Художник и Поэт

Она венчает роман и оправдывает все его недостатки. В ней голос Б.Л. обретает небывалую поэтическую мощь, а стихи становятся в один ряд с вершинами мировой лирики. Именно здесь в наиболее полной форме воплотилась «ересь неслыханной простоты», к которой всю жизнь шёл поэт. Справедливости ради отметим, что и в ранних стихах, и в пору поэтической зрелости
усложнённая лирика Пастернака нередко являла прорывы прекрасной простоты. Сама усложнённость Б.Л. тоже чарует неожиданными образами, ибо сложность языка шла не от желания игры в мудрёность, но была выражением искреннего, мучительного, сладкого желания дойти до сути. Суть всегда величаво проста, простота «всего необходимей людям, но сложное понятней им». Очарование поэзии Пастернака именно в этом движении от мастерской красивости к безыскусной красоте.
Маяковский писал: «Теперь для меня равнодушная честь, что чудные рифмы рожу я, мне важно как можно почище уесть, уесть покрупнее буржуя. Пастернак двигался в том же направлении, что и его поэтический (не политический) кумир, минуя именно политические мели.
Его лирика развивалась этапами. Начиная новую поэтическую полосу, признавался, что какое-то время будет писать плохо. Действительно, в шедеврах мастера порой проскальзывает явная безвкусица.

Любить иных – тяжёлый крест,
А ты прекрасна, без извилин.
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.

Здесь вторая строка – пластмассовый «перл» в драгоценной оправе. Или уже цитированные строки: «Напрасно в дни Великого Совета…оставлена вакансия поэта, она опасна, если не пуста». С трудом понимаешь, что опасно - присутствие или отсутствие в эпохе поэта. Свои многие стихи Пастернак безжалостно чистил в последующих публикациях, освобождая от вычурности и мудрёности.
Поэтический итог «Доктора Живаго» лишен всего этого начисто. Форма стихов по-пушкински чеканна, содержание торжественно. А главное, чётко обозначен жизненный вектор Живаго-Пастернака – Христос.
Чем он был для автора стихов?
Трагические мотивы «Гамлета» о неотвратимости конца пути сменят второе стихотворение цикла - «Март».

Солнце греет до седьмого пота,
И бушует, одурев, овраг.
Как у дюжей скотницы работа,
Дело у весны кипит в руках.

Чахнет снег и болен малокровьем
В веточках бессильно синих жил.
Но дымится жизнь в хлеву коровьем,
И здоровьем пышут зубья вил.

Есть фотография Пастернака в кирзовых сапогах, копающего лопатой землю в дачном саду. По этому поводу Андрей Вознесенский, считающийся учеником Б.Л. , недоумевал: «Я видел его в обуви, которую постыдился бы надеть простой работяга». То, что для Вознесенского предмет стыда, для Пастернака – объект поклонения и обожания. «Дюжие скотницы», «ремесленники», «слесаря» именно объект обожания, даже не столько в смысле восхищения ими, сколько более тесного через них сближения с Богом. Ведь Сын плотника и сам отличный столяр тоже предпочитал работать с простонародьем, а не с интеллектуалами-фарисеями. Думаю, именно по этой причине сын художника и сам художник считал одной из главных задач преодолеть личный «избыточный» интеллектуализм.

Стихотворение «На Страстной» продолжает ту же тему весеннего торжества жизни, но здесь уже весна подаётся, как живой символ Пасхи, как символ служения природы тому, кто в человеческом теле утвердил идею вечного Воскресения.

Ещё земля голым-гола,
И ей ночами не в чем
Раскачивать колокола
И вторить с воли певчим.

И со страстного четверга
Вплоть до Страстной субботы
Вода буравит берега
И вьет водовороты..

И лес раздет и непокрыт,
И на Страстях Христовых,
Как строй молящихся, стоит
Толпой стволов сосновых.

Далее через «Белую ночь», «Весеннюю распутицу» «Лето в городе», «Хмель», «Бабье лето»» выходит на свадебное торжество в одиннадцатом стихотворении цикла, где вновь возникает тема Христа.

Жизнь ведь тоже только миг,
Только растворенье
Нас самих во всех других
Как бы им в даренье.

