Художник и Поэт

Об особых взаимоотношениях вождя и поэта написано довольно много, но далеко не всё строго документировано. В пастернаковедении кочуют легенды, основанные якобы на устных рассказах Бориса Леонидовича. Например, сюжет о том, что Сталину было интересно знать мнение маститого поэта о собственных пробах поэтического пера, и он якобы посылал свои ранние стихи на экспертизу мастеру. Или сообщают о том, что в 1925 году Маяковский, Есенин и Пастернак были приглашены на беседу к тогда еще не слишком «укоренённому» в Кремле генсеку. Никакими архивными свидетельствами эти сообщения не подкреплены. Да они и противоречат и логике. Зачем Сталину нужно было одобрение его первых поэтических опытов, которые сам он давно прекратил? Что добавляли эти грехи юности к его облику? Кремлёвский вождь даже булгаковскому «Батуму» не дал ходу, потому что «все молодые люди похожи друг на друга. Не нужно ставить пьесу о молодом Сталине», - написал он резолюцию на рукописи М.А. Булгакова. Также маловероятен вызов в Кремль трёх прославленных поэтов в 1925 г. к тогда еще не слишком могущественному генсеку. Он вёл острую борьбу за власть, ему было не до поэзии. Но реальные, подкреплённые документами взаимоотношения вождя и поэта в 30-е годы представляют большой интерес для характеристики обоих. Прежде всего, почему суровый диктатор не позволил своим подручным расправиться с независимым художником, явно не вписывающимся в рамки сконструированной двумя вождями эпохи? На этот счёт предположений множество, от боязни Сталина нежелательной для него реакции мирового общественного мнения до обычной человеческой слабости, которую проявил несостоявшийся поэт к состоявшемуся. Может быть, в голове вождя мелькали подобные мысли и чувства. Ничто человеческое не было ему чуждо. Но дело не в Сталине и не в особой везучести Пастернака или его врождённом беззлобии, под обаяние которого подпал даже жестокий коммунистический самодержец. Мне думается, Сталин инстинктивно чувствовал границы своей власти, а также хорошо понимал, что управа есть на всех. Он умел, как, может быть, никто из предшественников-самодержцев, вовремя остановиться. Именно поэтому он, несмотря на подстрекательства своего репрессивного аппарата не трогал тех деятелей искусства и культуры, которые идеологически явно не вписывались в контекст сурового времени, но которые с его точки зрения обладали большим талантом и мастерством ( вот почему он в первую очередь спросил Пастернака , просившего за Мандельштама, угодившего в лагерь:»Он мастер?»).Это свойство Сталина, напряженно слушавшего зовы времени и умеющего предвидеть образы будущего в полной мере проявилось в большой политике. Оттого споры вокруг советского диктатора разгораются с каждым годом. В 1944 он не последовал призывам своих генералов повернуть фронт на лояльную к Германии Турцию, хотя с точки зрения военной стратегии был близок к тому, чтобы осуществить вековую мечту российских самодержцев и вернуть Царьград, ставший Стамбулом. Советский вождь хорошо понимал, что при таком обороте событий многочисленные недруги СССР очень скоро превратят СССР из жертвы в агрессора. Взяв Берлин в сорок пятом, Сталин имел все шансы продолжить победный марш до Лондона и Лиссабона, на что толкали генералиссимуса некоторые горячие головы. Появление атомной бомбы поставило крест и на войнах и на культе тоталитарной эпохи. Это понял кремлёвский диктатор, заговоривший о необходимости «поднять знамя демократии, затоптанное империалистами» и форсировавший одновременно ядерный противовес США.

Свои границы, таким образом, в пределах Божественного соизволения остро чувствовали оба: и недоучившийся семинарист, вознесённый на вершину земной власти, и образованный христианин-художник, попавший волей судьбы под суровую руку харизматичного семинариста.

