сулит людям ничего хорошего. Участившиеся катастрофы – тому свидетельство. Мне приходилось задавать вопросы тем же учителям Индии: как они представляют конец нынешней цивилизации. И вот какой был ответ: всем без исключения людям придётся пережить некий момент икс, время, напоминающее состояние клинической смерти, из которой часть человечества возвратится к жизни, но значительная часть уйдёт с Земли навсегда. Куда? В миры низшего порядка, потому что дух человека по природе бессмертен. Как говорил апостол Павел: «Не все умрём, но все изменимся». Точнее не скажешь!
Древние оставили нам мудрый завет: memento mori («Помни о смерти»). Не затем, чтобы дрожать, как овечий хвост, перед лицом смерти, а чтобы достойно жить и достойно перейти в иную форму жизни. Строго говоря, этот афоризм можно произнести иначе: «Помни о бессмертии». Под таким знаком радикала развивалась вся русская поэзия. Нам остаётся продолжить эту великую оптимистическую традицию наших отцов.
То, о чём было сказано, – моя форма видения насущных проблем искусства. У каждого из вас есть свой способ глядеть на поэзию, её проблемы, а также проблемы жизни и смерти. Лучший поэт России на проблему денег смотрел куда проще: «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». И добавил в стихотворении «Из Пиндемонти»: «Для власти, для ливреи не гнуть ни помыслов, ни совести, ни шеи». Это по поводу того, где сегодня пролегает граница между бессмертием и смертью.
Моя литературная судьба. Беседа с сыном
С. К. – За свою жизнь ты написал 20 книг. Выделю несколько сборников, к которым написали предисловия известные литераторы. «Стихия души: опыт постижения», отлично составленный Станиславом Золотцевым, он же написал предисловие. Потом «Годовые кольца» с предисловием Владимира Бондаренко, «Русское окно» с размышлениями о твоих стихах Льва Аннинского, «Осенняя молитва: лирический дневник» с оценкой Геннадия Иванова, «Дом и дым»: лирические итоги» с предисловием Валентина Курбатова. Потом французские переводы «Откуда ты приходишь, красота?» с предисловием Станислава Джимбинова, сборник стихов «Душа моя, поднимем паруса!» с предисловием того же Владимира Бондаренко.
А ещё книга «Я в Индии искал Россию» – по жанру очерки путешественника, «Лики русской культуры» – книга, вышедшая в 2009 и 2012 гг. (издание расширенное и дополненное), два раза – большой том эссеистики, составленный из биографических очерков, от Ломоносова до Проханова. А ещё эзотерическая сказка «Поэт и фея», содержащая элементы политический сатиры. Наконец, «Музыка цвета и слова: небесная Россия» – большой художественный альбом акварелей мамы, иллюстрированный твоими стихами и статьями художественных критиков. Трудно ли тебе это всё далось?
Ю. К. – В твоём обширном вопросе уже содержится ответ: «трудно» произведено от «труд». Но творческий труд – не только большая нагрузка, но и великое наслаждение, счастливейшие часы, дни и годы моей жизни. Маяковский писал: «Поэзия, когда её по-настоящему испили рты, её не заменят никакие пива, никакие спирты».
Я просил Творца подарить мне восхитительную возможность сотрудничать с Музой – и получил её.
С. К. – Ты цитируешь Маяковского, который при словах «Творец» и «Муза», тем более написанных с большой буквы, был готов, как говаривал Геббельс, «схватиться за пистолет». Насколько мне известно, Маяковский не входит в число твоих любимцев и предшественников?
Ю. К. – В молодости я им увлекался, даже дипломную работу в университете написал о нём. С годами охладел, но и теперь считаю поэтом мирового уровня. В стихотворении «Музе» писал о нём:
Все мы твои дети-подголоски,
Даже злой, как африканский слон,
Над тобой трунивший Маяковский
Не коробит твой молитвослов.
С. К. – Какие книги и авторы на протяжении жизни произвели на тебя наибольшее впечатление? Просто назови.
Ю. К. – Очень многие. Из русских – весь Пушкин, весь Лермонтов. Поэты: Блок, Есенин, Павел Васильев, Заболоцкий, Маяковский, Твардовский, Пастернак, Мартынов, Луговской, Рубцов, Решетов. Из прозаиков: Гоголь, Толстой, Достоевский, Лесков, Чехов, Михаил Булгаков, Николай Островский, Шолохов. Из русских мыслителей: Е. И. и Н. К. Рерих, Григорий Сковорода, Иван Ильин, Алексей Лосев.
Из западных поэтов – французы: Вийон, Бодлер, Верлен, Жамм, Клодель; англосаксы: Шекспир, Байрон, Блейк, Китс, Эдгар По, Уолт Уитмен, Эзра Паунд, Роберт Фрост; из немцев – Гёте. Из западных прозаиков – Руссо, Стендаль, Диккенс, Джек Лондон, Экзюпери, Хемингуэй, Драйзер. Самый любимый писатель Запада для меня – автор «Маленького принца».
Из западных мыслителей – Платон, Плотин, Марк Аврелий, Франциск Ассизский, Паскаль, Гегель, Кант, Шопенгауэр, Шпенглер.
Восточную литературу, особенно прозу, знаю хуже, стихи – лучше. Из индийской поэзии чту «Бхагавадгиту», она священный текст, написанный стихами и достойный быть переведённым хорошей русской метрикой. Люблю Тагора. Из китайцев мне дороги Ли Бо, Ду Фу, Ван Вэй. Убеждён, что «Дао Дэ Цзин» Лао-цзы, афоризмы Кун Фу-цзы (Конфуция) и Чжуан-цзы тоже должны превратиться в русские стихи.