Даже в трагическом «Августе», где возвращаются мотивы «Гамлета»,
«казённой землемерше-смерти» неподвластен провидческий голос поэта. Вновь возникает идея отождествления поэта с Христом, когда во всем окружающем поэт видит его бессмертный Лик. Это не безликий пантеизм, это Вселенная, пронизанная личным Божеством. Как такое достигается?

Семнадцатая глава романа как раз и вводит в религиозную лабораторию Пастернака. Она сродни православно-исихастской, но дополнена творческим опытом поэта. Когда монах-исихаст годами погружает ум в сердце с помощью семисловия «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя», он добивается того, что видит лик Спасителя всюду. Исихаст пропитывается энергиями Христа, начинает сослужить Ему и вместе с Ним безмолвно служить миру. В случае Б.Л. такая служба дополнена поэтическим «творчеством и чудотворством».
Редко можно встретить в мировой литературе опыт, подобный Опыт Пастернака. Хвалу Богу и богам пели и до него. Но перекличка Христа внутреннего с Христом внешним, взгляд на природу, женщину, наконец, на себя самого глазами внутреннего Христа – это делает творческий и религиозный опыт Б.Л. чрезвычайно созвучным нашей эпохе. Эпохе, когда нет задачи важнее, чем открыть глаза сердца, прорваться через множественный, но однообразный шум мира к Единому внутри и вне нас.

Были до Пастернака гении, начинавшие творческий путь с гениальной простоты. Были такие, кто, начиная с бледного подражания, заканчивал гениальной простотой. Наконец, были те, кто подобно Рильке, творили всю жизнь в гениальной усложнённости. Борис Пастернак сумел переплавить гениальную религиозную усложнённость в такую же простоту! Без опыта многолетней молитвы это, конечно, невозможно. Думаю, что многолетнее сидение в Переделкине сослужило поэту хорошую службу. Как строгое затворничество помогает монаху-столпнику войти в непосредственный контакт с Богом. Впрочем, это мои предположения. Сам Пастернак говорил, что на даче курил с Байроном, пил с Эдгаром По, а также «жизнь, как Лермонтова дрожь, как губы в вермут окунал». Причина скрытности понятна: Иисус Христос рекомендовал молитву творить тайно.
Последние восемь стихотворений семнадцатой главы целиком посвящены Его мистерии. Здесь художественное зрение Пастернака достигает точности дежавю. «Рождественская звезда», «Дурные дни», «Магдалина», «Гефсиманский сад» написаны, словно очевидцем.

Он не оставил свидетельств о своих мистических встречах с Великим Образом. О такой встрече я услышал десять лет назад рассказ Бабы Вирса Сингха, современного святого Индии.
-Я видел Иисуса, Он разговаривал со мной больше часа. Он говорил: «Посмотри на меня, разве я похож на того скорбного Христа, которого часто изображают на иконах и картинах. Я давно забыл жестокую казнь, которой подвергли меня неразумные люди. Я люблю жизнь, люблю радость в глазах людей, песни на их устах, полноту жизни во всём и несу эту полноту миру».
Таков и Христос семнадцатой главы «Доктора Живаго». Возможно, с точки зрения церкви Он не каноничен, но поэту позволено впадать в «неслыханную ересь». Впрочем, в неё с точки зрения ортодоксов церкви, впадали и те, кто потом ею же были канонизированы, например Франциск Ассизский или Серафим Саровский. Искания Бога далеко не всегда совместимы с догматами. Дух дышит, где хочет.

ПАСТЕРНАК ОБ АССИМИЛЯЦИИ ЕВРЕЕВ

Открытое неприятие своего национального происхождения, то, что Есенин принимал в Пастернаке за кокетство, будущий автор «Доктора Живаго» демонстрировал смолоду. В одном из ранних писем отцу прямо заявил, что рождение в семье евреев считает биологической ошибкой. Неизвестно, как реагировал на подобные откровения Леонид Пастернак. Отец поэта, хотя и не считал себя примерным приверженцем Талмуда, но от крещения, к которому его порой вынуждали обстоятельства, отказывался решительно.

