Художник и Поэт

Чем громче о тебе галдёж,
Тем умолкай надменней.
Не довершай чужую ложь
Позором объяснений

Б.Пастернак

Минуло больше пятидесяти лет со времени опубликования cкандально знаменитого романа Пастернака, присуждения ему Нобелевской премии и страстей, развернувшихся вокруг этих двух событий. Приближаются также 110-летие со дня рождения и 50-летие со дня ухода автора романа. Поутихли страсти вокруг имени писателя, забываться стала книга. Точнее сказать, «Доктор Живаго» ушёл в память одних, как клевета на Октябрьскую революцию и на советскую власть, в сознание же других остался, как первая попытка либерального прорыва в советской литературе. Исповедальный, глубоко философский смысл произведения оказался не то, что за бортом исследований - его попросту грубо затмила политика. Повторилась, правда, с точностью наоборот история «Выбранных мест из переписки с друзьями», когда западники обвинили Гоголя в отступничестве от либеральных ценностей, а славянофилы приветствовали религиозно - патриотические и самодержавно-охранительные мотивы гоголевского сборника. Сам же Николай Васильевич с его поисками истины остался в стороне. Но если непонятый при жизни Гоголь, благодаря двухсотлетнему юбилейному вниманию, получил более или менее равновесную оценку, то с «Доктором Живаго» такого пока не произошло.
Почему? Мало времени на раздумья или проблемы, поставленные Пастернаком в романе, потеряли актуальность?

Вот как сформулировал эти проблемы сам автор в письме двоюродной сестре О. Фрейденберг от 13 октября 1946 года: «Я уже говорил тебе, что начал писать большой роман в прозе. Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального, подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса или Достоевского, — эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Я в ней свожу счеты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют еще после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности. Атмосфера вещи — мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское или толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным».
Оставим пока вне рассмотрения пастернаковскую художественную самооценку «это первая моя настоящая работа». Напомним, как встретили роман авторитетные современники в момент присуждения ему Нобелевской премии.

Владимир Набоков: «Это произведение Пастернака я считаю болезненным, бездарным, фальшивым».
Грэм Грин: «Мне роман показался нескладным, рассыпающимся, как колода карт».
Густав Герлинг, критик из западногерманского «Меркуре»:
«Роман Пастернака ни в коем случае нельзя считать полностью удавшимся произведением: он населён фигурами с очень слабо очерченной психологией, хаотичен в построении».
Андре Руссо: “Мне кажется, что реализм Пастернака... весьма недалёк от банальности и даже вульгарного натурализма. Как бы то ни было, в данном случае не ощущаешь той неодолимой силы, с какой обычно захватывают нас великие произведения...”.

А.Эфрон (дочь М. Цветаевой): «Теснота страшная, столько судеб, эпох, городов, лет, событий, страстей, совершенно лишённых необходимой кубатуры, воздуха. Герои буквально лбами сталкиваются в этой тесноте».
Л. Баткин (Израиль): «Доктор Живаго» — вещь провальная, если не на сто процентов, то по крайней мере с девятой главы второй книги…В книге нет ничего, что бы стоило любить, кроме пейзажей и стихов — или описания поэтической работы. Все остальное ложноклассицистические монологи героев, поставленные как диалоги во время глажения белья (излюбленная автором мизансцена). Это поистине роман без героя, без героев».
Михаил Шолохов: «Это бесформенное произведение, аморфная масса, не заслуживающая названия романа».

Можно понять упрёк Набокова в болезненности, видимо, автор «Лолиты» перепутал собственную склонность к педофилии со здоровой чувственностью Пастернака. Можно понять и оценку «Доктора Живаго» Шолоховым, исповедовавшим совсем иные творческие принципы. Не принимал же Толстой Шекспира, а Ахматова - Есенина. Но как быть с остальными, кто относился к Пастернаку дружески, с почитанием или во всяком случае сочувственно?
Многолетний друг Пастернака Варлам Шаламов писал в 1971 году: «Доктор Живаго» писался по писательским рецептам Толстого, а вышел роман-монолог, без «характеров» и прочих атрибутов романа ХIХ века… Художественный крах «Доктора Живаго» — это крах жанра. Жанр просто умер».

Ознакомившись с рукописью до публикации, Шаламов утверждал нечто совершенно иное: « Я давно уже не читал на русском языке чего-либо русского, соответствующего адекватно литературе Толстого, Чехова и Достоевского. «Доктор Живаго» лежит, безусловно, в этом большом плане... Еще два таких романа, и русская литература — спасена» (письмо Пастернаку, январь 1954 г.).
Обе оценки не противоречат самооценке своего детища Пастернаком, который, отвечая критикам, подчёркивал, что его интересуют не стиль, не жанровая законченность нового произведения, а «доходчивость». Автору «Доктора Живаго» хотелось, чтобы его роман читался «взахлёб» массовым читателем во всём мире. Но такого читателя книга тоже не обрёла.
Разброс цитируемых выше авторитетов, как мы видим, весьма велик, мнение же одно: ни «Диккенс», ни «Достоевский», ни «исторический образ России за последнее сорокапятилетие», согласно «протоколу намерений» Бориса Пастернака, не получились. Что же получилось? Неужели «Доктор Живаго» стал обладателем самой престижной в мире литературной премии исключительно по конъюнктурным соображениям, как очень насоливший СССР и его истории?

КАКАЯ ВЕЛИКОЛЕПНАЯ ХИРУРГИЯ!

Думаю, что соли, так раздражавшей в «Докторе Живаго» советских ортодоксов, было ничуть не больше, чем в «Тихом Доне». Оба романа подают революцию «голографически», объёмно, без крема, но и без дёгтя. Но взгляд Шолохова художнический, Пастернака исповеднический. Роман Шолохова – яркий, цветастый ковёр, читать его – наслаждение; книга Пастернака похожа на старый гобелен, краски тусклые, фактуру могут оценить лишь знатоки. Да и тем требуется немалое терпение, чтобы дочитать «Доктора» до конца.

Тем не менее, сопоставление двух выдающихся книг ХХ века вполне правомерно. Их герои Григорий Мелехов и Юрий Живаго – братья по духу, хотя воспитаны в разной среде. Мелехов – Гамлет из народа, Живаго – из интеллигенции. Мелехов проще и круче в поступках, Живаго утончённей в размышлениях и переживаниях. Но богатство души, глубокая человечность, страстность в желании через все противоречия эпохи «дойти до сути», даже ценой собственной гибели слишком очевидно связывает обоих русских гамлетов, попавших в водоворот революционной мясорубки,. В этом смысле, мне думается, по «Тихому Дону» и «Доктору Живаго» грядущие историки будут, в первую очередь, изучать эпоху, а уж потом по «красным колёсам» и другим сочинениям Солженицына. Там слишком много желчи.
Кстати, и линии жизни обоих художников, Пастернака и Шолохова в тридцатые годы похожи, оба вели себя независимо, не кривили душой, не участвовали в режимных кампаниях, наоборот умели постоять за ближних, за собственное достоинство, а главное, за истину, рискуя собственным бытием. Гамлетовское «быть или не быть» в советское время трактовали, как рефлексию малосильных интеллигентов, неспособных на решительные поступки. Пастернак восстановил облик подлинного Гамлета в своём великолепном переводе знаменитой пьесы Шекспира. И собственным поведением оправдал в русском интеллигенте то, что принимается за слабость.

