|
Столица Сибири
В Новосибирске я живу 56 лет.
Нельзя сказать, что Новосибирск – самый красивый город Сибири, хотя красавица Обь, ширина разлива которой спорит с шириной Волги, а порой превосходит её, привносит в облик города особый колорит. Вот стихи, посвящённые великой реке.
ОБЬ ПЕРЕД ЛЕДОСТАВОМ
Ей траурную ленту бор накинул
На снежный берег.
Инеем блестя,
Скитается по заберегам длинным
Последняя опавшая листва.
Последний рейс.
Последний шум причальный.
Поклон последний крана с высоты.
В зелёный стрежень смотрятся прощально
Плечистые бетонные мосты.
Нацеленная думой в Ледовитый,
Свой труд земной
Справляя день и ночь,
Все наши радости деля и все обиды,
Она от них тотчас уходит прочь.
Что ей зима, когда пред нею вечность!
Что сумрачный арктический туман!
Ведь, умирая каждый миг как речка,
Рождается она как океан.
Но Новосибирск – это самый большой город Сибири, её столица, в том числе и научная: здесь находится знаменитый Академгородок. Новосибирская область – центр российской Евразии: граничит на юго-западе с Казахстаном, на западе – с Омской, на севере – с Томской, на востоке – с Кемеровской областями, на юге – с Алтайским краем. Хотя географическим центром Азии считается Тува.
Я изъездил эту область вдоль и поперёк, видел все её красоты, общался с жителями, от простых людей до руководителей областей, и полюбил этот суровый, бедный на яркие краски, но бесконечный по своим просторам край. Чего стоят две степи: Барабинская и Кулундинская! Мне приходилось ездить по сибирским сёлам как журналисту, писать репортажи о тружениках, но из души сами собой лились и стихи.
* * *
Над Кулундой в два слоя облака,
Сентябрь дождит неделю за неделей,
Но в ритме круглосуточном потеют
Комбайнов порыжелые бока.
Когда же торжествует Водолей,
Когда хлеба в работу не годятся,
В недолгий час
Молчания полей
Здесь лебеди усталые садятся.
И сделается празднично и тихо,
И, долгой скукой
Схваченная в плен,
Вдруг расцветёт, как старый гобелен,
Простая кулундинская холстина.
Склоняют шеи царственные птицы
В прохладное озёрное вино –
В коричневую мутную водицу
Запить благословенное зерно.
Но скоро в путь
Ликующий и дальний.
Ударят белых крыл колокола –
Чтоб тёмный день
Клубился светлой тайной,
Чтоб эта степь
Надеждою жила.
Для меня сибирская земля стала воротами в чудесный мир Алтая, многократно воспетого в моих стихах и сыгравшего столь важную роль в моей судьбе.
30.Фото. Театр опера и балета в Новосибирске.
Новосибирск велик. По численности населения (более полутора миллионов) он третий город в стране, по площади входит в первую пятёрку и, считаясь столицей Сибири, никак не может быть отнесён к провинции. По количеству вузов и НИИ он уже тогда занимал одно из первых мест в СССР. Один Академгородок чего стоил. Конечно, он по культурному уровню превосходил города Кузбасса, однако по уровню гуманитарной университетской культуры всё же уступал Томску. Но зато в городе было множество театров, и прежде всего театрально-архитектурная жемчужина – оперный театр, здание которого было построено во время войны, а также картинная галерея, где между прочим находилась большая коллекция картин Н. К. Рериха, привезённых в страну Юрием Николаевичем Рерихом. Интересен факт трёхдневного пребывания Рерихов в Новосибирске во время их знаменитого Трансгималайского путешествия. Это была их единственная городская остановка на территории нашей страны кроме Москвы. Сохранилась даже фотография, запечатлевшая пребывание знаменитых путешественников в Сибири. Как известно, места, где останавливались Рерихи, впоследствии становились объектами культового поклонения со стороны тех, кто увлёкся идеями этой семьи. Возможно, и незримые следы пребывания великих соотечественников играли роль своеобразного магнита, который потом собрал группу людей, проявивших себя в рериховской инициативе, о чём пойдёт речь далее.
Согласно завещанию, оставленному Николаем Константиновичем Рерихом, 60 картин должны находиться в «городе около Алтая». Им оказался Новосибирск.
Тогда я не знал этого, но чувствовал, что меня ждёт здесь что-то значительное. Да, мне хотелось остаться в Москве, но я возвращался не в глушь, а в огромный город, где меня ждали новые перспективы и возможности. Потому меня переполняло чувство удовлетворения, всё-таки я получил в столице много полезного и меня ждало повышение. Во время распределения в ВПШ мне сразу предложили должность главного редактора художественного вещания новосибирского радио, и я согласился, поехав в Новосибирск и заранее зная, кем я буду.
Люди города
Советская эпоха, которую сегодня принято характеризовать как период тупых партийных дуболомов, была интереснейшим временем. Его не нужно демонизировать, это явное преувеличение, было много очень умных и честных людей. Общее настроение в стране было трудовым, и везде: в печати, пропаганде, на партийных собраниях – всегда прославлялся человек труда, которого оценивали именно по его заслугам: что он делает для страны, для людей. Особенно это касалось промышленности, науки, сельского хозяйства, по ним равнялись остальные отрасли. Другое дело, что такая «зашоренная» пропаганда сдерживала инициативу людей, и экономическую, и творческую. Шоры и тормоза были довольно сильными: «не зарывайся», «не преступай» через какие-то определённые границы, не выделяйся.
Я возглавил литературно-художественную редакцию радио, активно включился в работу и начал делать передачи, через которые потом прошли многие интересные сибирские литераторы, рассказывавшие о своём творчестве: драматург Виктор Лаврентьев, впоследствии главный редактор журнала «Театр», Анатолий Иванов – автор «Вечного зова», поэты Марк Соболь, Елизавета Стюарт, Казимир Лисовский, Александр Кухно, Илья Фоняков, Юрий Гордиенко, прозаик Илья Лавров, писатель-фантаст Михаил Михеев, автор книги «Тайна белого пятна» и популярного народного шлягера «Есть по Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шоферов», и другие.
Кто мне запомнился ещё?
Помню солиста оперного театра, одного из лучших в России исполнителей оперной партии Отелло, впоследствии ставшего директором нашего оперного театра, Валерия Егудина, я о нём делал очерк. Приезжали известные люди из Москвы: был театр им. Вахтангова, уже знаменитые тогда артисты Николай Гриценко, Михаил Ульянов, Юрий Яковлев. Они разыгрывали сцены из своих спектаклей, я записывал их, брал у них интервью. Бывали поэт Марк Соболь, знаменитый композитор Арам Хачатурян, который ставил здесь свой балет «Спартак». Сам слышал, как он раскритиковал новосибирскую постановку «Спартака»: «Меня поили коньяком, хотели, чтобы я положительно оценил этот спектакль. Но коньяк я и с Косыгиным пил, а своё мнение я не продаю: постановка – плохая».
Хачатурян же дирижировал оркестром русских народных инструментов новосибирского радио, запись пошла в эфир, и он очень хорошо потом отзывался об этом оркестре и о его руководителе Гуляеве.