Слово «харизма» сегодня вошло в моду. Чуть ли не каждому удачливому политику, предпринимателю, даже поп-звезде навешивают ярлык харизматика, как некую милость, якобы дарованную «высшими силами» непонятно зачем и за что. Возвращаются времена вульгарного язычества. Все теперь знают, что инобытие есть, что оно влияет на земную жизнь хорошо или дурно. Со Сталиным современные СМИ разобрались быстро: он действовал по наущению дьявола. Тем более, что сам Пастернак называл кремлёвского вождя «дохристианским титаном». Ну, а истинный поэт руководим если не Иисусом Христом, то, по меньшей мере, его ангелами.
Между тем, подлинная религиозность предполагает не только ведомость человека Высшими Силами, но и прежде всего пробуждение в нём таковых собственных, чем всю жизнь занимался Пастернак. Человек есть подобие Божье, говорит Ветхий Завет, и Новый подтверждает эту истину устами Иисуса Христа: «Вы – боги». Боги потенциальные, пока человек этого не знает, пребываю в дремлющем религиозном состоянии, и реальные - когда, не спит. В этом разница между личностью заурядной и Сократом. Сократ прислушивался к своему внутреннему «даймонию», строго следовал его указаниям, тогда как мы сплошь да рядом не обращаем внимания на Голос Бога в нас. Внутренний бог каждого человека есть совесть, понимаемая не только как привычка поступать хорошо или дурно, но в точном этимологическом смысле слова, как со-весть, то есть со-знание. Рядовой человек начиняет сознание информацией, полученной извне, из книг или от других людей. Для него Голос Бога - мистика, интуиция, нечто завлекательное, но не вписанное в обиход. Для гения Знание и Бог одно и то же, собственное причастие к Богу, со-Знание, или со-Божие, являющееся главной частью жизненного обихода.

Сталин на глазах Пастернака тридцать лет успешно правил страной, совершал невиданные в истории опыты, и всё ему сходило с рук. В том числе справился с высоколобой, изощрённой оппозицией руками самих оппозиционеров. Откуда такая удачливость? Помощь дьявола? Но кто тогда помогал Троцкому, Гитлеру? Или же дьявол безнадёжный идиот, веками занимающийся самоедством. Но, может быть, Господь Бог вовсе не милосердный правитель мира, как его трактует обиходная традиция, но мир и меч одновременно? Разве может Хозяин Вселенной иметь равноценную оппозицию в лице другого Хозяина? Как вверху, так и внизу. Подобные мысли невольно приходят в голову, когда оцениваешь некоторые творческие и житейские поступки Пастернаку в сталинское время. 20 июня 1949 года Пастернак пишет руководителю СП СССР А.А. Фадееву: «Страх быть слопанным никогда не заменял мне логики и не управлял моими мозгами. Народу слопано так неисчислимо много, что готовность быть слопанным, как допущение, никогда меня не оставляет». Виртуальной, как теперь принято говорить, готовности Пастернака пойти на смерть было для пространства достаточно, чтобы не превращать её в действительную. Пастернак был первым кто, воспел советского вождя в стихах. 1 января 1936 года в газете «Известия» на первой полосе красной краской было напечатано знаменитое обращение вождя: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее», а на пятой полосе опубликованы два стихотворения Бориса Пастернака «Я понял: всё живо...» и «Мне по душе строптивый норов...» В них замысловато, но искренно «гений слова» выражает свою признательность «гению поступка».

А в те же дни на расстояньи
За древней каменной стеной
Живет не человек - деянье:
Поступок ростом с шар земной...

В собраньи сказок и реликвий,
Кремлем плывущих над Москвой
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.

И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.

Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.

Во втором известинском стихотворении апология кремлёвского вождя достигает ещё больших размеров.

Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска.
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко…
Глазами Сталина раздвинута гора,
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера
До солнца борозды от плуга исполина.