Сын же однажды проговорился о тайном крещении няней. Так это или не так – факт спорный. Но о своём неприятии еврейства Борис Пастернак высказывался столь часто и в «Докторе Живаго», и в письмах, что обойти эту болезненную тему совершенно невозможно. Хотя обходят. Как это сделал, например, Д.С. Лихачёв в своём предисловии к пятитомнику Пастернака, изданном в1990 г. Впрочем, предоставим слово самим евреям.
«В отличие от отца, который всегда считал себя причастным еврейству, Пастернак свою национальную принадлежность с молодых лет расценивал как биологическую случайность, осложняющую его нравственные позиции и творческую судьбу. По собственному признанию, в 1910–12 гг., когда «вырабатывались корни... своеобразия... видения вещей, мира, жизни», он жил больше, чем когда-либо, «в христианском умонастроении» (письмо к Жаклин де Пруайар от 2 мая 1959 г.). Служа в 1916 г. на Урале заводским конторщиком, Пастернак по поводу опекавшего его инженера химического завода (впоследствии биохимика и профессора) Б. Збарского недоуменно писал отцу: «... настоящий, ультра настоящий еврей и не думающий никогда перестать быть им...» (Е. Пастернак. «Борис Пастернак. Материалы для биографии», М., 1989). На неудобства, которые ему причиняет его еврейство, Пастернак сетовал в письме М. Горькому от 7 января 1927 г., малознакомому М. Фроману (письмо от 17 июня 1927 г.), особенно часто в исповедальной переписке с двоюродной сестрой Ольгой Фрейденберг («Борис Пастернак. Переписка с Ольгой Фрейденберг», Н.-Й. — Лондон, 1981), а также в беседах (например, с драматургом А. Гладковым в Чистополе). Поэту мешало ощущение социальной и национальной отделенности от основной массы носителей родного ему языка, он завидовал тем, кто «Без тени чужеродья //Всем сердцем — с бедняком, //Всей кровию — в народе» («Путевые записки», 1936), признавал, что «В родню чужую втерся» (там же) и мечтал: «Родным войду в родной язык» («Любимая, молвы слащавой...», 1931). Это пространное извлечение сделано из «Еврейской электронной энциклопедии».

«Пастернак был русским патриотом. Он очень глубоко чувствовал свою историческую связь с родиной... страстное, почти всепоглощающее желание считаться русским писателем, чье корни ушли глубоко в русскую почву, было особенно заметно в его отрицательном отношению к своему еврейскому происхождению. Он не желал обсуждать этот вопрос - не то, что он смущался, нет, он просто этого не любил, ему хотелось, чтобы евреи ассимилировались и как народ исчезли бы. За исключением ближайших членов семьи, никакие родственники его не интересовали - ни в прошлом, ни в настоящем. Он говорил со мной как верующий (хоть и на свой лад) христианин. Всякое упоминание о евреях или Палестине, как я заметил, причиняло ему боль…»(Исайя Берлин, английский дипломат, встречавшийся с Пастернаком в 1945 г.)

В «Докторе Живаго» тему ассимиляции евреев Борис Пастернак провёл обоснованно и последовательно, главным образом устами товарища Юрия Живаго Михаила Гордона. Нет сомнения, что в монологи Гордона автор вложил собственные размышления о судьбах «избранного народа». Во-первых, потому что другой точки зрения на еврейский вопрос в романе не дано, во-вторых, в том же исповедальном письме О. Фрейденберг » по поводу будущего романа Пастернак недвусмысленно отвергает право и возможность «каких-то народов… после падения Римской империи... строить культуру на их сырой национальной сущности». О тех же «народах», а также их «сырой сущности» ещё резче высказывается Гордон: «С тех пор, как он себя помнил, он не переставал удивляться, как это при одинаковости рук и ног и общности языка и привычек можно быть не тем, что все, и притом чем-то таким, что нравится немногим, и чего не любят? Он не мог понять положения, при котором, если ты хуже других, ты не можешь приложить усилий, чтобы исправиться и стать лучше. Что значит быть евреем? Для чего это существует? Чем вознаграждается или оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя?» Вопросы задаёт сам себе мальчик Миша Гордон. А, став взрослым, формулирует их уже по-иному: « Как могли они (евреи) дать уйти от себя душе такой поглощающей красоты и силы (речь идёт о Христе), как могли думать, что рядом с ее торжеством и воцарением они останутся в виде пустой оболочки этого чуда, им однажды сброшенной?».