Хорошо помню Аскольда Мурова, известного композитора, основателя сибирской симфонической школы, специально писавшего музыку для наших радиопостановок. Часто выступал у нас на радио Анатолий Порфирьевич Новиков, руководитель Сибирского народного хора, записавший пять песен на мои стихи и исполнявший их с хором. Я не придаю своим стихам и песням того времени большого значения и не включаю их в свои сборники: это были «проходные» стихи; но мы дружили с Новиковым, ездили в творческие командировки. Помню, выезжали в районный центр, село Северное, проводили там втроём творческие вечера: он, известный театральный критик города Лоллий Баландин и я. Хормейстером Сибирского народного хора был Виктор Гаврилович Захарченко, возглавляющий сегодня знаменитый Кубанский хор в Краснодаре, которого я также не раз записывал.
Мне посчастливилось общаться с легендарным основателем новосибирского Академгородка, академиком и президентом Сибирского отделения Академии наук Михаилом Алексеевичем Лаврентьевым. Среди других качеств этого человека восхищала его независимость. Помню: всемогущий член Политбюро и секретарь ЦК КПСС Андрей Павлович Кириленко проводил встречу с членами президиума СО АН СССР. Я присутствовал на ней как корреспондент. Лето было жаркое, много комаров. Они лезли в открытые окна, кусали высокую партийную персону.
– Почему не потравили шашками? – грозно обратился партийный секретарь к Лаврентьеву.
Тот удивлённо поднял брови, тоже прямо глядя в глаза собеседнику:
– Как можно травить природу?!
Кириленко молча проглотил дерзкий ответ.
В Новосибирске прошёл концерт известного барда Александра Галича, эхо которого прокатилось по всему СССР. Об этом событии расскажу подробнее, поскольку пришлось в нём принять непосредственное участие.
История одного концерта
1968 год. В новосибирском Академгородке планируется проведение музыкального фестиваля с участием Окуджавы, Высоцкого, Галича, Кукина и других знаменитостей полуофициальной в ту пору бардовской песни. Почему бардовской, почему полуофициальной? Потому что прямого запрета на такую песню не было, даже кое-что из бардовского репертуара звучало в фильмах, но очень немногое. Главный же репертуар бардов кочевал в магнитофонных записях. А само слово «бард», неизвестно кем пущенное в оборот, относили в одинаковой степени и к самодеятельным чижикам, и к таким мастерам, как Высоцкий и Окуджава. Последний приезжал в Новосибирск вместе с поэтессой Инной Кашежевой и выступал в Доме журналистов, где произвёл на тогдашнюю аудиторию большое впечатление как лирический поющий поэт. Помню, я даже написал стихотворение, навеянное строчкой из Окуджавы:
* * *
«Эта женщина в окне
В платье розового цвета»
Запоздалой астрой лета
Повстречалась на пути.
Не задерживай очей
На фантомах и приметах,
Полюбуйся мимоходом
И в пространство отпусти.
Потому что цепкий взор
Могут призраки поранить,
И сезонными дарами
Доведёшь себя до слёз.
Так устроена земля,
Что на ней тебя достанет
Седина туманов зимних
Да осенний скрип колёс.
Ни саней, ни лошадей –
Только ласковая небыль
Зацепилась бубенцами
За берёзовый романс.
И дороги две сошлись,
Затерялись в синем небе,
И одна теперь молитва:
– Господи, помилуй нас.
Но идущим сохрани
Путь прекрасный и опасный:
Без ушибов и ошибок
Им не выжить всё равно.
Может быть, когда-нибудь
Жизнь пройдём дорогой ясной,
До последней капли выпив
Безрассудное вино.
Но если ранний Окуджава – поэт – мне очень нравился, то поздний – политик, либерал, благословлявший на реформы Чубайса, – от меня, понятно, очень далёк. А его одобрительные слова по поводу расстрела Белого дома вообще перечёркивают многое хорошее, что он когда-то сделал.
Но вернёмся к Галичу. Так получилось, что я, сам того не ведая, оказался косвенно причастным к появлению записи концерта Галича в новосибирском Академгородке, ставшей впоследствии знаменитой и распространявшейся среди любителей бардов по всей стране. Галича и его песни я почти не знал, только слышал о нём. Но будучи главным редактором новосибирского радио, я пришёл к председателю телерадиокомитета Г. П. Вершинину с предложением записать фестиваль на плёнку. Он удивлённо вскинул на меня брови:
– Это ещё зачем?
– Может быть, что-нибудь интересное запишем.
– И получим нахлобучку от обкома?
– Нахлобучки дают за эфир, а мы сделаем только запись. В нашей власти выбрать потом, если что-то понравится. Всё-таки всесоюзная акция…
– Ну да, всесоюзный еврейский шабаш.
В общем, предложение моё не прошло. Но через день Вершинин сам обязал меня сделать запись концерта. Видимо, созрел после совещания с вышестоящими инстанциями.
В назначенный час Дом учёных Академгородка был переполнен. Ни Высоцкий, ни Окуджава в Новосибирск не приехали, но имя Галича в афише значилось.
Первые ряды кресел заняли работники обкома КПСС, управления культуры облисполкома и другие представители номенклатуры. Как организатор аудиозаписи, я тоже удостоился чести находиться в ряду первых кресел, по соседству с инструктором обкома партии Борисом Иванниковым. А на сцене развернулся на первых порах малоинтересный спектакль. Барды средней руки под гитару исполняли вполне пристойные, но скучноватые сочинения о поисках полезных ископаемых и себя на таёжных просторах Сибири. Прозвучала также популярная в ту пору песня о городе, где люди, когда им грустно, «вина хорошие пьют». Тоска по хорошим винам дозволялась, потому что в магазинах тех лет натуральные виноградные вина появлялись крайне редко, больше продавалась адская смесь под названием «Рубин» и «Солнцедар», равноугнетающе бившая по мозгам и желудкам.
Одеты барды были как попало: в старые джинсы и мятые свитера, что представляло, пожалуй, единственный откровенный вызов галстукам и тёмным костюмам партийного истеблишмента.
Во втором отделении концерта появился наконец Александр Галич. В отличие от своих молодых коллег он выглядел вполне цивильно, в хорошо сшитом костюме, при галстуке. И держался уверенно, хотя несколько нервозно. Звезда песенного андерграунда спел свою знаменитую балладу о прибавочной стоимости, где рассказывалось о том, как некий правоверный марксист, строго следовавший букве классиков, «не брезговавший даже точками с запятыми», узнал по телевидению, что в стране Фингалии, куда он собирался съездить за наследством тётки, произошла революция и вся частная собственность была национализирована.
Я смотрю на экран как на рвотное.
То есть как это так – всё народное?
Это наше ведь всё с тётей Калею.
Я ж за этим собрался в Фингалию.
Не выдержав революционных преобразований в Фингалии и потеряв наследство, бедняга рехнулся. В заключение песни он сокрушался по поводу марксизма, который так преданно пестовал и который так его жестоко подвёл:
Ведь я его от сих до сих, от сих до сих…
И вот теперь я полный псих.
А кто не псих?
Песня била, что называется, в самое яблочко. Зал хохотал. Партийная номенклатура давно позабыла революционный дух своих предков, она отгородилась от народа спецснабжением, дачами, ведомственными санаториями. И все революционные изменения в мире были ей глубоко безразличны. Однако декорум соблюдала строго: в твоей голове могут гулять любые мысли, но вслух говорить можно лишь то, что разрешено.