С. К. – Ты – поэт, но в твоём наследии есть прозаическая вещь, которая в своё время произвела некоторый шум в читательской среде, насколько такой шум сегодня возможен. Речь идёт о твоей сатирико-лирической и эзотерической сказке «Поэт и фея», повествующей о странствиях души в мирах видимых и невидимых. Я, как помнишь, давал это весёлое произведение ряду известных людей, депутатов, политиков, писателей. Реакция всегда была бурной и позитивной: некоторые признавались, что во время чтения смеялись до слёз. Ты так ярко описал Тонкий мир и посмертное существование, что многие люди признавались мне: твоя книга заставила их поверить в эту реальность гораздо больше, чем религиозная и эзотерическая литература.
Напоминаю читателям сюжет повести, написанной в 2003 году. Умирает старый поэт. Душа его попадает в Тонкий мир, где встречается со своим женским альтер эго, мудрой Феей. С ней поэт путешествует по разным стратам Инобытия, поднимается в райские области, спускается в ад. И там находит ряд современных политиков под разными, но вполне узнаваемыми именами: Жураковский, Новоборская (эта парочка завершает свой путь свадьбой), рыжий мороженый Голавль (Chub Ice), глава подземного энергетического холдинга, Соломенное Чудище (Guy – дар, guy – чучело, пугало, страшилка, уже покинувший наш мир, знаменитый в 1990-е годы премьер-министр страны, основатель российской либеральной экономики) и другие. А дальше развёртывается картина глобального характера – катастрофа и преображённый мир.
Что ты хотел сказать своей повестью?
Ю. К. – Это был рассказ в сказочной форме о реальных событиях и людях, переформатировавших страну в начале 1990-х гг. Меня порой упрекают за налёт шутливости в «Поэте и фее», а также за слова о переформатировании России. Но именно в этих терминах я оцениваю потуги «младореформаторов» переделать Россию на либеральный лад. Этим усилиям не суждено было осуществиться, несмотря на все крики о бескровной «ваучерной» революции, в отличие от кровавой Октябрьской. Не принял народ до сих пор первую и положительно в целом оценил вторую. Октябрьская революция, столетие которой нам предстоит отпраздновать, оставила глубокий след в мировой истории и в душах людей, тогда как либеральная, «ваучерная» ничем иным, как отвращением, большинством не вспоминается.
Я выбрал сказочный жанр, потому что он в наибольшей степени подошёл для решения поставленных задач: показать пересечение двух миров – тонкого и плотного, раскрыть механизм возмездия, точнее, закономерной ответной реакции Инобытия на бытие земное. Это и есть невидимая история, или метаистория, о которой писал Даниил Андреев. Я попытался рассказать о воздаянии Бога человеку, как я это понимаю. Книга принадлежит, понятно, к тому жанру, который в США называют fiction – по-русски «художественная литература». Для русского человека она – нечто большее, чем просто выдумка. Впрочем, и в России есть сорт людей, считающих разговоры о загробном мире, посмертном воздаянии чистейшей фикцией, недостойной прагматика. Так что, когда писал «Поэта и фею», рассчитывал на читателя-фантазёра. Множество откликов на книгу, интерес к ней свидетельствуют, что, наверное, жанр был выбран правильно.
С. К. – Вернёмся к тебе. В наш век глухоты к поэзии тебе грех жаловаться. Твои книги стихов и прозы расходятся, хотя у них весьма скромные тиражи. Тем не менее иногда мне как издателю приходится их переиздавать. О тебе пишут лучшие критики страны. Но как ты относишься к тому факту, что художественная литература России (а может, и мировая) не в поле массового интереса? Сохранившегося читателя больше интересует публицистика.
Ю. К. – Жизнь сегодня стала интереснее литературы. А писатели в общей массе – мельче. Раньше было наоборот.
С. К. –Больших писателей во все эпохи считаные единицы. Стихи же Николая Рубцова и проза Тихона Шевкунова, я имею в виду «Несвятые святые», даже теперь имеют немалые тиражи.
Ю. К. – Всё так. Тем не менее сегодня документальная литература в гораздо большем спросе, чем беллетристика. Та же названная тобой книга Шевкунова основана на реальных фактах из жизни современных монахов. Необычный, прекрасно написанный документ стал в хорошем смысле сенсацией и свидетельством того, что массовый серьёзный читатель в России никуда не исчез. Об этом же говорит не уменьшающаяся, а растущая популярность Рубцова.
Читатель сегодня оглушён негативом в жизни, в СМИ и даже в настоящей литературе. О том, что раньше называли «бульварным чтивом», теперь – «попсой», наверное, говорить не стоит. Тут беспокойства и проблем нет. Беспокойство вызывает большая литература. В ней остро не хватает того, что Шукшин называл «позови меня в даль светлую».
С. К. – Что же делать?
Ю. К. – Поэт обязан трудиться вне зависимости от сезонных колебаний и времени суток. Заболоцкий об этом сказал лучше меня.
С. К. – Да, у тебя есть стихотворный комментарий к известным строкам Николая Заболоцкого «душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь».
* * *
Душа трудом всегда повязана
На небе, на земле – везде.
Но ведь она ещё обязана
Блаженство чувствовать в труде.
С. К. – О тебе хорошо говорили в статьях, на камеру и устно такие люди, как Виктор Астафьев, Вадим Кожинов, Станислав и Сергей Куняевы, Владимир Смирнов, Александр Казинцев, Ксения Мяло, народные артисты Василий Лановой, Александр Михайлов, Николай Бурляев, Аристарх Ливанов... В исполнении замечательного человека и депутата от КПРФ Олега Смолина твоё стихотворение «Молодым» прозвучало в Большом зале Госдумы. Тебе аплодировали депутаты из фракции коммунистов. Два раза попадал в шорт-лист двух престижных премий: «Золотой Дельвигъ» и «Большая литературная премия России». Сейчас ты стал лауреатом Литературной премии Союза писателей России за 2016 год в номинации «Художественный перевод». Влияют ли на твоё творчество и работоспособность положительные оценки коллег и критиков?
Ю. К. – Кому не нравятся похвалы?! Конечно, это мобилизует на ещё большие результаты.
С. К. – А что было бы лучше для реализации поэта – сильная критика, такая, например, какой подвергался М. А. Булгаков, или спокойное забвение, когда никто тебя и не трогает, и не замечает?