«Доктор Живаго» был для Пастернака не художественной задачей, исполнение которой оценивается по эстетическим критериям, но персональным достижением, личным подвигом, самопреодолением, трансфигурацией, преображением. Это был религиозный, а не художественный опыт, экзистенциальный прорыв». (Л. Баткин)

Роман также невозможно понять и оценить вне контекста жизни и поэзии Пастернака. Оторванный от них, он действительно порой выглядит, как философская тягомотина с массой художественных просчётов и житейских нелепиц. Худшей услуги Борису Леонидовичу, чем вставить это его произведение в школьную программу, представить трудно. Навязанная школьникам «Война и мир» тоже в своё время надолго отбила у них вкус к Толстому именно из-за длинных философских пассажей. У Пастернака их больше. И это понятно, в его время вопрос «быть или не быть» стоял, как никогда, остро. А большая литература – это всегда опыт жизни, играющей со смертью и преодолевающей её. Для Пушкина такой опыт выразился в его двенадцати дуэлях, для Толстого – в пребывании под ядрами на Малаховом кургане, в результате чего двадцатидвухлетний молодой человек написал «Севастопольские рассказы. Хемингуэй в восемнадцать лет получил множественные осколочные ранения на Первой Мировой от снаряда, едва выжил и родился, как автор «Прощай оружие». Пастернак всю жизнь ходил на острие сталинского ножа, противостоя времени и воспевая его. Не будь такого противостояния-гимна, свались Борис Леонидович в ту или иную крайность, остался бы он в истории литературы в лучшем случае писателем второго разряда, как, например Зинаида Гиппиус или Алексей Толстой. Но сумел подняться на русское литературное небо как звезда первой величины, блеснув в нём и «романом-поступком», и поставив ослепительную точку циклом стихов о Христе.

Хотя Пастернак в упоминавшемся письме О. Фрейденберг, объясняя замысел романа, называл своё христианство не квакерским и не толстовским, с религиозностью Толстого его роднит слишком многое. Прежде всего «впадение» в «ересь неслыханной простоты», тяготение к народному мировоззрению, уход от искусства в проповедь, стремление возложить на собственные плечи страдальческий крест родной страны. Последнее у Толстого не получилось, а Пастернаку удалось. Известно, что Лев Николаевич в своих дневниковых записях не однажды выражал желание пострадать. Его резкие антиправительственные статьи имели кроме всего прочего тайную цель – сменить сытую и спокойную графскую жизнь на отсидку в тюрьме. Замысел Толстого разгадал Александр III, записавший в дневнике: «Напрасно он старается, мученика я из него не сделаю». Пастернака тоже угнетало относительное личное благополучие, на фоне сталинских чисток и арестов, так что одним из импульсов для опубликования «Доктора Живаго» был и этот – желание хотя бы в конце жизни оказаться в ряду страдальцев за правду. Надо знать настроения этой великолепной советской пары Пастернака и Ахматовой, по поводу которых в мемуарах и исследованиях пролито столько сочувственных слёз, чтобы не добавлять лишних. Если Пастернак считал своё страшное время благословенной небывальщиной, то Ахматова на вопрос какой она считает трагическую судьбу Мандельштама, ответила: «для поэта – идеальной». Когда в уже более спокойные советские времена Иосифа Бродского, которому она покровительствовала, сослали в деревню за «тунеядство», Ахматова заметила: «Рыжему очень повезло». Правда, у «Рыжего» обида взяла верх, он не сумел по достоинству оценить «подарок» власти, не воспользовался своим «везением», чтобы навсегда остаться в истории русской литературы. Разругался с режимом, потом с родиной, уехал за границу, объявил публично, что Россия «кончилась» в 19 веке», отрёкся от неё, стал писать стихи на английском. И, в конце концов, кончился сам, как человек и как русский поэт.

Для Ахматовой, как и для Пастернака, антирусские декларации были невозможны. Пастернак, всю сознательную жизнь комплексовавший по поводу своего еврейского происхождения, в одном из писем признался, что в возрасте двух лет был тайно от родителей крещён русской няней. Факт этот опровергли родственники поэта, но как бы то ни было, две святыни для Пастернака были неприкосновенны смолоду на всю жизнь – Иисус Христос и Россия. «Доктор Живаго» как раз и стал для автора наполовину исповедью, наполовину проповедью, где он на склоне лет, перед смертью захотел полностью растворить себя, свои религиозные и патриотические чувства, с одной стороны в России, с другой - в Христе.

Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колёс
Не читки требует с актёра,
А полной гибели всерьёз.

Эти две «наполовину» объясняют и противоречивость романа, и его недостатки, как они виделись большинству его критиков. Не обращая внимания на декларативность стиля, на однообразие языка героев, на несуразицы в датах и в деталях жизни, художник торопится (успеть – был один из главных жизненных принципов Пастернака) высказаться и оправдаться перед читателем за годы «безвременщины», когда в них царил чекистский скальпель. И убедить читателя, что жизнь меньше всего нуждается в искусственном хирургическом вмешательстве, ибо о своём выздоровлении она сама заботится. Таких парадоксов в «Докторе Живаго» полно, «христианство» Пастернака, словно забывает настоящую историю этого вероучения, построенного в Европе и в России великой кровью.
Но нет, не забывает. Балладу «Смерть сапёра», написанную в декабре 1943 году завершают такие программные для Б.Л. христианские строки:

Жить и сгорать у всех в обычае,
Но жизнь тогда лишь обессмертишь,
Когда ей к свету и величию
Своею жертвой путь прочертишь.

Сам поэт в войнах участия не принимал из-за хромоты ( в юности сломал ногу), выезжал на фронт лишь один раз в составе писательской бригады, но пишет о сапёре, как о товарище по оружию. А за сказанное Пастернак привык отвечать.

Его лирика 1941-45 годов мало оценена. Обычно этот период помянут в критике именами Твардовского, Симонова, Гудзенко, ещё несколькими именами тех, кто провёл войну на фронте. Между тем в годы войны поэтом создан целый ряд лирических шедевров. Кроме упомянутой «Смерти сапёра», это «Преследование», «Ожившая фреска», «Победитель», не говоря уже о «Бобыле» или «Памяти Марины Цветаевой».
Большому художнику всегда недостаточно слов, ему нужны поступки, свои война и мир. Вечными врагами Пастернака были фарисейство, низость, пошлость Он не мог по понятным причинам решиться на крутые оппозиционные шаги в 20-е, 30-е, 40-е годы. Борьба, загнанная внутрь души, пошла на пользу творчеству. Странные парадокс советского времени состоял в том, что суровые ограничения режима необычайно подняли русскую духовность. Чего стоил один поэтический букет: Есенин, Маяковский, Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Заболоцкий, Твардовский, не говоря уже о втором эшелоне поэтов, каждый из которых мог бы стать перворазрядным явлением, скажем в Соединённых Штатах Америки. А музыка, кино, балет… Советское время стало культурным апофеозом Русской империи, чего не мог не видеть и не понимать такой зоркий художник, как Борис Пастернак. Он и включил себя в этот апофеоз, никогда, впрочем, не впадая в сервильность, не подменяя службу прислужничеством.
Во второй половине 50-х годов солнце империи пошло на закат. В первую очередь сами власти устали от непомерного числа Вольф, излучаемого «сталинским солнцем». Культ «гения ограничения» заменило поклонение ограниченности. Чуткий Пастернак сразу отреагировал на этот факт стихами.