Мало того, что Пастернак был пионером поэтической сталинианы, подобных апологетических строк о кремлёвском вожде не писал потом никто, от Исаковского до Ахматовой и перетрухнувшего после первой ссылки Мандельштама. Здесь нужно основательно войти в евангельский дух романа Пастернака, чтобы оценить такую, например, строчку, как «должник сильнее иска». Ведь это же отзвук «Отче наш» - «И прости нам долги наши, яко же и мы прощаем должником нашим». Так обращается рядовой христианин к Господу. А Сталин в глазах Пастернака оказывается сильнее Господнего «иска», предъявленного «буграм голов». Дважды имя вождя ассоциируется с «горой». В первом случае «с трибуны, как с горы» комментарии не нужны, но к строчке «глазами Сталина раздвинута гора» явно напрашивается евангельская параллель об огромной мощи веры, которая способна передвигать горы. Нет никакого сомнения, что Пастернак относился к Сталину, как Божьему помазаннику, благоговейно. Б.Л. был, конечно, осторожен, часто шёл на компромиссы, но никогда не терял при этом достоинства и не переходил черту, отделяющую осторожность от приспособленчества. Приписывать писателю политическую мимикрию, как это делают некоторые литературоведы, может свидетельствовать лишь об одном – их желании подогнать великого писателя «под себя».
Сказанное, мне кажется, объясняет поведение Пастернака во время известного телефонного разговора с кремлёвским диктатором. Поведение, за которое поэт не однажды себя потом казнил. Разговор в своё время не был никем застенографирован, поэтому известны его различные варианты, вольно транслируемые литературоведами. Но ключевых моменты краткой телефонной беседы повторяют все исследователи. Мы их и напомним.
Как известно, Пастернак вступился в 1934 году за арестованного Осипа Мандельштама, написал ходатайство в Кремль Бухарину, а тот попросил Сталина, присоединив к своей просьбе ходатайство Пастернака смягчить участь Мандельштама, арестованного за резко критические стихи о вожде. Вот они.

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина,
И широкая грудь осетина.

Мандельштам за свой стихотворный памфлет поплатился ссылкой в небольшой городок на севере Урала. Там запаниковал, покушался на самоубийство. Ходатайство Бухарина-Пастернака о помиловании пришло во время. Сталин позвонил Пастернаку, сообщил, что судьба Мандельштама будет смягчена, а затем неожиданно спросил: «Кто он вам, личный друг?» Пастернак пробормотал нечто вроде: нет, не друг. «Мастер?» Пастернак снова уклонился в сторону; «Дело не в мастерстве». В ответ последовало решительное недоумение: «Почему же просите за него, если не мастер и не друг? Мы своих друзей защищаем до конца» Почувствовав, что дал промашку, Б.Л. решил исправить положение: «По телефону всего не скажешь, я бы хотел встретиться с вами лично и поговорить». Последовал вопрос: «О чём?» И тут Пастернак допустил вторую оплошность, сказав: «О жизни и смерти». Сталин положил трубку. Б.Л. пробовал возобновить прерванную телефонную беседу, вновь звонил в Кремль, но дважды нарывался на холодный ответ Поскрёбышева: «Товарищ Сталин занят». Вокруг этого разговора в исследованиях о Пастернаке существует множество пересудов от похвал за мужество до упрёков в малодушии. Не было ни того, ни другого. Пастернак вёл себя в разговоре со Сталиным вполне искренне, чистосердечно полагая, что проблемы жизни и смерти, которые так занимали его самого, могут быть интересны генсеку, и не лгал, говоря, что Мандельштам не принадлежит к числу его друзей. Слишком уж разными были они и как поэты и как люди.

Пастернак тяготел к семье, к социуму, к налаженному быту, к тому, что Пушкин определил строками: «мой идеал теперь хозяйка, мои желания покой, да щей горшок, да сам большой». Вечно бунтующего, хаотичного, вздорного Мандельштама влекли то «Гомер»с «тугими парусами», то на худой конец «черри-бренди» - этот непонятный вишнёвый суррогат коньяка. Он мог публично влепить пощёчину преуспевающему Алексею Толстому, который и за границей попивал коньяки натуральные, и в СССР – лучшие. Пастернак упрямо шёл от «Марбурга» к России, от хаоса к гармонии, от сложности к «неслыханной простоте», добавим к простоте евангельской. Мандельштам весь в прошлом, сначала в европейском, затем в ветхозаветном и, наконец, в хаотических первых днях творения по Ламарку.