Галич переступил границы разрешённого, он пел о том, как солдатская ходьба в ногу привела к обрушению моста, об исключении из Союза писателей Бориса Пастернака. Поглядывая на первые ряды, где сидели отцы города, он с петушиным задором предупреждал:
Мы поимённо вспомним всех,
Кто поднял руку.
Ошеломлённые подобными предупреждениями люди из первого ряда тихо багровели. Борис Иванников пробурчал под нос:
– Расхрабрился, сукин сын! – и повернулся ко мне. – Что скажешь?
– Согласен, что сукин сын, но должен признать: песни талантливые.
– Дай волю такому таланту – волком вцепится в горло.
Я промолчал. Галич тогда не показался мне волком, в его песнях временами прорывался надрыв его талантливого соплеменника: «Мне на шею кидается век-волкодав, но не волк я по сути своей».
На следующее утро у меня на работе раздался телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал голос Вершинина:
– Срочно плёнку с записью концерта ко мне.
Приношу запись. В кабинете Вершинина первый секретарь промышленного обкома КПСС (в ту пору партия разделилась на сельскую и городскую) А. П. Филатов, секретарь по идеологии М. С. Алфёров, руководитель областной службы КГБ (фамилию не помню), ещё несколько чиновников. Я ставлю рулон с плёнкой на металлическую тумбу стационарного магнитофона, нажимаю на кнопку воспроизведения. Чиновники молча прослушивают запись, без комментариев встают. Филатов просит сделать копию записи для обкома. Все удаляются.
А днём звонок Николая Мейсака, корреспондента Агентства печати «Новости» по Новосибирской области:
– Организуй и мне возможность послушать вчерашних запевал.
С Мейсаком у нас были довольно короткие отношения. Спрашиваю:
– На какой предмет?
– Хочу написать статью.
– Ну, так уж и статью сразу. Ты даже на концерте не был.
– А мне и не нужно на таких концертах бывать.
Покойный Н. А. Мейсак был человеком в Новосибирске известным. Фронтовик, потерявший обе ноги в боях под Москвой, друг прославленного поэта-героя Бориса Богаткова, именем которого названа одна из улиц Новосибирска, он принадлежал к когорте публицистов, не за страх, а за совесть служивших коммунистическим идеям. Его называли сибирским Маресьевым, хотя ноги у Мейсака были отняты гораздо выше, чем у знаменитого лётчика. Мы с Николаем однажды вместе отдыхали в Крыму, в Евпатории. На пляже странно и страшно было видеть, как Мейсак раздваивался. Одна его половина – протезы – оставалась на песке, другая на руках устремлялась в море.
Конечно, Мейсак устроил бескомпромиссный разгром диссидентского творчества московского барда: сначала на страницах местной газеты, не делая никаких скидок на его талант; потом статью перепечатали многие столичные издания тех лет. В результате Галича отправили во Францию.
Сегодня либеральные СМИ называют его совестью нации. Я должен признать, что позиция Мейсака, при всей прямолинейности, исторически точней моей тогдашней симпатии к этому яркому разрушителю советской системы. Прав был Зиновьев: целили в коммунизм, а попали в Россию.
Помню шедший по телевидению огромный очерк об опальном поэте, о нём вспоминали его друзья, среди которых громче всех звучал голос вдовы Андрея Сахарова Боннэр. Какую же совесть какой нации представлял Александр Галич? Нация раскололась. И сам ушедший в 1977 году поэт, доживи он до наших дней, думаю, набрался бы духу бросить в глаза многим из победителей слова одной своей «парижской» песни: «Так вот она, ваша победа, заря долгожданного дня!».
Выдворенный из СССР в Париж Александр Галич оказался там никому не нужным. Запил, потерялся, затосковал. Его трагическую гибель в автокатастрофе либералы рассматривают как дело рук КГБ, но это маловероятно. Во Франции Галич не представлял никакой опасности для СССР. Его последняя песня, «Когда я вернусь», свидетельствовала, что, умирая, он ощущал себя всё-таки русским поэтом, хотя и послужил живым мостом, по которому пришли к власти те, кого он некогда называл мародёрами.
Ранимый мастер (Александр Кухно)
31 Фото. А.А. Кухно
Александр Кухно очень точно определил главное своё качество – ранимость, как, впрочем, и свойство каждого подлинного художника: умение чутко реагировать на болевые касания времени.
Ранимость…
Странное какое
Понятье!..
Это от неё
Звезда зажглась в степном покое,
Пылит и светится жнивьё;
И песню затевают люди,
Смеются, плачут –
Всё не в лад!
Неосторожно любят, судят,
Низводят
И боготворят…
И в них живёт необходимость
Любить
И думать по ночам
Про эту самую ранимость,
Что есть начало всех начал.
Мне по одной дороге с ними.
Иду – и нет иных путей.
Я с каждым годом всё ранимей,
И чем ранимей – тем сильней!
Кухно оказался прав только наполовину: он действительно становился с каждым прожитым годом ранимей, но с каждым годом убывали силы. Он метался, искал поддержки у друзей. Бывал и у меня. Каюсь, не всегда откликался на крик, рвавшийся из его поэтической груди.
Я тону, я кричу: помоги!
Не соломинку,
Руку подай!
Не гадай –
Ты мне руку подай!
Помоги,
Помоги,
Помоги!
Проходивший в ту пору сам жестокую жизненную трёпку, помню, говорил Александру Антоновичу, что его тяжкие предчувствия (а он намекал на близкую смерть) – не более чем фантазии, что он переживёт всех нас. Гром грянул, как всегда, неожиданно.
Ранимы мы все, но у большинства из нас нервы с годами покрываются коркой закалки. Она оберегает людей от излишней боли, хотя и лишает прежней восприимчивости. Кухно принадлежал к тем людям, о которых принято говорить, что они живут с оголёнными нервами. Он несколько лет провёл в Москве, дружил с Альбертом Лихановым, закончил Литинститут, потом вернулся в Новосибирск. Жил он бедно, ему было трудно найти подходящую работу. Последние десять лет работал литконсультантом в газете «Советский воин», что поставляло ему более чем скромную струйку денег. Не принесли достаточных для проживания сумм и сборники, которых он выпустил за жизнь всего четыре. Профессиональному поэту и в советскую эпоху жилось хуже, чем прозаику, а о наших временах и говорить не приходится. Кухно ушёл, к счастью, в доперестроечное время, в 1978 году. Рыночная действительность была бы, думаю, вовсе не для него. Для литературы же сделал, к несчастью, очень мало, и ни одной книжки не вышло в Москве, что его чрезвычайно удручало. Но всё сделанное им носит высокую печать искренности и неподдельности.
Вместо слов ненастоящих,
Заштампованных давно,
Подойду – в почтовый ящик
Брошу камушек на дно.
Алёнушка, Алёнушка,
Не любушка, не жёнушка,
Скажи, в какой сторонушке
Горюешь ты, Алёнушка.