Культ личности забрызган грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Ещё по-прежнему в ходу.

И каждый день приносит тупо,
Так что и вправду невтерпёж,
Фотографические группы
Одних свиноподобных рож.

И культ злоречья и мещанства
Ещё по-прежнему в чести,
Так что стреляются от пьянства,
Не в силах этого снести

А потом была публикация романа, где автор свёл счёты опять-таки не с советской властью, а с вечными врагами всякого великого художника, перечисленными выше.
Свои взгляды Пастернак вложил в уста Юрия Живаго, Лары, Гордона, Евграфа, Веденяпина. И, уходя от «жанра», не скрывал этого. «Такого направления, которое представляет Веденяпин, в ту пору в философии не было. Я передал ему собственные взгляды». Даже в уста своего антипода Антипова-Стрельникова, которого за его свирепые расправы над белыми называли Расстрельниковым, Пастернак вложил личные раздумья о причинах, почему Бог допустил большевистский террор: «Так вот, видите ли, весь этот девятнадцатый век со всеми его революциями в Париже, несколько поколений русской эмиграции, начиная с Герцена, все задуманные цареубийства, неисполненные и приведенные в исполнение, все рабочее движение мира, весь марксизм в парламентах и университетах Европы, всю новую систему идей, новизну и быстроту умозаключений, насмешливость, всю во имя жалости выработанную вспомогательную безжалостность, все это впитал в себя и обобщенно выразил собою Ленин, чтобы олицетворенным возмездием за все содеянное обрушиться на старое».

Существует мнение, что Пастернак до поры, до времени скрывал
свои взгляды на революцию и её вождей, а при первой представившейся возможности объявил себя решительным противником всех кровавых эксцессов, что он смотрит на революцию «глазами гуманиста-интеллигента». Где смогли усмотреть в романе такой вывод?
Вот первая реакция героя на «правительственное сообщение из Петербурга об образовании Совета Народных Комиссаров, установлении в России советской власти и введении в ней диктатуры пролетариата» «Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали».
И далее:

«Вы подумайте, какое сейчас время! И мы с вами живем в эти дни! Ведь только раз в вечность случается такая небывальщина. Подумайте: со всей России сорвало крышу, и мы всем народом очутились под открытым небом. И некому за нами подглядывать. Свобода! Настоящая, не на словах и в требованиях, а с неба свалившаяся, сверх ожидания. Свобода по нечаянности, по недоразумению, — исповедуется Живаго Ларе. — Вчера я ночной митинг наблюдал. Поразительное зрелище. Сдвинулась Русь-матушка, не стоится ей на месте, ходит не находится, говорит не наговорится. И не то чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. Что-то евангельское, не правда ли? Как во времена апостолов. Помните, у Павла?: «Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования».

Спустя некоторое время восторги Юрия Андреевича охлаждает его тесть: «Помнишь ночь, когда ты принес листок с первыми декретами... это было неслыханно безоговорочно. Эта прямолинейность покоряла. Но такие вещи живут в первоначальной чистоте только в головах создателей, и то только в первый день провозглашения. Иезуитство политики на другой же день выворачивает их наизнанку. Эта философия чужда мне. Эта власть против нас. У меня не спрашивали согласия на эту ломку».

Тесть говорит языком зятя, потому что в оценках обоих героев сам автор романа. Но цитированные выше оценки касались только внешних событий, внутренняя «профессия» самого Б.Л. Пастернака, как и Юрия Живаго, остаётся неизменной, Он - «доктор», его задача лечить время, при этом не хирургическими методами, но терапевтическими. В таком осознании «профессионального» долга автора - ключ к пониманию не только «Доктора Живаго», но и всего творчества Пастернака, а также выстроенной и выстраданной им жизненной линии. Исследователи нередко рассматривают эту линию, как вынужденное сокрытие писателем своего истинного лица в эпоху Сталина, а в «Докторе Живаго» автор якобы снял маску. Но в том-то и дело, что Пастернак не носил маски, иначе не уцелел бы. Под хирургический нож Сталина попадали ловкачи самые виртуозные. Великим психологом был отец всех народов, видел людей насквозь. Пастернак же в сталинскую эпоху обезоруживал своей откровенностью.

Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта,
Она опасна, если не пуста.

Это не из поэтического приложения к «Доктору Живаго», это опубликовано в четвёртом номере «Нового мира» за 1931 год. В том же стихотворении чуть выше Пастернак признаётся:

Иль я не знаю, что, в потёмках тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я – урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не поднимаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косностью косней?

Так что, обещая Ольге Фрейденберг выразить в будущем романе свои взгляды «на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое», Борис Пастернак начал сердечную исповедь гораздо раньше. Да, иногда он рисовал себя в образе затворника, который «в кашне, ладонью заслоняясь» спрашивает у детворы «какое у нас тысячелетье на дворе», однако переделкинским анахоретом никогда не был. Всей своей жизнью и творчеством Пастернак вёл напряжённый, опасный диалог с эпохой, не будучи ни противником её, ни судьёй, скорее, как уже говорилось, - всё понимающим костоправом. «Доктор Живаго» подвёл итог многолетней «врачебной практике», в которую, по собственному признанию, Пастернак включал не только духовный опыт А. П. Чехова, не успевшего соприкоснуться с русскими революциями, но и опыт авторов «Двенадцати», «Хорошо», «Анны Снегиной», досыта испивших горькой революционной браги.

В письме М. П. Громову (6 апреля 1948 г.), в очередной раз, говоря о тематике, хронологии, структуре задуманного романа, Пастернак затрагивает и вопрос о прототипах: «Там описывается жизнь одного московского круга (но захватывается также и Урал). Первая книга обнимет время от 1903 года до конца войны 1914 г. Во второй, которую я надеюсь довести до Отечественной войны, примерно так в году 1929 должен будет умереть главный герой, врач по профессии, но с очень сильным вторым творческим планом, как у врача А. П. Чехова... Этот герой должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским, и когда я теперь пишу стихи, я их всегда пишу в тетрадь этому человеку Юрию Живаго». Уже было сказано, что в современном пастернаковедении очень часто проглядывает желание свести позицию автора романа до уровня высоколобого интеллигента, которого ужасы революции и сталинизма загнали на дачу в Переделкине, где он свято охранял свою творческую независимость. То есть видеть в Б.Л. пусть гениального, но пугливого мещанина, осторожного дипломата, прячущего от власти своё нутро в ответ на всякого рода «неинтеллигентность». «В «Докторе Живаго» Пастернак взглянул на события гражданской войны с позиции «неприсоединившегося» интеллигента, - пишет один такой критик. - Живаго не принимает законы этой схватки, обрекающей народ на несчастья и лишения».