Бен-Гурион обвинил Пастернака в культурном антисемитизме. Первого израильского президента раздражало открытое нежелание поэта, еврея по крови, но русского по духу, участвовать в национальных конгрессах избранного народа, а также высказаться по поводу холокоста и возникшего на его волне государства Израиль. На то были свои причины, но антисемитом писатель никогда не был. Он вообще предпочитал неучастие в любых группировках, будь то клановых, литературных или партийных. Хотя к Пастернаку притягивались главным образом соплеменники-евреи, которые поднимали поэта на щит и лучше других знали ему цену. Но это, как раз и угнетало Бориса Пастернака - неужели пишу только для них? В подобной ситуации находился в своё время и Есенин, с недоумением признававшийся, что лучшие поклонники и пропагандисты его поэзии – еврейские девушки.
Цену своим друзьям Б.Л. знал хорошо: в тяжкую минуту предадут, и сам в шутливых строках как бы предупредил такое предательство:

Друзья, родные, милый хлам,
Вы времени пришлись по вкусу!
О, как я вас еще предам,
Глупцы, ничтожества и трусы.

Быть может, в этом Божий перст,
Что в жизни нет для вас дороги,
Как у преддверья министерств
Покорно обивать пороги.

«Милый хлам» всё же опередил поэта. Это подтвердило поведение целого ряда друзей Пастернака, когда случилась нобелевская драма.

Что же касается темы холокоста, то Пастернак не мог не припомнить резни казачества в годы Гражданской войны по приказу «комиссаров в пыльных шлемах». В результате только на Дону было уничтожен два миллиона человек. Как христианин автор «Доктора Живаго» знал мистическую цену «кровавой колошматины»: за всё приходится иногда двойной и тройной ценой. Наверное, здесь истоки молчания Б.Л. на тему холокоста, а также призыва к ассимиляции, которая по его убеждению в будущем неизбежна.

Неважно, на чём базируются предвидения Пастернака - на собственном прогностическом даре или же на Библии, но они совпадают также с пророчествами Серафима Саровского: «Евреи и славяне суть два народа судеб Божьих, сосуды и свидетели его, ковчеги нерушимые…За то, что евреи не приняли и не признали Господа Иисуса Христа, они рассеяны по лицу Земли. Но во времена Антихриста множество евреев обратится ко Христу, так как они признают, что ошибочно ожидаемый ими мессия не кто иной, как Тот, про которого Господь Иисус Христос сказал: «Я пришёл во имя Отца моего, и не приняли меня, иной придёт во имя Моё и примут Его». Итак, несмотря на великое их пред Богом преступление, евреи были и есть возлюбленный пред Богом народ, Славяне же любимы Богом за то, что до конца сохраняют истинную веру в Господа Иисуса Христа, Во времена Антихриста они совершенно отвергнут и не признают его мессией и за то удостоятся великого благодеяния Божия: будет всемогущественный язык на земле, и другого царства, более всемогущественного Русско-Славянского, не будет на земле».

Конечно, авторитет «своего» Пастернака, тем более «чужого» Серафима Саровского не указ для «избранного народа» слиться с русскими. Ассимиляция целого народа может произойти лишь по Воле Всевышнего и свободной воле большинства, составляющего нацию. Пока же христианские ценности в полной мере и по существу принимают лишь отдельные евреи-одиночки, выбираясь из-под власти племенного эгрегора, возникшего под знаком Золотого Тельца. Таких одиночек прошло по земле немало с тех пор, когда Моисей сошёл с горы Синай, чтобы дать скрижаль Закона, а увидел избранный народ, беснующийся вокруг золотого идола. Соответственно развернулась дальнейшая драматическая история евреев: с одной стороны, в ней участвуют мелкие лавочники и крупные денежные воротилы, стремящиеся на основе денег к мировому господству. С другой – этот народ дал миру пророков Ветхого Завета, обличающие беззаконников, и апостолов Завета Нового, Нострадамуса, Спинозу, Модильяни, Шостаковича, словом, всех тех, кто вошёл в пантеон мировой духовной и том числе христианской культуры, как её светочи. Этим вторым оба Завета сулят законное почётное место на новой Земле под Новым Небом, тогда как первым обещан крутой облом. Так рисует картину будущего мира Книга Книг, исповедником которой был Пастернак. Антисемитизм, приписываемый ему, в данном случае полностью исключается, поскольку судьбы людей и народов, как сказано в Библии, определены Всевышним. «Мне – отмщение, и Аз воздам». Также и назначение каждого народа в мировом человеческом концерте не может быть понято до конца индивидуальным сознанием человека, как бы такое сознание ни было велико.
Нам остаётся верить тому, чему верил Борис Пастернак – Новому Завету и его исполнителю Иисусу Христу, показавшему своим примером, что подлинная избранность не в высокомерном господстве над людьми, но в смиренном служении им; в самопожертвовании, а не в самоублажении. В русских Б.Л. увидел именно такой народ, готовый служить интересам других народов, даже ценой личных потерь и материального ущерба. Ассимиляция евреев по Пастернаку, таким образом, имеет в виду вовсе не кровное растворение, но уход от застарелого национального эгоизма, чего лишены русские, уход и освобождение от чрезмерного погружения в материальность.