В какой дальней стороне горюет сегодня раненое сердце поэта? Или, наоборот, набирается сил для новой жизни? Говорили мы много с Кухно и на эту тему: о Боге, Инобытии и возвращении в эту жизнь. Отзвуки наших разговоров, а может быть, собственных интимных переживаний поэта, я нахожу в некоторых его последних стихах. Но в целом поэзия Александра Кухно лишена мистики, она, выражаясь его собственным языком, «вещная», земная. Благородство чувств и взыскательный вкус в ней возводят добротно сработанную вещь на подиум высокого искусства без религиозной риторики, которая ныне стала модной.
Мы пребывали с Кухно в довольно тесных, дружеских отношениях, жили по соседству, часто семьями ходили в Заельцовский парк, где наши дети, его и мои, вместе играли, а мы, соорудив костёр (лесных пожаров в ту пору почему-то не водилось), пекли картошку и вели многоплановые беседы. Ему на момент нашего знакомства было примерно тридцать пять. Ранимое сердце успело наложить отпечаток на его внешность: глаза смотрели невесело. Но я видел фотографии ещё более молодого Кухно: вместе с женой Ольгой, поэтом Михаилом Светловым и в одиночестве, и на фоне берёз. Светлая улыбка, радостные, широко открытые миру глаза. Таковой всю жизнь оставалась и его поэзия, несмотря на все печальные, даже трагические ноты в ней. Свет, вера, любовь торжествуют в стихах Александра Кухно, хотя печаль, а иногда отчаяние пытались отвоевать душу поэта у Музы. В этом он проявлял себя как истинно русский лирик, как законный сын народа и его литературы, которые всегда жили заветом Пушкина: «Печаль моя светла».
А ещё я думаю, что в истории русской литературы Александр Кухно останется поэтом советским. Он не принадлежал к официальным сладкопевцам своей эпохи, остался в ней грустной, светлой флейтой. В антикультовской поэме «Море» скорбно откликнулся на тему репрессий. Поэма принесла ему много огорчений, были задержки с её публикацией. В целом, повторяю, он твёрдо стоял на почве советской Руси, был верен, как он сам сказал, «багряным парусам».
Как бы принял Александр Кухно сегодняшнее время, пришедшее на смену советскому? Думаю, по-есенински: не топча прошлого и не проклиная настоящего. Потому что поэты – великие хранители всякой жизни.
Незадолго до смерти Александра Антоновича я написал стихотворение, посвящённое ему, которое успел вручить лично. Потом я опубликовал его с пометкой «Памяти Кухно».
ОСЕННИЙ ЛЁТ
Памяти А. Кухно
Из кувшинок, стреноженных тиною,
От скрадков, где гроза шелестит,
В небо взмоет община утиная,
Поведёт её древний инстинкт.
Но дуплеты ружейные выпалят,
Камышовую шаль опалив,
И кому-нибудь врезаться выпадет
В присмиревший озёрный залив.
В дымку синюю глаз остывающих
Брызнет небо с водой пополам,
Попрощаются молча товарищи
В синеве, недоступной стволам.
И прошепчут просторы осенние:
– Да святится судьбы благодать
И за ясную бронзу везения,
И за тусклый свинец неудач,
За гремящие вспышки болотные,
За луну у намокшего лба…
Выше в небо чирка перелётного
Поднимает земная пальба.
1978
Казимир Лисовский
32 фото. К.Л. Лисовский
С ним нас тоже связывали дружеские отношения, а кроме того, непременные застолья.
Казимир Лисовский был поэтом, который «зелёному змию» отдал существенную, даже чрезмерную дань своей не очень длинной жизни. Но поэтическую фигуру являл при всём при том тоже нетривиальную. Его можно назвать «официальным» стихотворцем своего времен, написавшим целый цикл стихов о Ленине в канун столетия со дня рождения первого советского вождя. Перепечатывались эти стихи множество раз в ряде столичных и областных издательств, а на гонорары поэту недурно жилось. Но у него есть также очень искренние стихи о Сталине, когда началась эпоха ниспровержения памятников и пришлось шагать совсем не в ногу со временем.
Был награждён орденом Трудового Красного Знамени. Не будучи членом КПСС, как-то попадал в здание обкома, куда вход допускался или по приглашению, или по партийному членскому билету. Однажды мы с ним там встретились, в небольшой очереди в кассу обкомовской столовой. Он стоял впереди меня, сделал обеденный заказ, затем состоялся такой диалог с кассиршей:
– Мне ещё сто пятьдесят грамм коньяку.
– Мы коньяк не продаём.
– А водки?
– Тоже не продаём.
Очередь партийных чиновников замерла, прислушиваясь к непривычному разговору. Казимир возбудился, его всегда розоватое лицо побагровело, он повышенным голосом, сильно картавя, задал третий вопрос:
– В вашей конторе есть что-нибудь выпить?
– Мы спиртным не торгуем, – вежливо, но недоумённо ответила кассирша, не привыкшая к такого рода настойчивости клиентов. Клиент в самом деле попался непростой. Маленького роста, горбатый, краснолицый, он держался очень важно, даже надменно. Притихшая очередь ждала, чем кончится диалог у кассы. Рассвирепевший Казимир, едва сдерживая себя и грозно картавя, заявил:
– Больше я в вашу контору – ни ногой!
Очередь дружно расхохоталась, а поэт невозмутимо покинул «некомфортную контору», не оставшись даже пообедать.
Лисовский имел звание заслуженного деятеля культуры ПНР (Польской Народной Республики). Однажды, когда я собрался по каким-то делам в Москву, попросил меня занести в польское посольство письмо. На конверте значились ф. и. о. первого секретаря посольства и номер телефона.
В Москве я побывал по указанному адресу, польский дипломат вскрыл при мне письмо, принялся расспрашивать о здоровье Казимира Леонидовича. Я ответил, что слава богу. Дипломат вслух прочитал письмо с просьбой передать подателю сего бутылку польской водки «Экстра житня», также вынул из конверта десять рублей за неё и отправился в посольский буфет.
Я остался наедине с машинисткой, назову её пани Галя. Вышколенная дама заняла гостя разговором.
– Мы хорошо знаем и уважаем пана Казимира, читаем его стихи, он не раз бывал у нас в Москве, в Варшаве. Как ему живётся в Новосибирске?
– Неплохо живётся, он человек обеспеченный.
– А вправду говорят, что в этот город иногда заходят медведи из леса?
Я успокоил пани Галю:
– Пан Казимир живёт в центре Новосибирска, сюда медведи не добираются. Появляются только на окраинах, где растёт лес, например, в Академгородке. Но эти звери у нас добрые, людей не трогают.
Пани Галя выразила воспитанный восторг, то ли театральный, то ли неподдельный, – не знаю.
– Ой как интересно!
Я не думаю, что информированность поляков, так же как и интеллект среднего европейца, с той поры существенно изменилась…
Польская водка, сделанная из жита – ржи, оказалась очень недурной. Мы выпили её, закусывая туруханской селёдкой, которую Лисовскому присылали из Красноярского речного пароходства. Её, по словам Казимира, очень любил И. В. Сталин, пристрастился к ней в туруханской ссылке, ловил на удочку. А посылки со знаменитой рыбой присылал Лисовскому И. М. Назаров, известный на всю страну начальник Красноярского пароходства.