Казалось бы, Пастернак даёт основание для подобных плоских характеристик. «Когда я слышу о переделке жизни, я теряю власть над собой и впадаю в отчаяние, жизнь сама вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий», - говорит автор романа устами Юрия Живаго. И далее: «… истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидеть, как трава растет». «Но у истории есть иная грань, - продолжает свои размышления Юрий Андреевич. - Войны, революции, цари, Робеспьеры - это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи. Революции производят люди действенные, односторонние фанатика, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много - годы, а потом десятилетиями, веками люди поклоняются духу ограниченности, приведшего к перевороту, как святыне». В этом пассаже Пастернак не мог, конечно, назвать имя Сталина, поставил вместо него Робеспьера, но вполне понятно, кого он имел в виду под определением «гений ограничения». Которому, кстати, поклонялся в отличие от тех, кто поклоняется сегодня «духу ограниченности», накликивая новый переворот. Впрочем, о взаимоотношениях Б.Л. и Сталина ниже. Другому «гению самоограничения» - Ленину посвящены такие строки в «Высокой болезни».

Он был как выпад на рапире.
Гонясь за высказанным вслед,
Он гнул своё, пиджак топыря
И пяля передки штиблет.
Слова могли быть о мазуте,
Но корпуса его изгиб
Дышал полётом голой сути,
Прорвавшей глупый слой лузги.
И эта голая картавость
Отчитывалась вслух во всём,
Что кровью былей начерталась:
Он был их звуковым лицом,
Когда он обращался к фактам,
То знал, что полоща им рот,
Его голосовым экстрактом
Сама история орёт.

Каков портрет! А ведь писался не под минутным приливом вдохновения. Появился при жизни первого советского вождя в 1923 году и был подтверждён авторской правкой в 1928-м.
Гении «ограничения», согласно мировоззрению Пастернака, не только естественная, но и необходимая функция природы; другая её функция - гений «всевмещения», идеалом которого был для Б.Л. Иисус Христос. Здесь ключ к пониманию тех слов в письме к О. Фрейденберг, где Б.Л. декларирует своё желание выразить место художника в истории. Не мальчишеская самоубийственная выходка Осипа Мандельштама, бросившего перчатку «горцу» и не попытка спрятаться от жизни, но вмещение всех её страшных реалий, а также тихий, непреклонный вызов насилию, жестокости, диким грозам истории. Христос в этом случае не просто далёкий недоступный её эталон, но живой Свидетель времени в душе каждого без исключения человека. Но до внутреннего Христа нужно, во-первых, достучаться, во-вторых, слиться с Ним. Здесь эстетика Пастернака соединяется с практикой православного исихазма, идея которого настойчиво звучит в стихотворной главе романа.

Ты значил всё в моей судьбе,
Потом пришла война, разруха,
И долго-долго о Тебе
Ни слуху не было, ни духу.

И через много-много лет
Твой голос вновь меня встревожил,
Всю ночь читал я Твой Завет
И как от обморока ожил.

Мне к людям хочется в толпу,
В их утреннее оживленье.
Я всё готов разнесть в щепу
И всех поставить на колени.

…Я чувствую за них за всех,
Как будто побывал в их шкуре,
Я таю сам, как тает снег,
Я сам, как утро, брови хмурю.

Какая же это позиция неприсоединившегося интеллигента!
Пастернака не однажды упрекали в гордыне, в самообожании, в необоснованном отождествлении себя с Христом, что прослеживается не только в цитированном выше стихотворении, но и во многих других, в особенности тех, что приложены к «Доктору Живаго». Но ведь обожение себя путём открытия сердца и низведения в него Святого духа - это главный принцип исихазма, который порой невежественно принимается за самообожание. Даже интонация в словах Иисусовой молитвы меняет весь её смысл. «Господи, помилуй!» в устах молящегося прихожанина и в молитве монаха-исихаста – разные, порой противоположные вещи. В первом случае речь идёт об обращении к Христу внешнему, тогда как во втором – к Внутреннему. Прихожанин просит о пощаде за грехи, монах – о слиянии Христа внутреннего с Христом внешним. Мольба у одного – Господи, дай! Самоотдача у другого – Господи, возьми! Возьми моё сердце, соедини его со Своим, будь ко мне милым, как бесконечно люб мне Ты.

Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце-концов
Завоевать любовь Пространства,
Услышать будущего зов.

Пространство-Христос, а также природа со всеми её грозами и революциями сливаются в одно целое, «чтоб тайная струя страданья согрела холод бытия». Иными словами, «холод бытия» - сцена, на которой разыгрывается драма человеческой жизни. Для подавляющего большинства актёров жизненной драмы - боль, страданье, гибель – проделки дьявола, от которых следует спрятаться, во всяком случае, не лезть на рожон. Даже человеческая природа Иисуса Христа не лишена этой слабости: Гамлет Пастернака ведь говорит словами Христа: «Если только можешь, Авва Отце, чашу эту мимо пронеси». Дальнейшие слова Спасителя: «впрочем не как Я хочу, но как Ты хочешь» Пастернак не зарифмовал на вой лад.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один всё тонет в фарисействе…

Стихотворение «Гамлет» открывает семнадцатую главу, «Гефсиманский сад» её завершает. Здесь уже на примере Христа Пастернак конкретизирует и свою судьбу.

Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.

Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного её величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.

Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.

Поставлена точка в романе. Гамлет, Пастернак и Христос слились в одну индивидуальность, а значит, и суд над «Доктором Живаго» следует вершить по меркам, где «кончается искусство и дышит почва и судьба». Нет в такой постановке вопроса ни преувеличения значения романа, ни возвеличения гордыни автора. С точки зрения истинной религии подобная постановка вопроса – норма.
Пастернак остро чувствовал голос судьбы в связи с окончанием, а потом с изданием «Доктора Живаго». «Чувство чего-то нависающего, какой-то предопределённой неожиданности не покидает меня, без вреда для меня, то есть не волнуя и не производя во мне опустошающего смятения, но всё же поторапливая меня и держа всё время начеку» (из письма Фрейденберг. Осень 1954 г.) «Мне предстоит страшно серьёзная зима, полная, вероятно, испытаний и ударов… Я не знаю, что меня ждёт, - вероятно, время от времени какие-то друг за другом следующие неожиданности будут в том или другом виде отзываться на мне, но сколько бы их ни было и как бы они ни были тяжелы или даже может быть ужасны, они никогда не перевесят радости, которой никакая вынужденная моя двойственность не скроет, что по слепой игре случая мне посчастливилось высказаться полностью и что…художник оказался в моём случае незатоптанным». (Из письма С. Чиковани от 6 октября 1957 г.)

Как отличаются эти слова от потока тех слезливых, что пролиты после и проливаются до сих пор.
Первым, кто оценил независимую художническую позицию Пастернака, обозначившуюся задолго до «Доктора Живаго», а также позволил поэту такую позицию выразить, оказался сам экспериментатор небывалого советского эксперимента. Понятно, границы доступного самовыражения при жизни вождя осторожный Б.Л. никогда не переходил.