Если всё живое лишь помарка,
За короткий вымороченный день
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.

К кольчецам спущусь и к усоногим,
Прошуршав средь ящериц и змей,
По упругим сходням, по излогам
Сокращусь, исчезну, как протей.

Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.

Некоторые критики рассматривают стихотворение «Ламарк», как общее движение советской России вниз, как «хронику» сталинского «расчеловечивания государства» (Ю. Карякин). Но дело, очевидно, не в политике. Стихотворение «Ламарк», скорее, перекликается по ощущению жизни с «Превращением» Кафки. Это трагедия Агасфера, отсутствие «почвы и судьбы», которые спасают «раба», когда «кончается искусство». Пастернака выручала безоговорочная преданность России и внутренняя твердыня его христианства. Мандельштам же в жестокие сталинские времена завис на полной безрелигиозности, он не мог опереться даже на иудаизм. Хотя допускал порой весьма экстравагантные и маловразумительные эскапады, вроде этой: «Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе и в особенности в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь. Моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей, бунтует против вороватой цыганщины писательского племени».
Переведенный по распоряжению Сталина из уральской Чердыни на поселение в Воронеж опальный поэт стал писать восторженные оды вождю и даже упрекал Пастернака в недостаточное любви к Сталину. Хозяин Кремля, по одним сведениям, потерял интерес к автору од, по другим - ознакомившись ними, усмотрел в новых поэтических опытах Мандельштама заурядное лицедейство, презрительно усмехнулся:
- Ничего не понял, отправьте его дальше.

Дальше была пересыльная тюрьма на Дальнем Востоке и гибель в ней. Дмитрий Быков в своей многословной, хорошо документированной биографии Бориса Пастернака, сравнивая судьбы обоих поэтов, говорит, касаясь стихотворения «Ламарк»: «Этот страшный финальный образ – «зелёная могила» болотной ряски, миллионы зыблющихся, колеблющихся микроорганизмов, лишённых речи и мысли, - оказались пророческими, и, увы, в биографическом смысле. Весь воронежский период Мандельштама, с редкими островками чудесной гармонии, - именно логическое продолжение спуска в себя, к атому, к последней недробимой частице, мучительный провал в хаос, в зыбь». И далее: «Пастернаковский вектор противоположен. Если у Мандельштама под классической ясностью шевелится хаос, то у Пастернака даже и в самой бурной лирике, в отчаянии…слышится редкостная гармония и абсолютной здоровье». Здесь всё верно за исключением мандельштамовской атомической безнадёги. Мандельштам шёл к тому же, в чём раньше определился Пастернак. Потому что атом души, последняя «недробимая» (по Быкову) частица человека - это царство Божие внутри нас, «горчичное зерно» Иисуса Христа, к которому Мандельштам тоже инстинктивно пробивался через все свои житейские зигзаги. Он страдал в обыкновенной жизни не меньше, чем в лагере. А искренние поиски истины и страдания никогда не бывают бесплодными, не заводят в тупик и хаос, но вознаграждаются тем, что христианин называет спасением. Как большой художник, Мандельштам был по-детски искренен, даже когда писал благодарные стихи Сталину. В поэте не было лицедейства. Все мучения его именно в безрелигиозности, а также от задержки в инфантильном эгоизме, в претензиях на избранность, чего совершенно лишён Пастернак.

Оба они, и Пастернак, и Мандельштам гениально чуяли первозданную основу жизни – хаос. Это свойство всех гениев. Но для Мандельштама такое зрение ласточки, «забывшей слова», по его собственному выражению, было мучительным. Хаос довлел над поэтом, безрелигиозность загоняла в тупик. Для Пастернака хаос – материал для поэта-сотрудника и сотворца Бога. Отсюда радостное ощущение жизни у одного художника и мучительное у другого. При общем понимании трагизма её.
Приходится так подробно останавливаться на сопоставлении двух поэтов, потому что без этого не вполне понятны искренняя заинтересованность Пастернака в судьбе Мандельштама и его призывы к еврейской ассимиляции.