Этот факт представлял другого Лисовского – певца Сибири, полярного журналиста-исследователя. Он вырос и сформировался как поэт в Красноярском крае, облетал и объездил громадную северную территорию на всех видах транспорта, включая оленей и собак. Нашёл в тундре долго разыскиваемую могилу Никифора Бегичева, спутника А. В. Колчака по полярным путешествиям. Написал и публиковал ещё в советские времена отличную поэму о Колчаке «Сумасшедший поезд», не говоря уже о многих прекрасных лирических стихах, посвящённых азиатскому Северу. Словом, орден Трудового Красного Знамени заработал не зря.
Из Новосибирска регулярно ездил на родину, в Красноярск. Там его встречали «кунаки» по перу и по столу. Известен его традиционный звонок в пароходство: «Назаров, дай пароходик, с друзьями по Енисею покататься». А там, на «пароходике», – весёлые загулы, перемежающиеся с литературными импровизациями. Дружил с людьми разных эпох и культур. С одной стороны, это был Иван Назаров, красный директор, тридцать лет возглавлявший лучшее в стране пароходство. Ему Казимир Лисовский помог стать писателем, дал рекомендацию в СП. С другой – Александр Вертинский. В архиве новосибирца было около ста писем певца Серебряного века. Мне их Лисовский читал, также показывал совместные фотографии с ним Шолохова и Твардовского.
Знал наизусть многие стихи Северянина, Гумилёва, Бальмонта, Цветаевой, Тинякова.
Написал пародию на самого себя:
Вспоминаю с грустью жизнь былую,
Каждой рюмке был душевно рад.
Политуру пил напропалую,
Но сгубил меня денатурат.
И неподвижность.
В 1975-м к Лисовскому возвратилась его детская болезнь, он потерял способность передвигаться. Но пить стал ещё больше. К нему начали приходить подозрительные собутыльники, стали теряться вещи, книги. Бывшая жена и сын, давно жившие отдельно, принялись заниматься вопросами наследства… Я, каюсь, прекратил к нему ходить.
Власти к его 60-летию подарили ему цветной телевизор. Он целыми днями игрался с этой тогда новой игрушкой, затуманивая одновременно мозги зельем, с утра до вечера.
Однажды включил телевизор – произошло замыкание, «ящик» вспыхнул, загорелись другие вещи в квартире. Вместе с ними – и он. Это случилось 25 января 1980 года. Родился он 29 ноября 1919-го. Прожил, таким образом, полных шестьдесят лет и два месяца.
Иногда всплывает в памяти. Значит, какая-то перекличка сознаний продолжается.
Я молюсь за Казимира Лисовского.
Алексей Макаров. «Река моих снов»
И моих – тоже. Сны Макарова сопровождает река под названием Тара, что по-татарски означает «узкая». А на санскрите это женское имя Бога. Меня с 1942 года сопровождает Иня: сначала в Ленинске-Кузнецком, потом в сёлах, где я работал после окончания университета, а с 1960 г. – в Новосибирске, где на этой реке стоит моя дача. Иня – тоже восточное название, в нём явно проступают китайские слова «инь» и «ян», что означает «мужское» – «женское», также восходящее к Божественному присутствию двух начал в природе. Пишу об этих наших совпадениях, потому что очень многое в прозе А. Ф. Макарова мне близко по теме и по духу.
Что же именно так дорого в сборнике прозы, где три повести и один рассказ?
Я прочёл целиком этот последний, он озаглавлен «Дорога домой», а также половину повести «Ургульские страдания».
Проза Алексея Филипповича сияет красками неяркими, но свежими, дышит запахами не сильными, но безыскусными, звенит звуками неожиданными и точными. Вот пример: «Песня жаворонка невольно заставила вспомнить двоюродную сестру с её замечательным голосом. До сих пор слышу, как она пела со сцены: «Соловушка, чох-чох…».
Двадцать страниц бессюжетного рассказа заполнены описанием, как автор такое же количество километров идёт в родную северную деревню пешком по весенней распутице. На дороге и вокруг ни души, только деревья, птицы, зверьки и воспоминания… И ни на минуту не мог оторваться от чтения, оно завораживало.
Вспоминаю своё первое впечатление от безымянной рукописи Алексея Макарова, где он описывает деревенский север Новосибирской области времён Великой Отечественной войны и первых послевоенных лет. С точки зрения западного обывателя, эти описания – ад, но у Макарова они напоминают рай: столько в них сердечного тепла. Впоследствии один из лучших прозаиков эпохи «советского застоя» и наш общий, ныне здравствующий знакомый Виктор Иванович Лихоносов дал воспоминаниям А. Ф. Макарова такое название – «Родимая глушь». Опубликовал повесть в редактируемом им журнале «Родная Кубань».
В заключение скажу, что Алексею Филипповичу 75 лет, из них десять лет он болен раком, прошёл через строй многих хирургических и химических операций. И никто из его знакомых никогда не слышал от него ни слова горечи по адресу прошлого с настоящим или страха перед будущим. Наборот… Впрочем, лучше самого писателя не скажешь. Цитирую:
«Хочется ему вернуться в деревню своего детства, в свой дом, где родился и вырос… А кем бы вернуться? Что, если скворцом?.. Сидит скворец и поёт песню радости: он вернулся домой, преодолев тысячи километров… А что, если берёзой? Да ещё на берегу Тары? Смотрел бы с высоты берега на текущую воду, и никто бы не догадывался о его чувствах…
Если сейчас он не может вернуться на постоянное местожительство в Сибирь, то пусть это будет в той жизни, которая после смерти. Индусы верят в реинкарнацию…»
Верят и некоторые из нас.
Но всех, конечно, в будущих индусов не переделаешь. Тем более никогда не превратишь настоящего русского в нынешнего немца или американца.
О литературе Новосибирска. Беседа с сыном
С. К. – Что ты скажешь о художественной литературе Новосибирска?
Ю. К. – Не могу согласиться с теми, кто считает, что раз в ней нет литераторов уровня Астафьева (в Красноярске) или Распутина (в Иркутске), то она как бы вообще присутствует в русской словесности лишь как областное явление. Это далеко от правды. Были и остаются талантливые прозаики, поэты, критики общенационального звучания. Начну с новосибирца, потом москвича, Владимира Зазубрина, которого в 1930-е годы репрессировали. Но об именах палачей забыли, а вот его повесть «Щепка», найденная в архивах, осталась незабвенным феноменом русской словесности. Кстати, благодаря усилиям критика и заместителя редактора журнала «Сибирские огни» Николая Яновского и томского литературоведа Риммы Колесниковой «Щепка» была опубликована и получила общероссийскую известность. А благодаря А. М. Горькому увидел свет первый советский роман «Два мира», принадлежащий перу того же Зазубрина.
Были и другие яркие литераторы, которые жили и писали в Новосибирске, потом уехали в Москву: Лидия Сейфуллина, Сергей Залыгин, Анатолий Иванов, Василий Фёдоров, Виктор Лаврентьев. Незаурядными именами считаю: поэтов Елизавету Стюарт, Нину Грехову и Александра Кухно (о нём – небольшой очерк в этой книге), прозаиков – выдающегося Петра Дедова (которому посвятил несколько стихотворений), Владимира Сапожникова, Михаила Михеева, Илью Лаврова, Василия Коньякова, прозаика и поэта Юрия Магалифа. С последними двумя находился в дружеских отношениях. Крепкими поэтами и организаторами литературного процесса в городе были Леонид Решетников и Илья Фоняков.