ПАСТЕРНАК И СТАЛИН

Об особых взаимоотношениях вождя и поэта написано довольно много, но далеко не всё строго документировано. В пастернаковедении кочуют легенды, основанные якобы на устных рассказах Бориса Леонидовича. Например, сюжет о том, что Сталину было интересно знать мнение маститого поэта о собственных пробах поэтического пера, и он якобы посылал свои ранние стихи на экспертизу мастеру. Или сообщают о том, что в 1925 году Маяковский, Есенин и Пастернак были приглашены на беседу к тогда еще не слишком «укоренённому» в Кремле генсеку. Никакими архивными свидетельствами эти сообщения не подкреплены. Да они и противоречат и логике. Зачем Сталину нужно было одобрение его первых поэтических опытов, которые сам он давно прекратил? Что добавляли эти грехи юности к его облику? Кремлёвский вождь даже булгаковскому «Батуму» не дал ходу, потому что «все молодые люди похожи друг на друга. Не нужно ставить пьесу о молодом Сталине», - написал он резолюцию на рукописи М.А. Булгакова. Также маловероятен вызов в Кремль трёх прославленных поэтов в 1925 г. к тогда еще не слишком могущественному генсеку. Он вёл острую борьбу за власть, ему было не до поэзии. Но реальные, подкреплённые документами взаимоотношения вождя и поэта в 30-е годы представляют большой интерес для характеристики обоих. Прежде всего, почему суровый диктатор не позволил своим подручным расправиться с независимым художником, явно не вписывающимся в рамки сконструированной двумя вождями эпохи? На этот счёт предположений множество, от боязни Сталина нежелательной для него реакции мирового общественного мнения до обычной человеческой слабости, которую проявил несостоявшийся поэт к состоявшемуся. Может быть, в голове вождя мелькали подобные мысли и чувства. Ничто человеческое не было ему чуждо. Но дело не в Сталине и не в особой везучести Пастернака или его врождённом беззлобии, под обаяние которого подпал даже жестокий коммунистический самодержец. Мне думается, Сталин инстинктивно чувствовал границы своей власти, а также хорошо понимал, что управа есть на всех. Он умел, как, может быть, никто из предшественников-самодержцев, вовремя остановиться. Именно поэтому он, несмотря на подстрекательства своего репрессивного аппарата не трогал тех деятелей искусства и культуры, которые идеологически явно не вписывались в контекст сурового времени, но которые с его точки зрения обладали большим талантом и мастерством ( вот почему он в первую очередь спросил Пастернака , просившего за Мандельштама, угодившего в лагерь:»Он мастер?»).Это свойство Сталина, напряженно слушавшего зовы времени и умеющего предвидеть образы будущего в полной мере проявилось в большой политике. Оттого споры вокруг советского диктатора разгораются с каждым годом. В 1944 он не последовал призывам своих генералов повернуть фронт на лояльную к Германии Турцию, хотя с точки зрения военной стратегии был близок к тому, чтобы осуществить вековую мечту российских самодержцев и вернуть Царьград, ставший Стамбулом. Советский вождь хорошо понимал, что при таком обороте событий многочисленные недруги СССР очень скоро превратят СССР из жертвы в агрессора. Взяв Берлин в сорок пятом, Сталин имел все шансы продолжить победный марш до Лондона и Лиссабона, на что толкали генералиссимуса некоторые горячие головы. Появление атомной бомбы поставило крест и на войнах и на культе тоталитарной эпохи. Это понял кремлёвский диктатор, заговоривший о необходимости «поднять знамя демократии, затоптанное империалистами» и форсировавший одновременно ядерный противовес США.

Свои границы, таким образом, в пределах Божественного соизволения остро чувствовали оба: и недоучившийся семинарист, вознесённый на вершину земной власти, и образованный христианин-художник, попавший волей судьбы под суровую руку харизматичного семинариста.

Слово «харизма» сегодня вошло в моду. Чуть ли не каждому удачливому политику, предпринимателю, даже поп-звезде навешивают ярлык харизматика, как некую милость, якобы дарованную «высшими силами» непонятно зачем и за что. Возвращаются времена вульгарного язычества. Все теперь знают, что инобытие есть, что оно влияет на земную жизнь хорошо или дурно. Со Сталиным современные СМИ разобрались быстро: он действовал по наущению дьявола. Тем более, что сам Пастернак называл кремлёвского вождя «дохристианским титаном». Ну, а истинный поэт руководим если не Иисусом Христом, то, по меньшей мере, его ангелами.
Между тем, подлинная религиозность предполагает не только ведомость человека Высшими Силами, но и прежде всего пробуждение в нём таковых собственных, чем всю жизнь занимался Пастернак. Человек есть подобие Божье, говорит Ветхий Завет, и Новый подтверждает эту истину устами Иисуса Христа: «Вы – боги». Боги потенциальные, пока человек этого не знает, пребываю в дремлющем религиозном состоянии, и реальные - когда, не спит. В этом разница между личностью заурядной и Сократом. Сократ прислушивался к своему внутреннему «даймонию», строго следовал его указаниям, тогда как мы сплошь да рядом не обращаем внимания на Голос Бога в нас. Внутренний бог каждого человека есть совесть, понимаемая не только как привычка поступать хорошо или дурно, но в точном этимологическом смысле слова, как со-весть, то есть со-знание. Рядовой человек начиняет сознание информацией, полученной извне, из книг или от других людей. Для него Голос Бога - мистика, интуиция, нечто завлекательное, но не вписанное в обиход. Для гения Знание и Бог одно и то же, собственное причастие к Богу, со-Знание, или со-Божие, являющееся главной частью жизненного обихода.

Сталин на глазах Пастернака тридцать лет успешно правил страной, совершал невиданные в истории опыты, и всё ему сходило с рук. В том числе справился с высоколобой, изощрённой оппозицией руками самих оппозиционеров. Откуда такая удачливость? Помощь дьявола? Но кто тогда помогал Троцкому, Гитлеру? Или же дьявол безнадёжный идиот, веками занимающийся самоедством. Но, может быть, Господь Бог вовсе не милосердный правитель мира, как его трактует обиходная традиция, но мир и меч одновременно? Разве может Хозяин Вселенной иметь равноценную оппозицию в лице другого Хозяина? Как вверху, так и внизу. Подобные мысли невольно приходят в голову, когда оцениваешь некоторые творческие и житейские поступки Пастернаку в сталинское время. 20 июня 1949 года Пастернак пишет руководителю СП СССР А.А. Фадееву: «Страх быть слопанным никогда не заменял мне логики и не управлял моими мозгами. Народу слопано так неисчислимо много, что готовность быть слопанным, как допущение, никогда меня не оставляет». Виртуальной, как теперь принято говорить, готовности Пастернака пойти на смерть было для пространства достаточно, чтобы не превращать её в действительную. Пастернак был первым кто, воспел советского вождя в стихах. 1 января 1936 года в газете «Известия» на первой полосе красной краской было напечатано знаменитое обращение вождя: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее», а на пятой полосе опубликованы два стихотворения Бориса Пастернака «Я понял: всё живо...» и «Мне по душе строптивый норов...» В них замысловато, но искренно «гений слова» выражает свою признательность «гению поступка».

А в те же дни на расстояньи
За древней каменной стеной
Живет не человек - деянье:
Поступок ростом с шар земной...

В собраньи сказок и реликвий,
Кремлем плывущих над Москвой
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.

И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.

Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.