Ю. К. – Я не подвергался таким литературным наездам, как Михаил Афанасьевич, меня прессовали по другой линии и загнали в конце концов в грузчики, за что я благодарен судьбе и «прессовщикам». Иначе не было бы поэта Ключникова. Это весь сказ на твой вопрос. Думаю, если бы советское время не терзало Булгакова, мы не знали бы ни «Белой гвардии», ни отличных пьес, ни гениального романа «Мастер и Маргарита». Имели бы в лучшем случае талантливого фельетониста вроде Аркадия Аверченко.
Вообще о советском времени до сих пор существует какое-то извращённое представление не только как об атеистическом, но и как о культурном провале в русской истории, хотя всё обстояло как раз наоборот: это был невиданный взлёт, акме в развитии нашей страны. Одна только поэзия дала имена мирового уровня: Есенина, Маяковского Гумилёва, Пастернака, Мандельштама, Ахматову, Цветаеву, Заболоцкого, Твардовского, Рубцова. Гениальные «Двенадцать» Блока тоже написаны в советское время.
С. К. – Добрая половина из тех, кого ты назвал, рождена дореволюционной культурой.
Ю. К. – Но расцвет их творчества приходится на советскую пору. Выделю одного лишь Николая Гумилёва. Свою короткую жизнь он прожил талантливым поэтом, а закончил под чекистскими пулями гением. Последний сборник, «Огненный столп», написан в советское время и выдвигает его имя на уровень имён Лермонтова и Блока.
С. К. – Либеральная критика возражает, что названные тобой гении творили вопреки Советам и Сталину.
Ю. К. – Бедные либералы! По словам некоторых из них, советская промышленность создана американскими специалистами, наука – в «шарашках», кино скопировано с Голливуда, войну мы выиграли вопреки воле Сталина и т. д. Если бы хоть что-нибудь путное, кроме разного рода гадостей, создали они «вопреки себе»! Невольно возникает впечатление, что либеральный интеллект рождён в пробирке.
С. К. – Ты высказал сомнение по поводу советского времени как «атеистического провала». Разве не так?
Ю. К. – Совсем не так. Суть религии – вера в Идеал. Все мировые религии: христианство, ислам, буддизм – считали таким идеалом коммунистическое общежитие и создали на этой основе свои монастыри, тарикаты (орденские объединения в исламе) и сангхи (буддийские монашеские общины). Большевики первыми в истории предприняли далеко не безуспешный эксперимент коммунистического строительства в масштабах целого государства, а потом даже в виде части мировой системы. Да ещё впоследствии оформили свои устремления в виде «Морального кодекса строителя коммунизма». Был ли этот эксперимент похож на то, что завещал Иисус Христос в Нагорной проповеди? На практике – отдалённо. Но ещё более отдалённо РПЦ 1917 года в России походила на раннее христианство. Кроме враждовавших между собой великих Иоанна Кронштадтского и Льва Толстого, русская интеллигенция в большинстве своём исповедовала атеизм, иногда даже сатанизм. Городские мещане безразлично или угрюмо, враждебно смотрели на Церковь… Как это ни парадоксально, кровавая большевистская встряска вдохнула в православие новый дух, появились новые мученики и подвижники, такие как патриарх Тихон, митрополиты Войно-Ясенецкий и Иоанн Санкт-Петербургский и Ладожский, отцы Арсений и Дмитрий Дудко, сотни малоизвестных или даже безвестных мучеников за веру.
Я уже не говорю о том, сколько сегодня в РПЦ замечательных священников, прошедших Афган, Чечню, другие горячие точки! Какой крупнейший русский поэт возник в лоне церкви – имею в виду иеромонаха Романа. А певец монах Фотий! Какой замечательный прозаик и киносценарист архимандрит Тихон Шевкунов! Поистине в РПЦ наблюдается сегодня не только и не столько кризис, как это часто говорят либеральные атеисты, но небывалое культурное возрождение.
С. К. – Как ты это объясняешь?
Ю. К. – Это вне объяснений, это вопрос веры. Тертуллиан говорил: верую, потому что абсурдно. Наш Павел Флоренский декларировал то же самое: Бог есть противоречие и ничем иным быть не может. То есть Бог вмещает все крайности, если только они искренни и жертвенны. С этой точки зрения подлинное христианство и подлинный коммунизм – родные сыновья Отца.
С. К. – А либерализм – что, пасынок?
Ю. К. – Хуже. Это «жертва аборта», или, по словам Библии, теплохладность, которую «изблюю из Уст Своих».
С. К. – Наш разговор уходит от литературы в сторону политики и философии. Почему ты так поздно реализовался как литератор? Проявлял неоправданную пассивность в плане общения с журналами, литературными начальниками, писательскими кругами?
Ю. К. – Отчасти так. Но главное – поздно созрел. Чтобы писать зрело, не хватало судьбы.
С. К. – Твоя поздняя литературная реализация – это, скорее, благо или, наоборот, опоздание? Представим, что ты в советское время стал бы известен, как Евтушенко или как Юрий Кузнецов. Каким образом это отразилось бы на твоей творческой судьбе, стимулировало бы тебя на новые достижения или, наоборот, как-то повредило бы тебе?
Ю. К. – Евтушенко и Кузнецов – разные весовые категории, сегодня это слишком очевидно. Также несопоставима моя параллель с Евтушенко. Его былая слава настолько оглушительна, что моя нынешняя известность в сравнении с ней нулевая. Хорошо это или плохо? Прославиться в начале жизни и сесть, что называется, на щётки в конце? Тут дело вкуса.
С. К. – Кстати, о Евтушенко, который высоко оценил твои стихи. Я их ему относил в начале 1980-х годов. Он ведь дал рекомендацию Союзу писателей Новосибирска издать их отдельной книгой. Почему ты не воспользовался его рекомендацией?