Из более позднего поколения назову новосибирца Геннадия Прашкевича (недавно слушал его хорошие переводы), ныне москвичку, поэтессу и прозаика Марию Бушуеву, не «запавших» на сегодняшние рыночные реалии и не изменивших литературной «присяге». И, конечно же, рассказчика, поэта и барда Николая Шипилова (о нём тоже разговор отдельный), его талантливых друзей-поэтов: Александра Денисенко, Анатолия Маковского, Ивана Овчинникова, его однофамильца Леонида Овчинникова. Помню утончённую поэзию Владимира Светлосанова, густой метафоризм ярких стихов одарённого, хотя довольно хаотичного Юрия Горбачёва.
Не могу не назвать прозаика Михаила Щукина, взвалившего на спину тяжкий крест – возродить захиревшие было «Сибирские огни». Ценю стихи Надежды Басалаевой, книге которой – «Мусульманка» – посвятил своё стихотворение.
Многие годы меня связывает тесное сотрудничество с автором талантливых стихов и сказов Евгением Мартышевым. Мало того что он взялся реанимировать древний традиционный жанр и вдохнул в него новые смыслы, Евгений Фёдорович ещё возглавляет литературное объединение «Молодость», где вырастил целую плеяду прозаиков и поэтов, получивших членские билеты Союза писателей России.
Совсем недавно и неожиданно открыл для себя тонкую и очень свежую поэзию Юрия Бернадского и прозу Игоря Кожухова, жителя села Берегового. Последнего рекомендовал в Союз писателей России и написал письмо в ответ на присланные новые рассказы:
«Игорь, добрый вам день! Пусть таким будет этот и все последующие!
Прочёл присланные по эмейлу ваши три рассказа и порадовался, что не сдаёте завоёванных позиций – сквозь всю жизненную «чернуху» ищете свет. И находите! Наверное, в этом суть и назначение литературы сегодня – показывать тем, кто этого хочет, что «чернуха» не всеохватна и не всепобедна. Хотя, конечно, очень много людей сломленных, также есть те, кто убеждён в конечной победе зла. Один из таких зловещих примеров – Борис Березовский. Придумал сложнейшие математические ходы (членкор АН СССР!), украл и перевёл за границу миллиарды, сбежал в Лондон… А чем кончил? Слёзно вымаливал разрешение вернуться в обманутую им Россию. Когда не разрешили, то или сам задавился, или его задавили…
Таких «умников» вы, наверно, не встречали в личной жизни, «ваши злодеи-герои» попроще. А попробуйте написать рассказ об Иване-дураке, поймавшем жар-птицу, несмотря на все уговоры и отговоры «знатоков» современности. Рассказы об Иване, сумевшем победить низость жизни не только ценой её потери. Если не встречаете в жизни прототипов, спишите героя с себя… Нарисуйте русского Мартина Идена, только без печальной концовки, сделанной Джеком Лондоном. Вы же не поддались разного рода перестроечным соблазнам, да ещё, как мне рассказывает наш общий знакомый, Е. Ф. Мартышев, построили собственными руками дом-дворец на берегу Обского моря. Попробуйте строить такие дворцы в русской прозе. Этого в нашей литературе ох как не хватает!
А сукиным сынам не уделяйте слишком большого внимания и обличительных красок в своём творчестве. Их будущее весьма печально. Продолжайте писать, желаю успеха.
Жму вашу надёжную руку! 12.02.17».
Я верю в пророчества европейца Шпенглера и американца Кейси, что Россия и Сибирь станут центрами нового культурного цикла планеты, но не нового печатного станка валюты, технической, или какой-либо другой ориентации.
Генерал Илларион Толконюк
33.Фото И.А.Толконюк
Очень колоритной фигурой из тех, с кем мне довелось познакомиться в Новосибирске, был генерал Илларион Авксентьевич Толконюк, заместитель командующего Сибирским военным округом. В прошлом боевой офицер, выпускник Академии Генерального штаба, начавший войну капитаном, а закончивший полковником. В мирное время дослужился до звания генерал-лейтенанта, имел целый иконостас наград.
Во время войны попадал вместе с частью, которой командовал, в окружение, вывел её с боями к своим. В конце войны служил начальником оперативного отдела 62-й армии, которой командовал легендарный Василий Чуйков. Воевал в Сталинграде, дошёл до Берлина.
Толконюк писал стихи, и довольно приличные, потом издал сборник стихов под редакцией и с предисловием Долматовского. Выйдя на пенсию, уехал в Москву, где у него была квартира.
Своеобразный генерал, писавший эпиграммы на мемуарные сочинения сослуживцев, где содержалась похвальба о подвигах, каких не было. Это известные люди, фамилии которых называть не стану. Своими стихами Толконюк накликал неудовольствие коллег, из-за чего ему пришлось преждевременно уйти в отставку.
Познакомил меня с ним Казимир Лисовский. Я помогал Толконюку править стихи, перед тем как он выступит с ними по радио или отдаст в печать. Между нами завязались неформальные отношения, он бывал раза два у меня на квартире, я был несколько раз у него, где однажды познакомился с прилетевшим в Новосибирск с Дальнего Востока генерал-майором Крейзером, Героем Советского Союза и, кажется, командующим в ту пору Приморским военным округом. О чём говорил этот военный, уже не помню, но он произвёл впечатление чрезвычайно интеллигентного человека.
Со слов Толконюка перескажу любопытный военный эпизод. Когда он служил в Берлине, который был уже почти взят, бои шли только в отдельных очагах немецкого сопротивления, 30-летнего полковника вызвал к себе легендарный В. И. Чуйков: «Для Верховного главнокомандующего нужна подробная карта Берлина». Это как раз входило в компетенцию начальника оперативного отдела. Толконюк такую карту быстро сделал, однако некоторые участки на ней не были размечены из-за продолжавшихся там боёв. Чуйков, по свидетельству всех, кто его знал, отличавшийся большой вспыльчивостью, затребовал карту в сильном подпитии и, увидев на ней белые пятна, зловеще спросил, почему карта неполная. Толконюк объяснил.
– Ты знаешь, кому нужна карта?
– Знаю.
– Почему не выполнил?
Толконюк повторил:
– Там идут бои.
Прославленный командарм вызвал своего адъютанта-майора, отдал приказ:
– Выведи его куда-нибудь подальше в развалины и расстреляй!
– Дело было в апреле, – продолжал И. А. – Тёплая звёздная ночь. Вывел меня майор на улицу, спрашивает: «Что, товарищ полковник, будем делать?».
Я отвечаю: «Делай, что сказано». – «Хорошенький совет, а завтра меня расстреляют за превышение полномочий. Вы же видели, в каком он состоянии… Давайте договоримся так: я вас отпускаю, а вы ему сегодня не звоните. Завтра проспится – и всё будет в порядке».
Так и случилось. Вызвал Василий Иванович утром, приказал:
– Пошли взвод разведчиков в места боёв для ликвидации «белых пятен» и присылай карту…
Произнёс это, словно ничего вчера между нами не произошло.
Такие порядки были на войне: она была страшная и по отношению к врагу, и по отношению к своим, иногда, может быть, страшнее.
