|
Международная книжная ярмарка в Новосибирске
Муза прозвучала 1–2 сентября 2016 года на книжном форуме в Новосибирске, проходившем в Государственной публичной научно-технической библиотеке (ГПНТБ), куда пригласили меня.
Я за свою жизнь провёл несколько сот вечеров – и в Новосибирске, и в других городах России, и в Москве я привык к традиционной форме проведения таких вечеров и, давая согласие на участие, думал, что это будет примерно тем же самым. Но всё было другим, шумным, рыночным, и я задумался над тем, сможет ли существовать тихая лирика на таких площадках.
От обычной книжной ярмарки гигантский кижный форум отличался огромным авторским многоголосьем в прямом и переносном смыслах. В это многоголосье официально включили и меня с темой «Евразийская муза», отведя в программе форума 30 минут на чтение собственных стихов и переводов французских и персидских поэтов. Мне также разрешили поучаствовать в презентации самого тиражного столичного и очень любимого мною журнала «Наш современник», многолетним автором коего являюсь.
В назначенное время первого дня мы с женой приехали в ГПНТБ и окунулись в ауру действа. Ещё на подступах к зданию нас встретили шеренги машин и колонны школьников. Внутри помещения простирались развалы книг с обозначениями, откуда привезены: издательства Израиля, Казахстана, Китая, Польши, разных городов России, Франции, Японии… Толпы людей, бродящих среди морей литературы. Островки сидящих слушателей выступлений. Гул не то чтобы громкий, но тяжёлый, давящий, сопутствующий помещению, где очень много людей.
Объявили перерыв. После него, когда по микрофону прозвучали слова о знаменитом журнале, я огляделся: аудитория увеличилась вчетверо. Я заметил, что, когда началась презентация «Нашего современника», аудитория, разошедшаяся после предыдущего вялого оратора, увеличилась вчетверо. Заместитель главного редактора Александр Иванович Казинцев, блестяще рассказав о состоянии дел в журнально-писательской сфере, горько посетовал на то, что самый тиражный журнал печатается всего в шести тысячах экземпляров. Тогда как ещё двадцать лет назад журнальные тиражи исчислялись сотнями тысяч, достигали даже миллионных цифр. Поговорил минут двадцать и закончил словами о том, что, несмотря на трудные времена, «Наш современник» объединяет лучшие писательские силы страны. В качестве иллюстрации Казинцев предложил выступить мне:
– Почитайте стихи. Не больше десяти минут.
Чтобы это сделать, нужно было подняться к микрофону на подиум без ступенек и преодолеть высоту примерно 40 сантиметров. Задача оказалась трудноватой для моих 85 лет, мне помогли подняться. Я прочёл недавно написанные и уже успевшие прозвучать в августе в Крыму стихи, где их озвучил мой сын Сергей, проводящий там вечера поэзии отца.
ПРИВЕТ КРЫМУ
Отсюда гнали всех, кто к нам не прошен,
Желанных принимали на постой.
Здесь некогда бродил в горах Волошин,
Бывали Пушкин, Чехов, Лев Толстой.
Здесь звёзды вместе с грозами блистали,
Порой слеталось вороньё на пир.
Здесь в ялтинском дворце Иосиф Сталин
Обдумывал послевоенный мир.
Сегодня от Москвы до Магадана,
Уставшая от либеральных бурь,
Россия здесь залечивает раны,
А также перестроечную дурь.
На рейде миноносцы наши дремлют,
Накинув на орудия чехлы.
И кипарисы охраняют землю,
Вздымая вверх кинжальные стволы.
Пусть небо здесь синеет только в мире,
И солнце не затмит военный дым.
Шлю из далёкой Западной Сибири
Привет тебе, благословенный Крым!
В Крыму этим строчкам, по словам Сергея, горячо аплодировали, но в ГПНТБ двое из предыдущих слушателей доклада о художнике поднялись со стульев и удалились. Я продолжал чтение.
ОНИ И МЫ
Нам их пиджак и неуклюж, и тесен,
Их раздражают наши ширь и вес.
Они не понимают наших песен,
А мы – их либеральный политес.
Нам скучен гвалт о пользе инвестиций,
Жар биржи не живёт у нас в крови.
Душа живёт погоней за жар-птицей,
Тоской по правде, чести и любви.