Во втором известинском стихотворении апология кремлёвского вождя достигает ещё больших размеров.

Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска.
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко…
Глазами Сталина раздвинута гора,
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера
До солнца борозды от плуга исполина.

Мало того, что Пастернак был пионером поэтической сталинианы, подобных апологетических строк о кремлёвском вожде не писал потом никто, от Исаковского до Ахматовой и перетрухнувшего после первой ссылки Мандельштама. Здесь нужно основательно войти в евангельский дух романа Пастернака, чтобы оценить такую, например, строчку, как «должник сильнее иска». Ведь это же отзвук «Отче наш» - «И прости нам долги наши, яко же и мы прощаем должником нашим». Так обращается рядовой христианин к Господу. А Сталин в глазах Пастернака оказывается сильнее Господнего «иска», предъявленного «буграм голов». Дважды имя вождя ассоциируется с «горой». В первом случае «с трибуны, как с горы» комментарии не нужны, но к строчке «глазами Сталина раздвинута гора» явно напрашивается евангельская параллель об огромной мощи веры, которая способна передвигать горы. Нет никакого сомнения, что Пастернак относился к Сталину, как Божьему помазаннику, благоговейно. Б.Л. был, конечно, осторожен, часто шёл на компромиссы, но никогда не терял при этом достоинства и не переходил черту, отделяющую осторожность от приспособленчества. Приписывать писателю политическую мимикрию, как это делают некоторые литературоведы, может свидетельствовать лишь об одном – их желании подогнать великого писателя «под себя».
Сказанное, мне кажется, объясняет поведение Пастернака во время известного телефонного разговора с кремлёвским диктатором. Поведение, за которое поэт не однажды себя потом казнил. Разговор в своё время не был никем застенографирован, поэтому известны его различные варианты, вольно транслируемые литературоведами. Но ключевых моменты краткой телефонной беседы повторяют все исследователи. Мы их и напомним.
Как известно, Пастернак вступился в 1934 году за арестованного Осипа Мандельштама, написал ходатайство в Кремль Бухарину, а тот попросил Сталина, присоединив к своей просьбе ходатайство Пастернака смягчить участь Мандельштама, арестованного за резко критические стихи о вожде. Вот они.

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина,
И широкая грудь осетина.

Мандельштам за свой стихотворный памфлет поплатился ссылкой в небольшой городок на севере Урала. Там запаниковал, покушался на самоубийство. Ходатайство Бухарина-Пастернака о помиловании пришло во время. Сталин позвонил Пастернаку, сообщил, что судьба Мандельштама будет смягчена, а затем неожиданно спросил: «Кто он вам, личный друг?» Пастернак пробормотал нечто вроде: нет, не друг. «Мастер?» Пастернак снова уклонился в сторону; «Дело не в мастерстве». В ответ последовало решительное недоумение: «Почему же просите за него, если не мастер и не друг? Мы своих друзей защищаем до конца» Почувствовав, что дал промашку, Б.Л. решил исправить положение: «По телефону всего не скажешь, я бы хотел встретиться с вами лично и поговорить». Последовал вопрос: «О чём?» И тут Пастернак допустил вторую оплошность, сказав: «О жизни и смерти». Сталин положил трубку. Б.Л. пробовал возобновить прерванную телефонную беседу, вновь звонил в Кремль, но дважды нарывался на холодный ответ Поскрёбышева: «Товарищ Сталин занят». Вокруг этого разговора в исследованиях о Пастернаке существует множество пересудов от похвал за мужество до упрёков в малодушии. Не было ни того, ни другого. Пастернак вёл себя в разговоре со Сталиным вполне искренне, чистосердечно полагая, что проблемы жизни и смерти, которые так занимали его самого, могут быть интересны генсеку, и не лгал, говоря, что Мандельштам не принадлежит к числу его друзей. Слишком уж разными были они и как поэты и как люди.

Пастернак тяготел к семье, к социуму, к налаженному быту, к тому, что Пушкин определил строками: «мой идеал теперь хозяйка, мои желания покой, да щей горшок, да сам большой». Вечно бунтующего, хаотичного, вздорного Мандельштама влекли то «Гомер»с «тугими парусами», то на худой конец «черри-бренди» - этот непонятный вишнёвый суррогат коньяка. Он мог публично влепить пощёчину преуспевающему Алексею Толстому, который и за границей попивал коньяки натуральные, и в СССР – лучшие. Пастернак упрямо шёл от «Марбурга» к России, от хаоса к гармонии, от сложности к «неслыханной простоте», добавим к простоте евангельской. Мандельштам весь в прошлом, сначала в европейском, затем в ветхозаветном и, наконец, в хаотических первых днях творения по Ламарку.

Если всё живое лишь помарка,
За короткий вымороченный день
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.

К кольчецам спущусь и к усоногим,
Прошуршав средь ящериц и змей,
По упругим сходням, по излогам
Сокращусь, исчезну, как протей.

Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.

Некоторые критики рассматривают стихотворение «Ламарк», как общее движение советской России вниз, как «хронику» сталинского «расчеловечивания государства» (Ю. Карякин). Но дело, очевидно, не в политике. Стихотворение «Ламарк», скорее, перекликается по ощущению жизни с «Превращением» Кафки. Это трагедия Агасфера, отсутствие «почвы и судьбы», которые спасают «раба», когда «кончается искусство». Пастернака выручала безоговорочная преданность России и внутренняя твердыня его христианства. Мандельштам же в жестокие сталинские времена завис на полной безрелигиозности, он не мог опереться даже на иудаизм. Хотя допускал порой весьма экстравагантные и маловразумительные эскапады, вроде этой: «Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе и в особенности в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь. Моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей, бунтует против вороватой цыганщины писательского племени».
Переведенный по распоряжению Сталина из уральской Чердыни на поселение в Воронеж опальный поэт стал писать восторженные оды вождю и даже упрекал Пастернака в недостаточное любви к Сталину. Хозяин Кремля, по одним сведениям, потерял интерес к автору од, по другим - ознакомившись ними, усмотрел в новых поэтических опытах Мандельштама заурядное лицедейство, презрительно усмехнулся:
- Ничего не понял, отправьте его дальше.

Дальше была пересыльная тюрьма на Дальнем Востоке и гибель в ней. Дмитрий Быков в своей многословной, хорошо документированной биографии Бориса Пастернака, сравнивая судьбы обоих поэтов, говорит, касаясь стихотворения «Ламарк»: «Этот страшный финальный образ – «зелёная могила» болотной ряски, миллионы зыблющихся, колеблющихся микроорганизмов, лишённых речи и мысли, - оказались пророческими, и, увы, в биографическом смысле. Весь воронежский период Мандельштама, с редкими островками чудесной гармонии, - именно логическое продолжение спуска в себя, к атому, к последней недробимой частице, мучительный провал в хаос, в зыбь». И далее: «Пастернаковский вектор противоположен. Если у Мандельштама под классической ясностью шевелится хаос, то у Пастернака даже и в самой бурной лирике, в отчаянии…слышится редкостная гармония и абсолютной здоровье». Здесь всё верно за исключением мандельштамовской атомической безнадёги. Мандельштам шёл к тому же, в чём раньше определился Пастернак. Потому что атом души, последняя «недробимая» (по Быкову) частица человека - это царство Божие внутри нас, «горчичное зерно» Иисуса Христа, к которому Мандельштам тоже инстинктивно пробивался через все свои житейские зигзаги. Он страдал в обыкновенной жизни не меньше, чем в лагере. А искренние поиски истины и страдания никогда не бывают бесплодными, не заводят в тупик и хаос, но вознаграждаются тем, что христианин называет спасением. Как большой художник, Мандельштам был по-детски искренен, даже когда писал благодарные стихи Сталину. В поэте не было лицедейства. Все мучения его именно в безрелигиозности, а также от задержки в инфантильном эгоизме, в претензиях на избранность, чего совершенно лишён Пастернак.