Общение с генералом дало мне более глубокое понимание взаимоотношений во время войны, порой очень грубых и требовательных: отдавались совершенно неумолимые приказы, которые нельзя было не выполнить. Таким был Чуйков, один из самых выдающихся советских военачальников, одержавший победу в Сталинграде и бравший Берлин. Надо сказать, что и сам генерал Толконюк был в общем типичным дитём военного времени. Помню, как он после застолья у меня на квартире вызывал служебную машину, чтобы уехать домой. Узнав, что на закреплённой за ним машине уехала по личным делам его молодая жена, он обрушил по телефону на начальника гаража такую громовую брань, что стены моей панельной пятиэтажки буквально вибрировали от генеральского баса!
В здании СибВО был подвальный ресторанчик, куда Толконюк приглашал нас с Лисовским в отдельный командный кабинет. Помню, как обслуживающая до глубокой ночи официантка падала с ног от усталости и у нас слипались глаза. А генерал как ни в чём не бывало пил коньяк, не пьянея. Вот такие «богатыри – не мы» выиграли войну
Радиопьесы и сибирские сёла
Работая на радио, я написал «Жить хочется» по рассказам Шукшина, потом несколько своих пьес, которые хорошо были приняты радиослушателями, получили отклики. Тогда ещё, в шестидесятые годы, телевидение не занимало сегодняшнего центрального места, как это точно предсказал герой фильма «Москва слезам не верит». Оно постепенно заслоняло радио, но радио ещё было «на слуху», его очень многие слушали, особенно литературные постановки и радиопьесы.
Я быстро «вырос» из рядового репортёра в руководителя художественного вещания. Поскольку пьесы имели успех у радиослушателей (в редакцию приходило много писем, где люди просили повторить передачи), да ещё и неплохо оплачивались, это породило и неоднозначное отношение сослуживцев, и зависть у зампредседателя радиокомитета (тогда было объединено радио и телевидение), некого Парфёнова. Он начал упрекать меня в том, что я слишком много зарабатываю и «слишком много времени отдаю творчеству в ущерб руководству», как он это сформулировал. Конфликт быстро развился, но на самом деле за этим стояли вполне прагматичные интересы: после того как мне пришлось уйти с радио, он сам стал писать радиопьесы, не вызывавшие былого резонанса.
Меня вынудили подать заявление, и я ушёл на творческую работу – полтора года работал внештатным корреспондентом, обслуживая разные редакции: писал репортажи, очерки, вернулся к «главной должности», к тому, с чем пришёл, поступив на радио.
Да, это был очень интересный период: как говорится, нет худа без добра. В посевную и особенно в уборочную кампании меня активно использовала сельская редакция: посылала в командировки в село. Здесь я с удивлением убедился, что соцсоревнование среди комбайнеров, о котором нам рассказывали газеты и радио и которое казалось идеологической выдумкой власти на самом деле существует. Иногда я по неделе бороздил на машине по Новосибирской области, её сельской глубинке, общаясь с комбайнёрами и агрономами. У меня появилось много знакомых среди руководящих работников села: секретарей райкомов, парткомов. Этот период своей творческой жизни я очень, очень ценю, он углубил мои знания о деревне. Кулундинские степи, где я бывал, напоминали мне саратовские, из моего детства, где я прожил год. А эти озёра, огромные и широкие просторы, которых не было в Саратовской области и которые были прекрасны, как в песне: «Долго будет Карелия сниться…». Там не было «остроконечных елей ресниц», но были «голубые глаза озёр». Кроме обычной работы репортёра, который доставлял с уборки «живые голоса», я ещё ездил на охоту, рыбалку. Написал о сибирской природе, открывшейся мне во время этих поездок, несколько стихотворений.
* * *
Полинялой собакой рыжей
Со стогами-репьями в хвосте
После долгих сентябрьских стрижек
Прилегла кулудинская степь.
Провода бесконечно линуют
Полустанки и купы берёз,
Но зовут в бесконечность иную
Монотонные ритмы колёс.
Я не предал тебя.
И не сдался.
И с очей твоих, нет, не бегу.
На мгновение мне показался
Свет иной на ином берегу.
Всё мне шепчет, что пуст этот берег,
Как и влажное это жнивьё.
Но колёса упрямые верят,
Грохоча через сердце моё,
Возвратить обещая призывно
К тёплым плахам родного крыльца
Не раскаянье блудного сына,
Но спокойную мудрость отца.
СИБИРСКОЕ МОРЕ
Есть Чёрное море, есть Белое море,
Иные известны морские чины.
А есть на степном солонцовом просторе
Сибирское море, зовётся Чаны.
Названье по чину – котёл мелководный,
На кромке – ондатра, чуть ниже – карась,
Камыш неоглядный да берег болотный…
Ну что ещё скажешь?
Купаться не лазь!
Пока добредёшь до купальных промоин,
Весь в тину оденешься, точно Нептун.
По всем показателям море хромое,
Но вот ведь приходит зачем-то на ум.
Когда-то в шуршащем скрадке приозёрном
Там грела мне душу охотничья дрожь.
Я видел, как тихо на бархате чёрном
Рассветного солнца чеканилась брошь.
Бескрайная степь и огромное небо
Такую же вниз уронило слезу.
Давно это было, давно я там не был,
Но память о море сибирском несу.
Я могу свидетельствовать, что некоторые сельские партийные руководители той поры были замечательными тружениками и людьми. Вспоминаю встречи с Коробейниковым, Героем Социалистического Труда, секретарём райкома партии. Это была очень яркая фигура: бывший детдомовец, который был выращен советской властью, невероятный труженик, честнейшая личность. В степной Кулунде он посадил сады во многих сёлах, провёл шоссейные дороги; устроил курорты на солёных озёрах с грязелечебницами. Это был человек, который знал каждого учителя, инженера и агронома в районе и внимательно следил за тем, чтобы сельская интеллигенция жила достойно. Он старался не упустить ни одного из тех молодых специалистов, которых присылали, женил их на местных девушках – радетель за свою кочковскую землю был отменный!
Были и другие достойные секретари парткомов и директора совхозов, со многими из которых я познакомился; какие были замечательные люди, этот так называемый «корпус красных директоров»! Их много было в ту пору, и на них держалась страна.
Углубление кризиса идеологии
Я определил бы это время раннего брежневизма (1965–1970 годы) как постепенное углубление кризиса в нравственной атмосфере страны. Трещина была почти незаметна для большинства, но я почти физически ощущал, что в воздухе появились микробы распада идеологии и лжи. Впервые эта трещина появилась во время хрущёвского правления, когда Никита Сергеевич начал неизбежные и нужные реформы и послабления с одновременным осуждением и, можно сказать, перечёркиванием сталинского периода. С этого момента трещина неизгладимо легла на страну и продолжала расширяться во время его правления. Брежнев пытался эту трещину замазать, не слишком поощряя критику Сталина, просто её замалчивая. Но дело не только в отношении к Сталину, но и ко всему советскому.
Я считаю, что погубило страну не внешнее влияние спецслужб и западной пропаганды, которое, несомненно, было, а та двойная мораль, которая существовала в сознании людей: несоответствие идеологии и существующих порядков. Через диссидентское движение, анекдоты, шутки пародистов стране исподволь навязывалась критическая оценка советского периода и критиковался Сталин, который в основном и обеспечил победу СССР в войне и потом возглавлял мирное послевоенное строительство.