Пастернака травил не меньше, чем Мандельштама, Булгакова или Шолохова. Судьба больших художников очень редко складывается благополучно, даже если они вполне лояльны к существующему режиму, а режим мягок. Пастернак жил и творил в беспрецедентно жестокую эпоху, эксцессы которой, как правило, относят лишь на счёт Сталину. Прозорливость художника не позволил Пастернаку вписаться в хор критиков кремлёвского вождя после его смерти, он слишком хорошо понимал особенности времени и не присоединился к крикунам. Феномен Сталина возник на волне обуздания нашей революции, как явления Кромвеля и Наполеона вынырнули, на волнах - английской и французской. Русская революция оказалась по масштабам не сравнимой с европейскими, отсюда численная несопоставимость наших жертв с теми, что принесли на революционный алтарь западные диктаторы. Энергию взбунтовавшейся черни французский император направил на внешние завоевания, где она заплатила за развязанный террор миллионом голов. Сталин сводил кармические счеты нашей революции расстрелами и трудом узников концлагерей на грандиозных советских стройках. «Какой мерой вы мерили людям, такой и вам отмерялось». Эти евангельские слова вполне можно отнести к организаторам русского революционного террора, в том числе казачьего холокоста. В 37-м году у нас и в гитлеровской Германии они сами попали под каток исторического возмездия.

Конечно, в сталинских мясорубках 30-х годов погибло много невинных людей. Земной суд не столь точен, как Божеский. Но тот факт, что Сталин был орудием Бога, не вызывал у Пастернака сомнения. Поэт называл этой «тайной». В одном из своих писем вождю он писал: «Пишу Вам, повинуясь чему-то тайному что, помимо всем понятного и всеми разделяемого, привязывает меня к Вам…Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам Б. Пастернак». Комментируя письмо, Д. Быков замечает: «Письмо даёт наглядное представление не только о состоянии Пастернака, но и о тяжелейшем психическом мороке, овладевшем страной. Если Булгаков в предсмертном бреду беседовал со Сталиным, стоящим среди каких-то «белых камней», если сотни репрессированных или замерших в ожидании ареста писателей и неписателей отправляли в Кремль слёзные, умоляющие влюблённые письма, - чего было ждать от Пастернака, человека с выдающимися способностями чувствовать воздух эпохи?». Ну ладно, Пастернак писал под давлением «воздуха эпохи», а под каким давлением давал Черчилль свою характеристику советскому вождю в Лондоне на заседании английского парламента, посвящённого(!) восьмидесятилетии со дня рождения И.В. Сталина? Почему весьма далёкий от симпатий к советской власти Владимир Набоков пропел настоящий гимн кремлёвскому вождю и тому, разделив панегирик английского премьера. «Не зря старая лиса Черчилль, кремень-бритт, вознамерившийся встретить императора (Сталина) сидя, вскочил и вытянулся, словно юный кадет, под воздействием «неведомой силы», ударившей из жёлтых тигриных глаз ( цитирую по: А. Бушков «Россия, которой не было». Красноярск, 1999, с. 451-453).

Вот еще одна малоизвестная оценка Сталина, принадлежащая отнюдь не поклоннику СССР и человеку несопоставимому по калибру ни с Черчиллем, ни тем более со Сталиным. Речь идёт об А.Ф. Керенском, жившем после революции в Соединённых Штатах. «Великий человек. Двое таких было: Петр Первый и он. Оба сделали Россию державою. Только деспотизм способен из хаоса и нищеты сделать нечто великое. Добром в политике ничего не добьешься. Я слишком поздно это понял. Насилие, железная дисциплина, но ради высокой цели можно и пострадать. Россия пребывала в спячке, он пробудил ее... Индустриальный гигант, военный колосс. Это его заслуга. Провел народ сквозь ад и вернул ему чувство собственного достоинства. Ныне каждый вынужден считаться с Россией».