Проблема ассимиляции, поставленная Пастернаком в «Докторе Живаго», конечно, касается некоторых незаживших ран избранного народа и поэтому болезненна для евреев. Не зря критики романа либо обходят её, либо упоминают вскользь, как причуду великого писателя. Между тем, Библия, Ветхий Завет которой, во всяком случае, Пятикнижие, – предмет поклонения верующих евреев, обронила фразу о том, что в будущем нынешнего разделения народов не будет, но будет «едино стадо и един Пастух». Так что Б.Л. в своём призыве опирался также на авторитет Писания.
Здесь уместно привлечь к пояснению проблемы некоторые моменты восточной метафизики. Позволю себе в данной связи личное отступление. Будучи в Индии, я задавал вопрос высоким учителям этой страны, как они видят будущую ассимиляцию народов в «едино стадо». Они ответили, что, по утверждению Вед, это не будет означать лишение людей национальной идентичности, но устранение в их характерах тех национальных перегородок, которые ведут к конфликтам и агрессии, Ибо грядущая эпоха вручит людям овладение духовными силами, несовместимыми с любыми видами насилия.

Согласно представлениям восточной космологии еврейский народ, как известно, рождён под знаком Сатурна – планеты символизирующей высокую разумность и одновременно грубую материальность. Недаром праздник евреев – суббота, день Сатурна. Моисей пришёл в одному из семитских племён не только затем, чтобы привить ему крайне необходимую идею единобожия, но также для преодоления тяги этого племени к грубой материальности, выраженной в поклонении Идолу золота. Что получилось – известно. Задачу Моисея продолжил Христос, «исполнивший» закон Первоучителя и дополнивший его новыми заповедями. Учение Христа, отвергнутое фарисеями, понесли в мир евреи-апостолы. Но тяга к «низкой материи», свойственная всем народам, но соединённая в этом с виртуозной изворотливостью никуда не делись. И воюя в истории с различными видами тоталитаризма, оставаясь, по словам Христа, бродильными дрожжами человеческой эволюции, многие евреи небезуспешно навязывают человечеству бесперспективную тотальную власть золотого Тельца.
Русский народ, сообщили мне индийские мудрецы, зародился под знаком Урана. Наступающий век Водолея, согласно пророчествам Вед, будет проходить под господством данной планеты, утверждающей в человеческих сердцах более высокую степень духовности. Это совсем не означает господство русских над другими народами или насильственное привитие миру русской ментальности. Речь идёт о том, что русских эгрегор жертвенности, бескорыстия, братства, продемонстрированный ими в истории, будет положен в основу грядущего «едина стада» - новой человеческой общности.

Какое отношение имеют данные космологические рассуждения к Книге книг, сурово осуждающей астрологов, звездочётов и всяких предсказателей судьбы? Такой вопрос задал я своим наставникам из Индии. Они ответили, что Веды тоже отвергают вульгарную астрологию, более того, напомнили мне пословицу: « звёзды управляют всеми людьми, но мудрые управляют звёздами». «Ваша Библия написана такими мудрыми, - сказали мне учителя Индии, - тем не менее, ваш Учитель Христос, являющийся также и нашим Учителем, говорит: в доме Отца Моего обителей много. Христос-солнце сияет для всего мира, а вот люди в подавляющем большинстве своём управляются «обителями» - Сатурном, Венерой, Юпитером, Ураном. Задача духовного развития человека постепенно, но полностью переподчинить это планетное влияние божественным лучам Христа- солнца».