Мы греемся в аду мечтой о рае.
И это тоже непонятно им,
Как Русь до сей поры не умирает,
Как мы её безжалостно храним.
Мы будем жить, доколе в русском поле
Родная песня излучает грусть
И русская учительница в школе
Нам Пушкина читает наизусть.
После того как прозвучало это стихотворение, ещё трое встали со своих мест. Я глянул на часы. Прошло шесть минут из отведённых Казинцевым десяти. Перевёл дыхание, приготовился продолжить выступление. Но в образовавшуюся паузу на подиум поднялся молодой человек с «этикеткой» на груди о принадлежности к администрации. Не говоря ни слова, вежливо, но решительно отобрал у меня микрофон. Пришлось так же молча подчиниться и не без помощи юноши спуститься с трибуны. Меня провожали аплодисменты одной части публики и недовольное ворчание другой.
Вечером дома написал шестнадцать элегических строк.
ВСПОМИНАЯ ПАСТЕРНАКА
Гул в библиотеке выше крыши.
Слабого нетрудно уморить.
Я – такой, мой голос здесь не слышен.
Стоит ли такому говорить?
Книги вроде дантевского леса.
Среди них уверенно снуют
Модернисты всякого прогресса,
Даже иногда их продают.
На меня нацелен сумрак рынка
Сонмами микробов на оси.
Авва Отче, мимо поединка
С ними, если можешь, пронеси!
Но продуман распорядок действий
В дебрях книг и каменных утроб.
Всюду риск в торговом фарисействе
Превратиться в крошечный микроб.
Поставил точку на бумажном черновике, потому что стихи, в отличие от прозы, всегда пишу ручкой. Затем набрал их в память компьютера: так смотрятся лучше. И лёг спать с твёрдым желанием завтра на книжную ярмарку не ходить.
Утром о намерении сообщил жене. Она недоумённо заметила:
– Ты значишься в отпечатанной программе, люди, сколько бы их ни пришло, захотят послушать, а тебя нет. Что они подумают?
– Позвоню, сошлюсь на болезнь.
– Ну да, решат, что болезнь называется обидой.
В общем, Лиля убедила, что программу форума следует выполнить.
Вечером 2 сентября мы вновь отправились в библиотеку, где слушать меня набралось больше шестидесяти человек, что меня порадовало.
Предоставляя мне слово, работница библиотеки сказала, что добавляет лишнее время за вчерашний конфуз.
Ярмарка заканчивалась, гул утих, на подмостки я подниматься не рискнул, начал выступление, сидя на стуле внизу. Прочитал сочинённое вчера «Вспоминая Пастернака». Мне шумно поаплодировали. Потом – следующее стихотворение.
КРАСОТА
Я знаю, что любые перемены
Осядут илом в жизненной реке.
Но красота, рождённая из пены,
Не умирает в песенной строке.
Она не миф, не фраза эрудита,
Не статуя былого миража –
Забытая Европой Афродита,
Как прежде, в русской памяти свежа.
Хоть нелегко с отбитыми руками
Ей вглядываться в сумрачную даль,
Богиня никого не упрекает,
По-пушкински светла её печаль.
Дитя ключей Кастальских и мечты,
Храни себя, храни, душа поэта.
Быть может, осквернённая планета
Твоей спасётся струйкой красоты.
Прочёл переводы стихов Вийона, Бодлера, Верлена, Рембо.
Перешёл к суфийскому сборнику. Прочитал миниатюры Омара Хайяма и Джелаладдина Руми. Рассказал, что в иранском посольстве отнеслись весьма заинтересованно к «Каравану вечности», пригласили вместе с книгой на международную книжную ярмарку в Тегеран, куда поехал мой сын.
После выступления ко мне подходили многие знакомые и незнакомцы со словами благодарности. Самым горячим выражением чувств оказался подарок старого товарища по экспедициям на Алтай Славы Изразцова. Замечательный певец природы, воспевший её в фотоизображениях и видеофильмах, он подарил мне большую фотографию, которую назвал «Иероглиф». На фоне сильно увеличенной поверхности камня или керамической плитки такой же увеличенный росток травы. Изображение могло бы сойти за образец хорошего живописного авангарда. Слабый живой росток пробивает и побеждает любую твердь.