Пастернак, как человек не просто верующий, но глубоко религиозный, солидарен в оценке Сталина также и с выдающимися деятелями православия. Оказывается, и наша церковь в лице её лучших представителей имеет о советском вожде представление, отличное от «либерального». Вот одно из них: «Теперь я хочу припомнить, что наши Патриархи, особенно Сергий и Алексий, называли Сталина богоданным вождем. К ним присоединялись и другие, к примеру, такие, как крупный ученый и богослов архиепископ Лука Войно-Ясенецкий. Кстати, сидевший при Сталине, но это не помешало ему назвать Сталина богоданным. Да, Сталин нам был дан Богом, он создал такую державу, которую сколько ни разваливают, а не могут до конца развалить по сию пору. И поверженной ее боятся хваленые капиталистические страны. И то, над чем смеялись постоянно: Мол, Царь Петр прорубил окно в Европу, а Сталин закрыл ее. Значит, правильно делал (мы далеки от мысли - чтоб не сообщаться с Западом), при нем мы не видели такого морального разложения, такой преступности, которую видим сейчас, когда сняли эту решетку». Это слова священника Дмитрия Дудко, прошедший в своё время через сталинские репрессии.

Если бы Пастернак был из числа тех, кто реагировал на эпоху в соответствии с очередным «мороком», он вряд ли посвятил теме смерти диктатора, когда «морок» прошёл, такие строки: «Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворённого начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа». Потом, когда Хрущёв в известном докладе в соответствии с новым «мороком» грубо развенчал покойного вождя, Пастернак не поддался соблазну прогнуться вместе с новым колебанием «генеральной линии», сумел сохранить благородство по отношению к тому, кто вооружил его «охранной грамотой» против атак чекистов, сделал великим поэтом и выразителем эпохи.

Примерно также вёл себя в это время Шолохов. И верующий, и атеист - две выдающиеся личности своего беспрецедентного времени - поклонились предтече ещё более невиданной эпохи, которую нам только предстоит пережить. «Спасибо предтечам, спасибо вождям, не тем же, так нечем отплачивать нам». Смысл этих строк Бориса Леонидовича, обычно цитируемых с иронией, нам ещё предстоит оценить, когда будет разыгран последний акт драмы перехода к Новой Земле под Новым Небом.

ХРИСТИАНСТВО ПОЭТА

Толстовских созвучий Пастернака мы коснулись выше, теперь об отличиях. Пастернаку при всём преклонении перед жизненным и творческим подвигом графа-мужика был чужд его антицерковный, обличительный пафос. Поэт не критиковал церковь ни в своих сочинениях, ни в устных разговорах, хотя, судя по некоторым свидетельствам, относился к ней довольно прохладно, бывал в храмах редко, обряды соблюдал не слишком ревностно.
Как же выглядит это «мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское или толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным»? «Немного иное, чем квакерское» – значит в основе всё-таки квакерское, то есть путь к Богу напрямую, минуя церковь, без её поводырей и посредников, через постижение внутреннего Света, внутреннего Христа. Такого постижения квакеры достигали, вводя себя в особое молитвенное состояние молчания, вызывающего священный «трепет». В то же время квакеры без особого трепета относились к Священному Писанию именно потому, что оно, по их мнению, лишь свидетельство, книжная регистрация прямых контактов с Богом, а не сами контакты. Не было священного трепета к Писанию и у Толстого, он написал, как известно, собственное Евангелие, выстраивая свои отношения с Богом на «равноапостольских» основаниях». Ничего подобного Пастернак себе не позволял. То есть Пастернак мог в чём-то не соглашаться с церковной догматикой, с Толстым или с Джорджем Фоксом, основателем квакерского движения, но авторитет Евангелия и христианская традиция были для него был незыблемы.