Оба они, и Пастернак, и Мандельштам гениально чуяли первозданную основу жизни – хаос. Это свойство всех гениев. Но для Мандельштама такое зрение ласточки, «забывшей слова», по его собственному выражению, было мучительным. Хаос довлел над поэтом, безрелигиозность загоняла в тупик. Для Пастернака хаос – материал для поэта-сотрудника и сотворца Бога. Отсюда радостное ощущение жизни у одного художника и мучительное у другого. При общем понимании трагизма её.
Приходится так подробно останавливаться на сопоставлении двух поэтов, потому что без этого не вполне понятны искренняя заинтересованность Пастернака в судьбе Мандельштама и его призывы к еврейской ассимиляции.

Пастернака травил не меньше, чем Мандельштама, Булгакова или Шолохова. Судьба больших художников очень редко складывается благополучно, даже если они вполне лояльны к существующему режиму, а режим мягок. Пастернак жил и творил в беспрецедентно жестокую эпоху, эксцессы которой, как правило, относят лишь на счёт Сталину. Прозорливость художника не позволил Пастернаку вписаться в хор критиков кремлёвского вождя после его смерти, он слишком хорошо понимал особенности времени и не присоединился к крикунам. Феномен Сталина возник на волне обуздания нашей революции, как явления Кромвеля и Наполеона вынырнули, на волнах - английской и французской. Русская революция оказалась по масштабам не сравнимой с европейскими, отсюда численная несопоставимость наших жертв с теми, что принесли на революционный алтарь западные диктаторы. Энергию взбунтовавшейся черни французский император направил на внешние завоевания, где она заплатила за развязанный террор миллионом голов. Сталин сводил кармические счеты нашей революции расстрелами и трудом узников концлагерей на грандиозных советских стройках. «Какой мерой вы мерили людям, такой и вам отмерялось». Эти евангельские слова вполне можно отнести к организаторам русского революционного террора, в том числе казачьего холокоста. В 37-м году у нас и в гитлеровской Германии они сами попали под каток исторического возмездия.

Конечно, в сталинских мясорубках 30-х годов погибло много невинных людей. Земной суд не столь точен, как Божеский. Но тот факт, что Сталин был орудием Бога, не вызывал у Пастернака сомнения. Поэт называл этой «тайной». В одном из своих писем вождю он писал: «Пишу Вам, повинуясь чему-то тайному что, помимо всем понятного и всеми разделяемого, привязывает меня к Вам…Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам Б. Пастернак». Комментируя письмо, Д. Быков замечает: «Письмо даёт наглядное представление не только о состоянии Пастернака, но и о тяжелейшем психическом мороке, овладевшем страной. Если Булгаков в предсмертном бреду беседовал со Сталиным, стоящим среди каких-то «белых камней», если сотни репрессированных или замерших в ожидании ареста писателей и неписателей отправляли в Кремль слёзные, умоляющие влюблённые письма, - чего было ждать от Пастернака, человека с выдающимися способностями чувствовать воздух эпохи?». Ну ладно, Пастернак писал под давлением «воздуха эпохи», а под каким давлением давал Черчилль свою характеристику советскому вождю в Лондоне на заседании английского парламента, посвящённого(!) восьмидесятилетии со дня рождения И.В. Сталина? Почему весьма далёкий от симпатий к советской власти Владимир Набоков пропел настоящий гимн кремлёвскому вождю и тому, разделив панегирик английского премьера. «Не зря старая лиса Черчилль, кремень-бритт, вознамерившийся встретить императора (Сталина) сидя, вскочил и вытянулся, словно юный кадет, под воздействием «неведомой силы», ударившей из жёлтых тигриных глаз ( цитирую по: А. Бушков «Россия, которой не было». Красноярск, 1999, с. 451-453).

Вот еще одна малоизвестная оценка Сталина, принадлежащая отнюдь не поклоннику СССР и человеку несопоставимому по калибру ни с Черчиллем, ни тем более со Сталиным. Речь идёт об А.Ф. Керенском, жившем после революции в Соединённых Штатах. «Великий человек. Двое таких было: Петр Первый и он. Оба сделали Россию державою. Только деспотизм способен из хаоса и нищеты сделать нечто великое. Добром в политике ничего не добьешься. Я слишком поздно это понял. Насилие, железная дисциплина, но ради высокой цели можно и пострадать. Россия пребывала в спячке, он пробудил ее... Индустриальный гигант, военный колосс. Это его заслуга. Провел народ сквозь ад и вернул ему чувство собственного достоинства. Ныне каждый вынужден считаться с Россией».

Пастернак, как человек не просто верующий, но глубоко религиозный, солидарен в оценке Сталина также и с выдающимися деятелями православия. Оказывается, и наша церковь в лице её лучших представителей имеет о советском вожде представление, отличное от «либерального». Вот одно из них: «Теперь я хочу припомнить, что наши Патриархи, особенно Сергий и Алексий, называли Сталина богоданным вождем. К ним присоединялись и другие, к примеру, такие, как крупный ученый и богослов архиепископ Лука Войно-Ясенецкий. Кстати, сидевший при Сталине, но это не помешало ему назвать Сталина богоданным. Да, Сталин нам был дан Богом, он создал такую державу, которую сколько ни разваливают, а не могут до конца развалить по сию пору. И поверженной ее боятся хваленые капиталистические страны. И то, над чем смеялись постоянно: Мол, Царь Петр прорубил окно в Европу, а Сталин закрыл ее. Значит, правильно делал (мы далеки от мысли - чтоб не сообщаться с Западом), при нем мы не видели такого морального разложения, такой преступности, которую видим сейчас, когда сняли эту решетку». Это слова священника Дмитрия Дудко, прошедший в своё время через сталинские репрессии.

Если бы Пастернак был из числа тех, кто реагировал на эпоху в соответствии с очередным «мороком», он вряд ли посвятил теме смерти диктатора, когда «морок» прошёл, такие строки: «Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворённого начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа». Потом, когда Хрущёв в известном докладе в соответствии с новым «мороком» грубо развенчал покойного вождя, Пастернак не поддался соблазну прогнуться вместе с новым колебанием «генеральной линии», сумел сохранить благородство по отношению к тому, кто вооружил его «охранной грамотой» против атак чекистов, сделал великим поэтом и выразителем эпохи.