Ю. К. – Что я могу рассказать об этой давней истории? Я никогда с Евтушенко не встречался. Да и слова «высоко оценил» – думаю, сильное преувеличение. Он действительно прислал мне после твоей встречи с ним письмо-рекомендацию, которое до сих пор хранится в моём архиве. В письме всего несколько слов, где рекомендуется опубликовать мои стихи в Западносибирском издательстве, сославшись на его положительное мнение о них. Всё.
С. К. – Почему всё же ты ни разу не прибег к его помощи?
Ю. К. – Мы слишком разные люди.
С. К. – Но с Виктором Астафевым у тебя тоже далеко не одинаковые взгляды на войну, на советскую власть, на Сталина. Тем не менее ты согласился публиковаться в сборнике, где он был составителем.
Ю. К. – Да, согласился. Но сборник этот вышел ещё в 1980-е годы, до всех идеологических кренов Виктора Петровича, который, при всех разногласиях, был для меня «своим». Скажу больше: в большей степени «своим», при всей разнице местожительства, вкусов и творческих установок, чем Евгений Александрович был для меня даже Иосиф Бродский, который, кстати, не хотел в эмиграции руки подать Евтушенко. Он где-то писал, что если Вознесенский лжет по форме, то Евтушенко по содержанию. Безусловно, Евгений Адександрович – высокий профессионал в области версификации, и некоторые его стихи («Хотят ли русские войны?», «Идут белые снеги») войдут в историю русской литературы. Он сделал хорошую антологию русской поэзии. Но мне он кажется был слишком ловким человеком для того, чтобы стать большим русским поэтом. Впрочем, довольно о нем – ведь говорить о мёртвых нужно либо хорошо, либо никак.
ВАНЬКА-ВСтанька
Телег вам надобно, телег,
У вас тележий интеллект.
Е. Евтушенко
Я – ванька-встанька. Интеллект
Во мне на уровне телег,
Как отозвался стихотворец,
Былым властям «противоборец».
Меня дурят – я не хитрю,
Меня сжигают – не горю,
Как ни ломают позвоночник –
Встаю везде, куда заносит.
Теперь на рынок мировой
Засунут вниз я головой.
И здесь Иван не по карману –
В мешке с деньгами тоже встану.
С. К. – В Союз писателей ты попал, уже имея ряд изданных книг, только в 73 (!) года. И то были влиятельные противники твоего вступления из-за увлечения духовными идеями. Всё-таки тебя приняли благодаря покойному Станиславу Золотцеву и ныне здравствующему Анатолию Парпаре. Они не только дали тебе положительную рекомендацию в Союз, но и нашли нужные слова, процитировали твои стихи – и всё встало на свои места. Почему ты так поздно вошёл в СП России?
Ю. К. – А почему поздно? Тут много объяснять не нужно: маловато было багажа, творческого, а главное – жизненного. А Парпаре и покойному Золотцеву я очень благодарен за продвижение.
С. К. – Признание и слава – вообще таинственная вещь. Например, возьмём двух крупных поэтов кожиновского круга – Юрия Кузнецова и Алексея Решетова. По дарованию и культуре стиха Решетов ничуть не уступает Кузнецову, тоже сделал много. На мой взгляд, его стихи светлее, в них больше душевности и теплоты. В. В. Кожинов, активно продвигавший обоих, Решетову помогал не меньше, чем Кузнецову, подталкивал к изданию его сборники, помог ему получить звание заслуженного работника культуры России. Но один известен весьма широко, другой практически неизвестен. Почему? Какие законы здесь срабатывают? Очевидное или нечто таинственное?
Ю. К. – Срабатывает и то, и другое. Ты совершенно прав в оценке Алексея Решетова. Это крупнейшая и явно недооценённая величина отечественной поэзии, ничуть не меньшая, чем Юрий Кузнецов. Но первый жил в столице, другой – в провинции. Да ещё проработал добрую часть жизни шахтёром, добывал под уральской землёй калий. Понятно, при любой, самой квалифицированной, помощи в Москве стать известным больше шансов, чем в провинции.
А вот, скажем, в феномене Н. С. Лескова преобладает много неясного. По таланту, глубине мысли, близости к Инобытию (к Богу) Лесков не уступает Гоголю, Толстому и Достоевскому. Жил и печатался в столичном Питере. Но за границей он практически неизвестен, да и у нас не шибко. Тогда как любой в мире интеллектуал на вопрос о русской литературе назовёт три вышеназванных имени.
Ещё большая тайна окружает Пушкина. У нас он почти икона, но западный мир его знает, за редким исключением, в оценке Астольфа де Кюстина, как слабого подражателя Парни и Шатобриана. Между тем Пушкин – явление исключительное даже на фоне Шекспира, Гёте и Верлена. Такого визионерства, какое испытал и описал он в стихотворении «Пророк», не знал ни один поэт в мире. Никто не выполнил столь блистательно поручение Бога «глаголом жечь сердца людей», как он. Причём пламенем согревающим, охраняющим и поднимающим души.
Не менее таинственна фигура Николая Рубцова. Конечно, ему помогли прорваться к известности Вадим Кожинов и Станислав Куняев. Спасибо им за это, и сам он трогательно выразил свою благодарность в стихах, посвящённых этим крупнейшим литературным деятелям современной России.
Но Рубцов всю жизнь прожил в северной глуши и лишь конец своей недолгой жизни провёл в однокомнатной городской квартире Вологды. Между тем тиражи его книг сегодня, по статистике, превышают пушкинские. Как Божий луч мог опуститься на сердце и голову этого бывшего детдомовца?! Это загадка.
С. К. – Вернёмся к тебе Если прочертить твою линию художественной преемственности, то она, наверное, начинается с Пушкина. А потом как она проходит через тебя? Кого в XX веке ты видишь своими предшественниками?