Теперь о христианстве поэта, «идущем от других сторон Евангелия в придачу к нравственным». У биографа поэта Д.Быкова есть тонкое замечание, что Пастернак не считал ум самым сильным своим качеством. Не вызывает сомнения, что это от желания слить свою душу с народом, чей любимый герой - Иван-дурак. Но ум ещё и главный враг православного подвижника, назойливая помеха на пути к Богу. В исихазме, монашеской практике православия, искателю Бога рекомендуется погашение блужданий ума путём «сведения» его в сердце. Возможно, Пастернак пришёл к христианской практике безмолвного просветления интуитивно, через молчаливое общение с природой (исихия – тишина, безмолвие). Ведь мотив такого общения проходит сквозь всю лирику Б.Л. Может быть, к исихазму подтолкнули книги «Добротолюбия». Почти безвылазное сидение поэта в переделкинской келье, в «норе засыпанной крупой» даёт основание для такого предположения. Как бы там ни было, Пастернака упрекали именно в сознательном затворничестве, в том, что он плохо знает жизнь, не участвует в писательских бригадах, которые ездили на коммунистические стройки и т.д. Но Шолохов тоже предпочитал не участвовать в общественных кампаниях советских литераторов, отсиживаясь в Вёшенской. Да и сам хозяин страны руководил ею преимущественно из Кунцева.
Как уже говорилось, самая сильная глава «Доктора Живаго» - семнадцатая, стихотворная. Здесь лучшего всего изложена суть христианских воззрений поэта. Это гимн жизни, Богу-природе, женщине, Иисусу Христу, сливающихся в одну общую чудную песню о России. В этой главе Пастернак поднимается до пушкинско-есенинских высот русской и мировой поэзии. Вслед за часто цитируемым «Гамлетом» идёт не менее великолепный «Март».

Солнце греет до седьмого пота,
И бушует, одурев, овраг.
Как у дюжей скотницы работа,
Дело у весны кипит в руках.

Чахнет снег и болен малокровьем
В веточках бессильно синих жил.
Но дымится жизнь в хлеву коровьем,
И здоровьем пышут зубья вил.

Эти ночи, эти дни и ночи!
Дробь капелей в середине дня,
Кровельных сосулек худосочье,
Ручейков бессонных болтовня!

Настежь все, конюшня и коровник,
Голуби в снегу клюют овёс,
И всего живитель и виновник, -
Пахнет свежим воздухом навоз.

Мы жалуемся: как не хватает сегодня русской поэзии да и всей нашей жизни пушкинского здорового мироощущения. К этому пожеланию можно добавить: также здоровья пастернаковского.
Назвать христианство поэта пантеизмом язык не повернётся, оно поверх всяческих измов и философских категорий, оно суть души Пастернака. Можно понять, почему он, глубокий мыслитель смолоду, не остался в Марбурге у Когена, хотя вполне смог бы сделать там карьеру профессионального философа и даже основать собственную философскую школу. Поскольку умел полемизировать с марбургским мэтром и удостоился за оригинальность взглядов его похвалы. Но поэзия потеряла бы в этом случае великого христианского лирика.

Порвав с Марбургом, с философией Б.Л., тем не менее, не простился. Наоборот она в его творчестве расцвела, работа ума согрелась могучим трудом чувств. Здесь уместно остановится на одной из граней, отличающей русское православие от западного католичества. Богословы сводят всё к разночтению в толковании догмата о нисхождение Святого духа - кто источник, только Отец Небесный или также и Сын? Такая постановка вопроса таит в себе некое глубокое различие в религиозных исканиях Запада и Востока. Православные исихасты низводили Святой Дух в сердце именем Иисуса Христа, оживляя таким образом безличное христианское доктринёрство, которое в конце концов и убило католичество. На Западе философия с 19 века полностью заменила религию.

Доктринёрства было немало и в нашей церкви. Но Россия никогда не порывала с Иисусом Христом. Весь девятнадцатый и начало двадцатого века в истории русской мысли шёл под знаком более глубокого осмысления Его Заповедей. И сегодня все чаще можно встретить мнение, что советская власть, как это ни парадоксально, несмотря на все свои атеистические эксцессы, была своеобразной попыткой утвердить христианский нравственный кодекс тоталитарным путём. В этом особенности русского православия, оно не только в церкви, оно в русской культуре, в нашей крови. Отсюда же особенности развития русской мысли. Россия не создала никаких самостоятельных философских школ и систем, философские искания включены, как правило, в ткань художественных произведений великих русских художников. Но как философы, Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, М.А. Булгаков нисколько не уступают, скажем, Гегелю и Канту, даже превосходят их глубиной интуитивных прорывов.
В данном выше великом ряду можно с полным правом поставить имя Пастернака. И как писателя и как религиозного подвижника. Прав был Варлам Шаламов, заявивший, как уже упоминалось: ещё два-три романа, подобных «Доктору Живаго», и русская литература будет спасена. Эти три спасительных кита были созданы именно в сталинскую эпоху: «Тихий Дон», «Мастер и Маргарита», «Доктор Живаго».