Советский проект был экспериментом, имевшим огромный замах. Можно сказать, это была попытка построить христианский коммунизм. В основе научного коммунизма лежала коммунистическая доктрина, выстроенная Марксом и Энгельсом, но по существу она, может быть, составляла пять процентов той доктрины, о которой они мечтали и осуществили в советский период Сталина. Всё остальное было построено на русском опыте, русской истории, русских традициях. И этот небывалый в истории, уникальный эксперимент намного опередил своё время, так же как, скажем, христианская идеология – в том виде, в каком её высказал Христос, – может быть, только на пять процентов осуществилась в христианстве. Но христианство предлагало изменить мир и совершить рывок в области религии и духовной сфере. А здесь – попытка построить новый мир не на основе религии, а на основе науки и практики жизни.
Но эту попытку нельзя считать преждевременной: в действительности все великие вещи делаются с очень большим прицелом на будущее, пусть и далёкое. Также и коммунизм – в том, во многом варварском виде, в каком он осуществился, – всё равно был уникальным экспериментом, который непременно будет развиваться в будущем, освобождаясь от своих одиозных черт. А такая черта коммунизма, как самоограничение, с учётом глобального экологического кризиса – это вообще историческая неизбежность.
Кризис в идеологии в тот раннебрежневский период углублялся в том числе и потому, что всё, сделанное на Западе, без всякого критического осмысления и разбора заимствовалось нами, а своё отрицалось тогдашней элитой. Отрицание, увы, касалось не только области бытовых вещей, где Запад нас реально превосходил: автомашин, одежды, магнитофонов, – но и всех областей жизни, включая кино, литературу и культуру. А ведь на лучших образцах советского кино учился весь мир: у Эйзенштейна, Пырьева, Григория Александрова с его фильмами «Весёлые ребята», «Волга-Волга», «Весна» и т. д.
Советская идеология была очень светлой, она намеренно не касалась тёмных сфер души. Запад как раз показывал тёмные уголки и муссировал это. Почему на Западе так популярен Достоевский? Да потому, что, наверное, никто из мировых писателей не заглянул так глубоко в душу человека, как он, произнёсший свою знаменитую фразу о том, что зло в природе человеческой гораздо глубже, чем думают господа социалисты. Западу интересно любое углубление в зло – это товар, который хорошо продаётся. К тому же можно использовать его в борьбе как мощный аргумент против России: мол, русский писатель проник в природу зла, которое наибольшим образом воплощает в себе наша страна. Но сам Достоевский подсветил это зло светом христианских истин, а на современном Западе эта подсветка оказалась не нужна. Там любили интерпретировать это зло в духе психоанализа Фрейда или различных постмодернистских теорий, поворачивая трактовки зла против социализма и России. Так был на Западе прочтён Достоевский.
Мы же в советское время старались обходить эти стороны человека, которые со сладострастием показывал Запад, как будто их не существует. Но люди-то видели, что зло реально есть и имеет надклассовый характер. Человек по природе своей носит в себе немалую часть хаотического, злобного, тёмного начала, зло по-своему привлекательно. Потому западная культура вызывала очень большой интерес вопреки бодренькой, часто казённой ноте, которая господствовала в нашем искусстве.
Но и советская культура дала такие великие образцы, как «Тихий Дон», проза и драматургия Булгакова, романы Платонова. Именно в советский период родилась поэзия Есенина, Маяковского, Твардовского. Все эти великие поэты в своём творчестве касались и тёмных сторон действительности, но считали, что господствующей, ведущей силой всё-таки является Свет: это характерная особенность русской литературы и всего русского искусства в его высших образцах. И эту классическую традицию XIX века продолжили лучшие литераторы, лучшие художники советской действительности, включая раннего Астафьева, Распутина, Белова, деревенских прозаиков. В отличие от западной литературы свет в их творчестве всё-таки превалировал над тьмой. В то время как западное искусство давно уже захлебнулось, прошло своё акме, потеряло своих Стендалей, Бальзаков, Экзюпери и во многом ушло в описание тёмных сторон души и жизни.
Психология человека конца 1960-х годов. Беседа с сыном
С. К. – Что ты можешь сказать про психотип брежневского времени: был ли он в основе своей положительный или в нём стало проявляться всё больше негативного?
Ю. К. – Психотип человека – это такая вещь, которая далеко не всегда коррелирует с политической конъюнктурой. Я думаю, что национальный характер русского человека со времён христианизации Руси, а может быть, и ещё раньше – с языческой Руси, меняется медленно. Основы психотипа, скажем, британцев остаются прежними; что же касается американцев – это наиболее слабый, ещё не определившийся склад души, потому что ему чуть больше двухсот лет, а психотипы вообще складываются веками. Вот эти моды, поветрия, настроения людей – они, конечно, меняются: от упадничества к оптимизму, от оптимизма к меланхолии; это всё, может быть, не психотип, а эмоции человека, область более поверхностная. Психотип – он стабилен, он просто поворачивается своими гранями, в которых очень много качеств различной эпохи.
С. К. – Почему появился «застой» и как изменился характер русского человека в застойное время?
Ю. К. – Застойное время – это когда многим хотелось капитал приобрести и коммунистическую невинность соблюсти. Это было время ликвидации слишком жёстких методов руководства. Главное, что определяло эмоциональный настрой людей «поры застоя», – желание хотя бы относительного покоя и комфорта. Я согласен с Кожиновым, что люди устали от советского прошлого. И от крови, и от романтики, и от хрущёвских затей.
Это была эпоха возникновения в литературе замечательной, так называемой «деревенской прозы» и таких людей, как Высоцкий, Окуджава, Галич, что в сталинскую эпоху было вообще невозможно, а в эпоху Хрущёва жёстко каралось.
С. К. – И эпоха ослабления СССР?
Ю. К. – Конечно, желание отдохнуть – естественная реакция перенапрягшихся в ходе трудной русской истории людей. Не надо думать, что причины постепенного упадка СССР – только работа кротов, которые «хорошо роют». Во все времена были те, кто ненавидел и советскую власть, и Россию в целом. Упорно насаждаемый в качестве главной ценности комфорт всегда приводит к разрушению человека и власти. Это мы видим сейчас на примере Америки, где даже физическое ожирение людей сделалось для этой страны проблемой номер один.
Если же посмотреть на историю стран, то всюду наблюдаются спуски и подъёмы, и даже периоды деградации.
Сразу не скажешь, как человеку уберечься от деградации. Один, кажется, немецкий, генерал назвал войну естественным санитаром истории: она регулирует здоровье и выживаемость наций. Но кому такой санитар по душе? Разве что «кому война – кому мать родна».
Отдельные люди умеют жить по собственным законам самоограничения, но большинство – всё ещё недоросли, которые не дозрели до умения обуздывать желания. Маленькому ребёнку хочется сунуть пальцы в розетку, в подростковом возрасте – попробовать вина, заняться сексом… В результате – электрошок или болезнь… Государство – это семья с огромным количеством детей. Попробуй угодить и создать модель поведения каждому. Без силовых мер невозможно. Форма же их зависит от зрелости общества.
|