Прошу простить и объект моего исследования – великого русского писателя, и христианина-читателя за «чужеземную интервенцию» в дух православия. Этот дух исповедую и я. Хотя понятие русского православия для меня гораздо шире церковного.

УХОД

Как уже говорилось выше, Анна Ахматова назвала судьбу Мандельштама идеальной для поэта. Конечно, в такой оценке отражены существенные мотивы собственного трагического мироощущения Анны Андреевны. В этом смысле между ней и Пастернаком целая стена, потому что автор «Доктора Живаго» со всеми своими затяжными депрессиями обладал несокрушимым запасом жизнелюбия и бодрости. При этом в самые тяжелые периоды жизни для страны или для него он чувствовал лекарство от депрессии именно в тяжести креста. Даже своё жизненное кредо он сформулировал Мандельштаму очень парадоксально: «Вам нужна свобода, а мне – несвобода». То есть всякие рамки стеснения понуждали поэта к преодолению их. Это не философский стоицизм, это, скорее, мощь растения пробивающего толщу бетона. Чисто русское качество!

Ахматову тоже спасала верность русскому началу, но в её жизненной позиции преобладал стоицизм, окрашенный, как уже говорилось, в мрачные тона. Мандельштама судьба лишила даже этого качества. Даже в условиях сравнительно благополучных, не только в ссылках он вёл себя одинаково по-детски, капризно, импульсивно. Поставив свой немалый талант в центр собственной вселенной, требовал такого же внимания к себе от всех остальных, В ресторан, где трапезовало «цыганское вороватое племя» писателей, не ходил, мог дать пощёчину за недостаток почтительности А. Толстому. Зато, попав в Чердынь, быстро скис, запаниковал, пытался покончить с собой, выбросившись из окна и отделавшись переломом руки. А когда его перевели в Воронеж, где обрёл сносные жизненные условия, принялся за написание стихотворных дифирамбов Сталину. Это не было лицемерием, это было его вполне искренней, ребяческой формой благодарности вождю через стихи. Поэзия для Мандельштама была единственной религией, которую он опять же по-детски навязывал всем встречным и поперечным. Будучи в Воронеже, даже в разговоре по телефону со своим чекистским опекуном читал ему стихи, а когда тот пытался перевести разговор на другую тему, сердито горячился: «Вы слушайте, слушайте…»
Пастернак, как и всякий большой художник, нередко проявлял простодушие. Но был куда взрослее не только Мандельштама, но и подавляющего числа своих современников. А ещё - ответственней. Для него целью искусства, да и всей жизни была самоотдача. Музе? Но Б.Л. редко пользовался этим словом. Для него, глубокого христианина, поэзия, на мой взгляд, была всё-таки вторична, первичен Христос. С помощью искусства художнику надлежит не спуститься, а подняться по «лестнице Ламарка», чью вершину венчает тот, кто смертью смерть попрал.

Уход Бориса Леонидовича описан основательно, и вряд ли можно добавить какие-то новые детали. А вот основной пафос «гибели всерьёз», на котором столь основательно настаивал автор «Доктора Живаго», почему-то до сих пор упрямо игнорируется. Много написано о том, что травля Пастернака в конце пятидесятых прикончила его, была причиной скоротечного ракового заболевания. Возможно причины болезни в травле, но ведь поэт предвидел такой свой конец и сознательно спровоцировал его.

Также пишут, что Пастернака вынудило отказаться от Нобелевской премии правительственное давление. Но какая цена стояла на кону. Поедешь за премией - не рассчитывай на возвращение домой – вопрос властями был поставлен именно так.. А Россия для Пастернака – коллективный Христос. Пишут, что Б.Л. долго колебался, советовался с семьёй, с Ивинской, ехать в Стокгольм или нет. Несомненно, такие сомнения и раздумья были, человек же! Однако письменные авторские свидетельства той драмы, которая развернулась вокруг «Доктора Живаго, полны спокойствия и надличной взвешенности решений, которую некоторые современники, даже благожелательно относящиеся к поэту, принимали за сатанинскую гордыню. Вот как оценил пафос романа и поведения его автора Василий Ливанов, длительное время ходивший в близких друзьях Б.Л.:
«Талант понимался Пастернаком не как дар Божий, а как существующее вне Божьих промыслов особое, исключительное качество личности, уравнивающее человека с Богом, дающее особые, исключительные нравственные права среди людей-толпы.