В системе христианских ценностей Пастернака наряду с природой и Иисусом Христом стоит женщина. У некоторых критиков «Доктора Живаго» этот факт вызывает недоумение, порой усмешку. На каком основании? Ведь согласно церковной традиции, женщина - орудие греха. А христианин Пастернак назвал революцию 1917 г. мщением за поругание женщины. Вообще факт обожения Пастернаком женщины, даже падшей, иногда называют юродством.

Пастернак-христианин решительно порывает с представлением рассматривать интимные отношения мужчины и женщины, как грех. Для него акт продолжения жизни, наоборот, – высшая святость, разумеется, если интимные отношения согреты любовью и лишены пошлости. Поэт не вступает в полемику с церковью на тему первородного греха, нет. Для него постулат святости половых отношений – непреложный, интуитивно прочувствованный факт, так же как опошление и унижение женщины не просто грех, но преступление против Бога и природы. И разве сегодня мы не убеждаемся в христианской, именно христианской правоте поэта?
Стихи, посвящённые Христу, Магдалине и всему связанному с евангельскими реалиями, поражают воображение силой чувств, точностью живописных деталей, Они, словно написаны рукой евангелиста. Поневоле приходится согласиться с восточной теорией перевоплощений – Пастернак словно присутствовал и участвовал одной из прошлых жизней в мистерии Христа.

В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной
Он им сказал: «душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со мной».

…Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь как смертные, как мы.

Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.

И, глядя в эти чёрные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом он просил Отца.

Обратим внимание на строки: «Он отказался от противоборства…». Явная перекличка с «Августом», где сам поэт прощается «с творчеством и чудотворством», и - с «Гамлетом», где «продуман распорядок действий». Христос для Пастернака не далёкий Бог, но живая суть каждого человека, суть, спрятанная в его сердце. Дойти же до сути можно лишь через жертву.
Здесь ключ к пониманию «Доктора Живаго», к сведению в нём счетов с «антихристианством», «еврейством» и всеми видами «интернационализма», под которыми Пастернак имел в виду прежде всего еврейское приспособленчество, или, говоря словечком из еврейского сленга - «жидоморство».

Кстати, Пастернаку при жизни многие его современники не очень-то верили, считая его именно талантливым приспособленцем, вроде Алексея Толстого. Не вполне доверяла Б.Л. Анна Ахматова, совсем не верил Сергей Есенин. С последним случались драки, о чём Пастернак сообщил в опубликованном варианте «Охранной грамоты», причины же драк раскрыл в черновиках этой автобиографической повести «…Не верил мне Есенин, он вообще отрицал меня, и для его антипатий имелось много врождённых оснований…Я не об антипатии, которую я принимал, как принимаю до крайности неудачную, совершенно мне не нужную и чуждую по духу частность моего рожденья, но о том, что когда в беседе я говорил то, что думал, Есенин считал это с моей стороны кокетством».

Так что «Доктор Живаго» был сведением жизненных счетов Пастернака во всех смыслах, в том числе и с молвой о гениальным дипломате, находившемся в особых отношениях с советским режимом. Пастернак глубже писателей-современников, глубже даже, чем М.А. Булгаков, оценил противоречивую «богоданность» советского режима и личности И.В. Сталина, именно с христианских позиций. Он принял «великолепную хирургию» Советов, по-христиански терпел главного Хирурга. Ведь истинный христианин принимает оба Завета, карающий Ветхий и проникнутый любовью Новый. Принимает один, но исполняет другой.