Ю. К. – Лев Аннинский, возможно, предвосхитил ответ на твой вопрос. В предисловии к сборнику стихов «Русское окно» он пишет: «О том, чьим традициям Ключников следует, он замечательно рельефно рассказал в своей публицистической книге «Лики русской культуры». Пушкин, Блок, Есенин, Пастернак – вот главные поэтические маяки Ключникова. Я бы прибавил сюда Николая Заболоцкого, Леонида Мартынова и Юрия Кузнецова – так очерчивается в моём понимании лирическое место, которое Ключников может считать своей лирической родиной… но отнюдь не «малой», ибо координаты этого «места» – весь мир. Может, прежде всего, конечно, русский мир, русское окно в мир».
К списку маститого соратника в нынешнем сражении за культуру (не хочется употреблять слово «критик») я бы, продолжая ответ на предыдущий вопрос, добавил Николая Рубцова. Имя этого поэта можно ставить вслед за теми четырьмя, которых Аннинский назвал в числе моих главных любимцев. Для меня величина поэта определяется степенью его близости к высшим сферам Инобытия, или, как говорил Тютчев, умением просто выразить мысль на грани «как бы двойного бытия». В известном стихотворении, ставшем песней, Рубцов так описал в свете «ночной звезды» свою матушку, которая «возьмёт ведро, молча принесёт воды», что мурашки идут по коже. А ведь он потерял её в бессознательном младенчестве. В стихотворении «Шумит Катунь» увидел на берегах сибирской реки рой вековых видений. Такого визионера русская поэзия не знала со времён Есенина!
С. К. – Что могло тебе помешать реализоваться гораздо раньше, как Рубцову?
Ю. К. – Я уже ответил: недостаток в молодости того, что Пастернак называл «почвой и судьбой». Кроме того, Бог, как говорится, уберёг от ранней реализации, дал возможность сделать это после пятидесяти. Раньше мог бы сгореть, как это случалось с большинством поэтов.
С. К. – Я попытался, опираясь на мнение ряда критиков: Бондаренко, Аннинского, Курбатова, Иванова, Куняева, Костина, – обобщить всё, что, на их взгляд, тебе удалось сделать в русской поэзии. Получается, это рождение лирического героя нового типа, нацеленного на служение России, создание особой, бодрой и оптимистической, философии жизни. Ещё они увидели в твоём творчестве попытку примирить главные русские противоречия (власть и свобода, одиночество и мир, жизнелюбие и самоограничение, ад и рай нашего бытия, успех и бескорыстие) с помощью реализованных принципов жизни (нести свой крест, держать равновесие, быть верным себе, музе и Творцу). Я бы ещё добавил синтез духовных исканий Востока и Запада для обретения русского пути. Согласен ли ты с этой оценкой или по-иному определяешь всё, что сделал?
Ю. К. – О себе говорить трудно. Когда всматриваюсь в лица людей, особенно молодых, приходящих ко мне на творческие вечера, когда вижу в их глазах живые огоньки, иногда думаю: что-то из меня всё же получилось. В конце концов, пусть это скажут другие, кто, как говорил Пастернак, «по живому следу пройдут твой путь за пядью пядь».
С. К. – Поэты – как правило, существа стихийные. Ты тоже от природы такой, хотя постепенно выработал самодисциплину. Как тебе удалось и удаётся обуздывать свою лень, ведь ты продолжаешь работать по 12 часов в день?
Ю. К. – Последний год по 12 уже не работаю, но 8 часов в день ещё «пашу» за рабочим столом. Без выходных и отпусков. Вообще-то стараюсь придерживаться графика Заболоцкого – круглосуточного труда души. Молюсь или сочиняю во время физического труда, зарядки, прогулок, во сне…
Что касается лени, то это либо отсутствие привычки к труду, что вырабатывается жизнью, либо блокировка труда внешними и внутренними факторами. Об этом разговор отдельный.
С. К. – Ждёшь вдохновения или оно всегда с тобой? И что делаешь, когда его нет? Как ты его в себе пробуждаешь?
Ю. К. – Не жду. Сама работа зажигает свечу вдохновения. Но ты задал крайне интересный вопрос о видимых и невидимых силах, мешающих пробуждению творческого процесса.
Видимые помехи известны: половая распущенность, винопитие, азартные игры… На этом преждевременно сгорели многие гении, потому что жгли свечу жизни сразу с двух концов. Сильный свет ауры всегда привлекает невидимых бесов, как мошек. Они дополнительно выпивают силы заметного творческого человека, пользуясь видимыми помехами.
Я уже приводил яркий пример – Хемингуэй. Жаловался, что некие силы мешают ему работать, но эти невидимые силы скрывались за вполне очевидными соблазнами. Я даже не говорю о его пристрастии к спиртному. Однажды, как пишет сам «папа Хэм» в автобиографической повести «Острова в океане», друг прислал ему двух молодых японок, с которыми писатель переспал ночь. К утру, по его собственным словам, «был выжат как лимон». Неудивительно, что после таких и подобных «забав» сказал: «В моей «машине» закончился «бензин». И совершил акт самоубийства.
С. К. – Но принято считать, что женщины, вино, бокс, охота и другие, как ты говоришь, «забавы» были источником творчества Хемингуэя.
Ю. К. – Разве я сужу великого американца? Говорю лишь о том, что «переборы» стали причиной его преждевременного и противоестественного ухода из жизни. При богатырской комплекции.
С. К. – А другие соблазны не касались тебя?
Ю. К. – В 12 лет увлёкся игрой в карты. Жил пацаном в криминальной обстановке, проиграл в буру и очко по тем временам немалую сумму. Долг мой карточный партнёр, такой же подросток, как и я, перевёл на блатных, те отлупили, заставили уплатить. И навсегда отбили охоту играть на деньги.
С. К. – В каких отношениях ты был в разные годы со спиртным?
Ю. К. – Этим увлекался. Последний раз крепко выпил на собственном 50-летнем юбилее. Почувствовал себя скверно – и «завязал» с возлияниями.
С. К. – Навсегда?
Ю. К. – Почему же? Иногда по примеру Александра Ивановича Брыкина, моего документального героя, могу выпить рюмку коньяка или водки ёмкостью не больше 25 граммов. Но в отличие от А. И. Брыкина не каждый день и только по вечерам. Утром и днём даже капля алкоголя отвлекает от работы и наводит сонливость.