В таком понимании Христос – сын человеческий – является чем-то вроде старшего по талантливости и завидного по жертвенной судьбе и славе.
Пастернаковское христианство сродни лермонтовскому: «Я или Бог, или – никто».
«Моё христианство» Пастернак пытался воплотить в образе Юрия Живаго. Понятно, что краеугольным камнем такой веры является непомерная гордыня. И герой пастернаковского романа не что иное, как последовательное утверждение авторского эгоизма».

Примерно так же отозвался о «Докторе Живаго» другой «поклонник» Пастернака Константин Федин: «Роман гениальный, чрезвычайно эгоцентричный, гордый, сатанински надменный, изысканно простой и в то же время насквозь книжный». Биограф Пастернака Д. Быков замечает: «Как ни относись к Федину, а в прозе он понимал; характеристика верная». Что ж, Федин не однажды бывал в гостях у Б.Л., пил его вино, восхвалял его гений, но в решительную минуту с «большевистской прямотой», а также «не потупивши глаза и медный голос выковав, его подал он всё же за тот самый строгий выговор, что хоть и не положен и всё тому подобное, но раз уже предложен, то против неудобно». Вспомнились эти строки из стихотворения К. Симонова «Друг-приятель», опубликованные примерно в те же годы, что и роман. Константин Михайлович не числился в друзьях у Бориса Леонидовича, но вместе с Фединым и подавляющим большинством Союза писателей наказал «сатанинскую надменность» коллеги по всем стандартам эпохи.
Даже горячо преданная поэту без кавычек Ариадна Эфрон характеризует христианство Б.Л. следующими словами: «Необычайно добр и отзывчив был Пастернак – однако его доброта была лишь высшей формой эгоцентризма».

Иисус Христос сказал: «Возьми свой крест и иди за Мной». Поэт, последовавший рекомендации Спасителя, услышал окрики: «Как посмел, на чей пример замахнулся!»
Теперь, когда безбожная полоса в литературе и в обществе формально закончилась, мало что изменилось в оценке пастернаковской «гордыни», достаточна заглянуть на сайты, связанные с именем автора «Доктора Живаго». Не зря он заметил:

Мы Бога знаем только в переводе,
А подлинник немногим достижим.

Осенью 1952 года, за шесть лет до нобелевских мытарств, Б.Л. внезапно дома потерял сознание, и его увезли на скорой в Боткинскую больницу. По дороге случилась кровавая рвота. Свободным мест в кардиологическом отделении не оказалось, писателя поместили в больничном коридоре. По лицам обслуги Пастернак почувствовал, что надвигается смерть. И тут он испытал мгновенья экстаза, о которых потом писал Нине Табидзе, вдове его друга репрессированного грузинского поэта Николая Табидзе: «Господи, - шептал я,- благодарю тебя за то, что ты кладёшь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что твой язык – величественность и музыка, что ты сделал меня художником, что творчество – твоя школа, что всю жизнь ты готовил меня к этой ночи». И я ликовал и плакал от счастья».
Позднее эти эпистолярные признания поэт закрепил в стихах.

Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой

…О, Господи, как совершенны
Дела твои, - думал больной,
Постели и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О Боже волнения слёзы
Мешают мне видеть тебя.

Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень в футляр.

Если поэт чувствуeт себя драгоценным изделием в руках Бога, то это ли гордыня? И не вправе ли каждый из нас стремиться стать подобным изделием?
Тогда, в 1952 году смерть отступила так же внезапно, как навалилась. Когда жена пришла на следующее утро в Боткинскую больницу, она нашла Бориса Леонидовича вполне здоровым. Во всяком случае, он ни на что не жаловался, даже попросил не переводить его из коридора в палату, помня, что именно в коридоре испытал «пароксизм счастья», который некоторые биографы отнесли отчасти к « физиологической природе» поэта, отчасти к действию пантопона, инъекцию которого ему сделали.