Дома я написал стихи на тему снимка, которые помещаю в эту книгу вместе с фотографией.
ИЕРОГЛИФ
Наша жизнь темнеет и мелеет.
Кто такому, кроме бесов, рад?
Но не сможет никакой Малевич
Чёрный сделать из неё квадрат.
Пусть она пустыня, серый камень,
Павший наземь высохший листок,
Всё равно зелёными руками
Раздвигает тьму любой росток.
Переводческий проект
Но сколь бы трудным для моего возраста ни было это мероприятие, ярмарка укрепила во мне желание продолжить собственную и поэтическую, и переводческую работу. Я – поэт традиции. Какие бы новые культурные веяния ни возникали в разных странах, они где-то уже были, приходили из традиции и возвращались к ней с примесью, как говорится, «китайской специфики». Переводя французов, а потом персов, обнаружил, что поэты первых не только учились у вторых культуре стиха, но и перенимали темы, привычки обихода и тому подобное. Сначала провансальский, после общеевропейский культ Прекрасной Дамы вместе с французской courtoisie, несомненно, заимствованы у суфийского Востока. Крестовые походы и другие военные стычки только укрепляли разнообразное культурное взаимодействие. Постепенно Восток впал в многовековой анабиоз, затем ему пришлось учиться у Запада. Ныне роли снова поменялись…
Я вспомнил о своём грандиозном проекте – перевести хорошими русскими стихотворными размерами поэтов Индии, Китая, Древней Греции и Древнего Рима. Затем обратиться к поэзии США. Ведь наверняка не долларом помянут эту страну в будущем, а именами Эдгара По, Уолта Уитмена,Эзры Паунда, Роберта Фроста. Кто сегодня рассуждает о курсе римской сестерции по отношению к греческой драхме? А Овидия с Эсхилом не забыли и теперь.
Впрочем, хороших американских поэтов на сборник я наверняка не наберу. Лучше сделаю антологию англосаксонской поэзии. Включу туда Байрона, Шелли, Блейка, Китса... И, конечно, начну с самой высокой англоязычной ноты – с поэзии Шекспира.
Такие мечты живут в душе.
А реально для начала застолбил на личной переводческой территории 66-й сонет самого великого англосаксонского поэта.
* * *
Устал от жизни. Кличу смерть как отдых.
Брести нет мочи по земной тропе
И видеть подлость в одеяньях модных
И благородство в нищенском тряпье.
И совершенный Лик в пренебреженье.
И женскую поруганную плоть.
И силу у порока в услуженье.
И что нет сил порочность побороть.
И хор невежд, слывущий мудрым клубом.
И ставшее бумагой серебро.
И простодушье, названное глупым.
И злом порабощённое добро.
Устал смертельно. Всё покинуть хочется.
Но как Любовь оставлю в одиночестве?!
Да, как стихи великого англосакса не перевести заново, если дважды повторяющееся в начале и в конце Tired with all these («Устал от всего этого») лучший переводчик сонетов Шекспира Маршак переводит в первом случае как:
Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж…
А во втором:
Мне мерзостно, что вижу я вокруг.
Но как тебя покину, милый друг?!
В этом последнем, ключевом, двустишии шекспировского сонета Маршак потерял дух всего вышесказанного. Получилась заурядная инвектива веку и противопоставление мрачному английскому Средневековью образа из «жестокого романса» нашего времени.
А ведь Любовь с большой буквы в сонете хотя и прописана с маленькой (my love), вмещает в оригинале и осуждение, и смятение, и робость покинуть эту жизнь, от которой смертельно устал автор, но продолжает её любить. Всеохватное чувство распространяется не только на то, что нравится…
Ох, не стану дальше порочить прекрасного переводчика Бёрнса. И на старуху бывает проруха.
Скажу о главном, ради чего написана эта глава.
На задуманный проект «Евразийская муза» у меня может не хватить времени и сил.
Друзья по поэтическому цеху русской поэзии!
Может быть, кого-то из вас, помоложе меня, заразит идея отобрать и перевести всё лучшее из мировой поэзии, и вы подключитесь к этому проекту? Нельзя отдавать переводческое дело в руки ремесленников, а наше будущее – банкирам и торговцам. Невозможно продолжить жизнь русской музы, не опираясь на надёжные плечи великих поэтов-евразийцев прошлого.
|