С. К. – Знаменитый нейрофизиолог, дочь ещё более знаменитого учёного, Владимира Бехтерева, Наталья Бехтерева говорила, что, по всей видимости, строение мозга Пушкина было таково, что он мог «постоянно думать рифмой». Тот же Пушкин констатировал серьёзный разрыв между обыденным сознанием поэта и его вдохновенным состоянием. Наверное, у него всё было так. Как у тебя? Думаешь ли рифмой ты и что поэтического делаешь,, когда не пишешь, а гуляешь, смотришь на небо и занимаешься бытовыми проблемами?
Ю. К. – Каждый серьёзный поэт настолько крепко врастает в поэзию, что начинает «думать рифмой», порой сочиняет во сне или в полусне. Об этом писал тот же Маяковский.
С. К. – Банальный вопрос, но хочется, чтобы ты дал небанальный ответ. Что для поэта важнее – талант или труд?
Ю. К. – Отвечу всё-таки банально: и то, и другое. Но приоритет за длительным трудом. Потому что талант можно не реализовать, растратить на пустяки, загубить. А длительный и напряжённый труд всё равно даст свои плоды.
Если же хочешь небанальный ответ: самое важное – связь поэта с Инобытием. Так или иначе, но с Ним связан каждый без исключения человек, когда спит. Сны – это как раз форма пребывания души человека в иной реальности, хотя образы той и этой, как правило, тесно связаны.
Но есть весьма распространённые исключения. Например, когда человек летает во сне, управляя телом в пространстве с помощью рук. Такое бывает со всеми. Есть люди, которых посещают образы Инобытия высшего порядка. Такие как Сергий Радонежский, Пушкин, Сведенборг, недавно ушедший индийский мудрец Баба Вирса Сингх (он имел видение Иисуса Христа). Такие люди являются вестниками, трансляторами каких-то важных сообщений.
С. К. – Ты в жизни много медитируешь, тебе знакомы трансовые состояния, безмолвие. Что оно даёт для поэзии? Можно ли сказать, что твоё поэтическое слово во многом рождается из Безмолвия?
Ю. К. – Конечно, это так. Пространство Интернета безмолвно, пока не включён компьютер. Но оно оживает многими образами, немыми мыслями, звуками.
С. К. – Каковы, на твой взгляд, будущие пути развития поэзии? Сегодня любители поэзии пресытились буквально всем, её творцы испробовали все жанры. Классика с её чистыми интонациями часто не слышна в современном грохоте и суете. Эксперименты с модерном тоже надоели. Ты яркий представитель классической линии в русской поэзии. Как тебе видится, по какому пути она будет развиваться с точки зрения формы и содержания? Если по классическому, традиционному пути, то в чём могут быть элементы формальной новизны? И что делать с содержанием? Современный человек, писатель он или читатель, становится всё более рациональным, есенинско-рубцовская эмоциональность уходит. Чего ждёшь от поэзии и в формальном, и в содержательно-эмоциональном смысле?
Ю. К. – Знаешь, и форма, и содержание поэзии меняются очень медленно. Рифму изобрели китайцы две с половиной тысячи лет назад, но она предпочтительна в поэзии до сих пор. Родоначальниками верлибра считают французских поэтов начала ХХ века. Но ещё «Бхагавадгита» написана силлабикой и без рифмы, исключая случайные консонансы. А ведь эта великая поэма древней Индии датируется, по одним сведениям, тысячей лет до нашей эры, по другим – пятью.
Самым крупным реформатором современной поэзии, повлиявшим на неё во всём мире, считается наш Маяковский. А что он писал – цитирую по памяти, без присущей этому большому поэту «лесенки».
Нами лирика неоднократно атакована,
Ищем речи точной и нагой.
Но поэзия, пресволочнейшая штуковина,
Существует – и ни в зуб ногой!
Маяковский грубо посмеивался над классическими формами, говорил в стихотворении, адресованном Пушкину, «Евгения Онегина» которого знал наизусть: «Я бы даже ямбом подсюсюкнул, чтобы только быть приятней вам». Однако сам широко использовал классические размеры. Например:
Я буду писать и про то, и про это,
Но нынче не время любовных ляс.
Я всю свою звонкую силу поэта
Тебе отдаю, атакующий класс!
Контент, как нынче говорят, потерял актуальность, но какой ямб! Великолепный!
Что касается содержания стихов, оно, на мой взгляд, почти не поменялось со времён Ли Бо или Ду Фу. Жалобы на бренность жизни и неизбежность смерти. Или спокойная констатация течения Бытия, вечный вопрос: что дальше? Бесстрастность и красота природы. Любовь к женщине… Возьмём европейские времена поближе к нам, скажем, между язычеством и христианством. Древнеримский поэт Катулл спрашивал, обращаясь к любимой: «Люблю тебя и ненавижу… Почему?». Тесным соседством любви и ненависти, перетеканием одной в другую – короче говоря, противоречивой философией жизни проникнуты сонеты Шекспира и поэзия Пушкина, который, кстати сказать, переводил Катулла. Всеми вышеозначенными мотивами наполнено также творчество Есенина и Рубцова или современного, ныне живущего французского поэта Мишеля Уэльбека, которого я переводил. Между прочим, он твой ровесник.
А насчёт рационализма нынешнего поколения, увлечённого добыванием денег, отвечу словами библейского Экклезиаста: это пройдёт. Уже проходит по сравнению с теми же девяностыми. По статистике, только шесть процентов молодых людей в России хотят быть бизнесменами.
С. К. – Как поэт ты достаточно одинок. Не знаю, можешь ли ты сказать вслед за Кузнецовым «я в поколенье друга не нашёл», но мощной поэтической среды вокруг тебя нет. Может быть, дело в том, что ты живёшь пусть и в большом, но всё-таки провинциальном городе – Новосибирске, где с этим определённые проблемы? Насколько важна для тебя такая среда, как «Наш современник»? Ведь именно этот журнал помог тебе творчески реализоваться как поэту. В течение многих лет здесь публиковались твои стихи.
Ю. К. – Меня печатало несколько изданий: газета «Завтра» (всего несколько раз), «День литературы»( много раз), за что я очень благодарен Владимиру Григорьевичу Бондаренко и Валентине Григорьевне Ерофеевой, журналы «Наука и религия» (спасибо Ольге Тимофеевне Брушлинской), «Дельфис» (за это низкий поклон Наталье Александровне Тоотс), «Литературная учёба», «Экслибрис», опубликовавший ряд моих переводов, новосибирский «Пушкинский альманах». Но ты прав: больше всего меня издавал «Наш современник». Среда, авторы, идеи, атмосфера «Нашего современника» для меня очень важны. Это не только самый тиражный, но и лучший журнал конца XX – начала ХХI века в России. Своего рода «Новый мир» времён Александра Твардовского, при всей разнице векторов двух изданий. Разумеется, даже больше «Нового мира». Я очень благодарен руководству журнала за благосклонность к моему творчеству. Но на ежегодных встречах с авторами журнала бывал два-три раза. С редактором журнала, большим поэтом Станиславом Куняевым встречи были чаще, но их тоже немного.
Творческая среда, конечно, важна, но сегодняшние средства коммуникации недостаток среды в значительной степени компенсируют. А касательно слов Юрия Кузнецова об одиночестве «в поколенье», то что могу сказать? Я своего единственного Друга, как говорят поэты-суфии, нашёл ещё в 1965-м. О чём писал не однажды и задолго до того, как взялся за переводы великих персов.
С. К. – Ты – человек, получивший два образования – филологическое и журналистское, знающий язык, много читавший и переводивший мировую поэзию. Есть ли у тебя какая-то система самообразования и как поэту подняться на вершину мировой культуры? Что ты скажешь о культуре чтения, об отличии информационного и вдумчивого чтения, о роли перечитывания литературы?
Ю. К. – До сих пор читаю и перечитываю много. По рабочей необходимости и «для души». Книги и материалы Интернета. Насчёт моей образованности – это преувеличение. Самый образованный поэт, по крайней мере, позднесоветского периода в русской поэзии, – это на мой взгляд, Иосиф Бродский. Конечно, он в этом качестве, как и в качестве поэта сильно уступает Пастернаку, Ахматовой, Заболоцкому, но превосходит других современных поэтов по поэтической информированности. Хотя, по моему ощущению, он лучше знает западную литературу, чем русскую. Между прочим, по его наводке («Кругу чтения» Бродского в Интернете) я открыл для себя очень большого французского поэта Сюпервьеля, о котором ничего не знал. Затем перевёл его.
С. К. – Когда ты работаешь над какими-то большими вещами, например, над воспоминаниями, то полностью погружаешься в написание этого текста или можешь параллельно писать стихи?
Ю. К. – Я не могу не писать стихи, даже когда работаю над прозой. Время от времени накатывает лирическая волна, выключаю компьютер и ручкой «поглаживаю Музу». Прозу могу делать на компьютере, стихи, только вручную.
С. К. – Ты часто возвращаешься к уже готовым и порой опубликованным стихам и что-то в них меняешь. Что это – поэтический перфекционизм или осознание, что они несовершенны и сразу не удалось их сделать на должном уровне?
Ю. К. – Всегда смотришь на сделанное с желанием выразить мысль лучше. Но есть стихи, где не исправлял ни слова. Такие, например, как поэмы «Ковры», «Поэт и царь».
С. К. – У каждого поэта есть свои хиты и вершины. Например, у Станислава Золотцева есть шедевр – «Две лошади», у того же Евтушенко – «Хотят ли русские войны?», у Юрия Кузнецова – «Атомная сказка» (хотя его почитатели поспорили бы со мной), у Юрия Гордиенко – очерк, который ты в этой книге приводишь, «Зимняя сказка». Назови три-пять твоих стихотворений, которые, как тебе кажется, должны остаться после тебя в русской поэзии.
Ю. К. – Мне самому трудно сделать выбор, пусть отвечают другие.
С. К. – В 2012 году талантливым кинорежиссёром Вячеславом Тихоновым о тебе был снят почти часовой документальный фильм «Белый остров», отмеченный специальным дипломом на международном фестивале «Золотой витязь». Устраивает ли тебя этот фильм, что ты скажешь о нём?
Ю. К. – Вячеслав Тихонов – талантливый и тонкий режиссёр, в своё время снял замечательный фильм «Русская тайна» о расстреле Белого дома, удостоенный того же «Золотого витязя». Денег, а тем более жёлтого металла за такие дела, разумеется, не платят. Для меня факт съёмки фильма обо мне таким режиссёром фильма обо мне – лучшая оценка. Вспоминаю сам фестиваль, проходивший в 2012 году в Омске, куда мы ездили с тобой, показ фильма, реакцию зрителей и жюри, восхищённые слова заслуженной артистки Украины Светланы Князевой (тогда это ещё было возможно...). Помню мой авторский вечер в Омске, где мы познакомились с такими маститыми киношниками, как Владимир Мищенко и Аристарх Ливанов, который не раз потом бывал на наших вечерах в Москве. А ещё в памяти остались страстные выступления о духовных задачах искусства Николая Бурляева, который наградил меня специальным дипломом за участие в кинофестивале и сделал лауреатом за участие в III славянском литературном форуме «Золотой витязь». Очень чистый, искренний, глубокий человек, который напоминает нам, что задача искусства – нести людям образ Божий.
ФОТО 74 С Н. А. Бурляевым на Международном кинофестивале «Золотой витязь»
С.К. Любой прозаик или поэт живёт не только в своей творческой мастерской, но и в других видах искусств. Музыкальная грань твоего творчества и твоих интересов очевидна. Ты сам говорил не раз, что любишь и классическую музыку, и фольклор, и цыганские песни, и итальянское оперное пение. Ты писал стихи о композиторах – о русских ( Бортнянский, Чайковский, Рахманинов, Свиридов) , о зарубежных (Бах, Моцарт, Шуберт, Шопен, Григ, Брамс), о певцах (Вертинский, Дмитрий Покровский, Лидия Русланова, Валерий Агафонов, Булат Окуджава, Владимир Высоцкий, Николай Шипилов), о народных исполнителях (Заволокине, «Казачьем круге», сибирских фольклорных ансамблях), о военном марше «Прощание славянки» и «Синем платочке». На твои стихи написали музыку и пели ее профессиональные композиторы, фольклористы, барды – Юрий Новиков, Юрий Ащепков, Вячеслав Асанов, Сергей Старостин, Владимир Иванов, Николай Шипилов, Игорь Гельман, Юрий Болденков, Евгения Чижикова, Юрий Назаров, Игорь Еремеев. А священник Валерий Логачёв с матушкой Зоей в 2012 году на фестивале авторской песни «Агидель 2012» в Уфе были удостоены специального приза за песню на твои стихи«Мы –Россия». Потом оно стало гимном «Русского клуба». Сочиняли даже на твои переводы – Владимир Иванов спел твоего Верлена, а Ангелина Басалаева сделала интересный музыкальный проект на твои суфийские переводы Рабийи.
Ю.К. Да, после поэзии музыка из всех искусств на меня действует сильнее всего. Думаю, мои предпочтения очень консервативны. Кого люблю, тех воспел в стихах. Мой любимый композитор - Моцарт. Далее –Бах, Шопен, Брамс, Шуберт.. Из русских -люблю Рахманинова, Свиридова, Дунаевского, Гаврилина.
С.К. Если взять другие виды искусства, то что ты любишь и ценишь в той же живописи.
Ю.К. В русской - обоих Рерихов, Левитана, Нестерова, Васнецова, Серова, Коровина, Петрова-Водкина, Константина Васильева, Смирнова-Русецкого. В зарубежной - Джотто, Леонардо да Винчи, Рафаэля, Микеланджело, Веласкеса, Рембрандта, Ван Гога, Гогена, Матисса, Дега. Когда бываю в Третьякове, всегда посещаю зал икон. Выше, чем иконы в живописи, на мой взгляд, нет ничего.
С.К. А В кинематографе?
Ю.К. . В отечественном - люблю фильмы Пырьева, Эйзенштейна, Александрова, Шукшина, Гайдая, Рязанова. Я не знаток западного кинематографа. Могу сказать, что в зарубежном - в юности увлекался европейскими и американскими фильмами 30-40 гг. - «Индийская гробница», «Капитан армии свободы» о Панча Вилья, «Джунгли» – о Маугли. Это были добротные фильмы, утверждавшие настоящие ценности – мужество, честь, достоинство человека. В более зрелом периоде на меня произвели наибольшее впечатление фильмы Феллини.
С. К. – Когда ты осознал свою Сверхзадачу?
Ю. К. – После сорока, когда упёрся в тяжёлый жизненный тупик, в полное несогласование Сверхзадачи и личного сценария. Даже написал об этом стихи.
Сколько их, полустанков, станций,
Промелькнуло в вагонном окне –
И насытилась муза странствий,
Ничего не добыв вовне.
Повернула вовнутрь дорога,
Уезжаю, неся в груди,
Бесконечную жажду Бога,
Безоглядность Его найти.
С. К. – Что ты искал конкретно?
Ю. К. – Себя, своё дело. Я рано, в одиннадцать лет, начал писать стихи, в четырнадцать даже опубликовал первое стихотворение. Сверстники дразнили меня «поэтом», взрослые обещали литературное будущее, но твёрдо пришлось заняться поэзией лишь после тридцати пяти лет.
С. К. – Почему?
Ю. К. – Потому что раньше писал от случая к случаю. Это были не самые лучшие стихи.
С. К. – Как возникли хорошие?
Ю. К. – Случайно.
С. К. – «И чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд?..» Ты рассказывал мне о раннем влиянии на тебя Пастернака.
Ю. К. – С Пастернаком я действительно познакомился в четырнадцатилетнем возрасте. Но он скорее поразил меня, чем оказал влияние. Многого в его стихах я не понимал, но то, что понял, надолго завлекло своей тайной, непохожестью на поэтов советского времени. Пастернак не научил меня писать «навзрыд», но отучил сочинять «взахлёб».
С. К. – Ты сказал, что стал писать хорошие стихи случайно.
Ю. К. – То озарение, которое со мной произошло в ночь с 24 на 25 декабря 1965 года, круто, хотя и не сразу, изменило мою жизнь. После него произошли главные события жизни, которые окончательно сложили судьбу и стихи.
С. К. – Ты добился своего, стал человеком Сверхзадачи.
Ю. К. – Пытаюсь. Но сегодня, в старости, когда я наконец к чему-то пришёл, чего-то достиг, жизнь в целом видится мне как продвижение вверх. Думаю, так же её представляют все в моём возрасте.
С. К. – Какая она у тебя?
Ю. К. – Их две. Первая – убедить себя и людей, что вне продолжения традиции, вне классики нет будущего, вторая – добиться строжайшего исполнения пушкинского завета: «веленью Божию, о муза, будь послушна».
С. К. – Если бы тебя спросили о секрете твоего успеха как поэта, что бы ты ответил, пожелал молодым?
Ю. К. – Хорош успех -– в 73 года вступить в СП! Я бы хотел пожелать молодым «кунакам» добиваться успеха гораздо раньше меня, имею в виду – становиться мастерами вне зависимости, замечают ли тебя при жизни или нет. Это надёжный знак качества –ориентироваться не на конъюнктуру, а на самые высокие маяки. Закончу стихами.
* * *
Над Пятигорском гаснут звёзды,
Одна не гаснет никогда.
Я поздно начал, кончу поздно,
Как эта светлая звезда,
Свой Путь покинувшая Млечный,
Когда планетам не до звёзд,
Оставшаяся незамеченной.
Но, может, не звезда, а дрозд.
|