Примерно также вёл себя в это время Шолохов. И верующий, и атеист - две выдающиеся личности своего беспрецедентного времени - поклонились предтече ещё более невиданной эпохи, которую нам только предстоит пережить. «Спасибо предтечам, спасибо вождям, не тем же, так нечем отплачивать нам». Смысл этих строк Бориса Леонидовича, обычно цитируемых с иронией, нам ещё предстоит оценить, когда будет разыгран последний акт драмы перехода к Новой Земле под Новым Небом.

ХРИСТИАНСТВО ПОЭТА

Толстовских созвучий Пастернака мы коснулись выше, теперь об отличиях. Пастернаку при всём преклонении перед жизненным и творческим подвигом графа-мужика был чужд его антицерковный, обличительный пафос. Поэт не критиковал церковь ни в своих сочинениях, ни в устных разговорах, хотя, судя по некоторым свидетельствам, относился к ней довольно прохладно, бывал в храмах редко, обряды соблюдал не слишком ревностно.
Как же выглядит это «мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское или толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным»? «Немного иное, чем квакерское» – значит в основе всё-таки квакерское, то есть путь к Богу напрямую, минуя церковь, без её поводырей и посредников, через постижение внутреннего Света, внутреннего Христа. Такого постижения квакеры достигали, вводя себя в особое молитвенное состояние молчания, вызывающего священный «трепет». В то же время квакеры без особого трепета относились к Священному Писанию именно потому, что оно, по их мнению, лишь свидетельство, книжная регистрация прямых контактов с Богом, а не сами контакты. Не было священного трепета к Писанию и у Толстого, он написал, как известно, собственное Евангелие, выстраивая свои отношения с Богом на «равноапостольских» основаниях». Ничего подобного Пастернак себе не позволял. То есть Пастернак мог в чём-то не соглашаться с церковной догматикой, с Толстым или с Джорджем Фоксом, основателем квакерского движения, но авторитет Евангелия и христианская традиция были для него был незыблемы.

Теперь о христианстве поэта, «идущем от других сторон Евангелия в придачу к нравственным». У биографа поэта Д.Быкова есть тонкое замечание, что Пастернак не считал ум самым сильным своим качеством. Не вызывает сомнения, что это от желания слить свою душу с народом, чей любимый герой - Иван-дурак. Но ум ещё и главный враг православного подвижника, назойливая помеха на пути к Богу. В исихазме, монашеской практике православия, искателю Бога рекомендуется погашение блужданий ума путём «сведения» его в сердце. Возможно, Пастернак пришёл к христианской практике безмолвного просветления интуитивно, через молчаливое общение с природой (исихия – тишина, безмолвие). Ведь мотив такого общения проходит сквозь всю лирику Б.Л. Может быть, к исихазму подтолкнули книги «Добротолюбия». Почти безвылазное сидение поэта в переделкинской келье, в «норе засыпанной крупой» даёт основание для такого предположения. Как бы там ни было, Пастернака упрекали именно в сознательном затворничестве, в том, что он плохо знает жизнь, не участвует в писательских бригадах, которые ездили на коммунистические стройки и т.д. Но Шолохов тоже предпочитал не участвовать в общественных кампаниях советских литераторов, отсиживаясь в Вёшенской. Да и сам хозяин страны руководил ею преимущественно из Кунцева.
Как уже говорилось, самая сильная глава «Доктора Живаго» - семнадцатая, стихотворная. Здесь лучшего всего изложена суть христианских воззрений поэта. Это гимн жизни, Богу-природе, женщине, Иисусу Христу, сливающихся в одну общую чудную песню о России. В этой главе Пастернак поднимается до пушкинско-есенинских высот русской и мировой поэзии. Вслед за часто цитируемым «Гамлетом» идёт не менее великолепный «Март».

Солнце греет до седьмого пота,
И бушует, одурев, овраг.
Как у дюжей скотницы работа,
Дело у весны кипит в руках.

Чахнет снег и болен малокровьем
В веточках бессильно синих жил.
Но дымится жизнь в хлеву коровьем,
И здоровьем пышут зубья вил.

Эти ночи, эти дни и ночи!
Дробь капелей в середине дня,
Кровельных сосулек худосочье,
Ручейков бессонных болтовня!

Настежь все, конюшня и коровник,
Голуби в снегу клюют овёс,
И всего живитель и виновник, -
Пахнет свежим воздухом навоз.

Мы жалуемся: как не хватает сегодня русской поэзии да и всей нашей жизни пушкинского здорового мироощущения. К этому пожеланию можно добавить: также здоровья пастернаковского.
Назвать христианство поэта пантеизмом язык не повернётся, оно поверх всяческих измов и философских категорий, оно суть души Пастернака. Можно понять, почему он, глубокий мыслитель смолоду, не остался в Марбурге у Когена, хотя вполне смог бы сделать там карьеру профессионального философа и даже основать собственную философскую школу. Поскольку умел полемизировать с марбургским мэтром и удостоился за оригинальность взглядов его похвалы. Но поэзия потеряла бы в этом случае великого христианского лирика.

Порвав с Марбургом, с философией Б.Л., тем не менее, не простился. Наоборот она в его творчестве расцвела, работа ума согрелась могучим трудом чувств. Здесь уместно остановится на одной из граней, отличающей русское православие от западного католичества. Богословы сводят всё к разночтению в толковании догмата о нисхождение Святого духа - кто источник, только Отец Небесный или также и Сын? Такая постановка вопроса таит в себе некое глубокое различие в религиозных исканиях Запада и Востока. Православные исихасты низводили Святой Дух в сердце именем Иисуса Христа, оживляя таким образом безличное христианское доктринёрство, которое в конце концов и убило католичество. На Западе философия с 19 века полностью заменила религию.

Доктринёрства было немало и в нашей церкви. Но Россия никогда не порывала с Иисусом Христом. Весь девятнадцатый и начало двадцатого века в истории русской мысли шёл под знаком более глубокого осмысления Его Заповедей. И сегодня все чаще можно встретить мнение, что советская власть, как это ни парадоксально, несмотря на все свои атеистические эксцессы, была своеобразной попыткой утвердить христианский нравственный кодекс тоталитарным путём. В этом особенности русского православия, оно не только в церкви, оно в русской культуре, в нашей крови. Отсюда же особенности развития русской мысли. Россия не создала никаких самостоятельных философских школ и систем, философские искания включены, как правило, в ткань художественных произведений великих русских художников. Но как философы, Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, М.А. Булгаков нисколько не уступают, скажем, Гегелю и Канту, даже превосходят их глубиной интуитивных прорывов.
В данном выше великом ряду можно с полным правом поставить имя Пастернака. И как писателя и как религиозного подвижника. Прав был Варлам Шаламов, заявивший, как уже упоминалось: ещё два-три романа, подобных «Доктору Живаго», и русская литература будет спасена. Эти три спасительных кита были созданы именно в сталинскую эпоху: «Тихий Дон», «Мастер и Маргарита», «Доктор Живаго».

В системе христианских ценностей Пастернака наряду с природой и Иисусом Христом стоит женщина. У некоторых критиков «Доктора Живаго» этот факт вызывает недоумение, порой усмешку. На каком основании? Ведь согласно церковной традиции, женщина - орудие греха. А христианин Пастернак назвал революцию 1917 г. мщением за поругание женщины. Вообще факт обожения Пастернаком женщины, даже падшей, иногда называют юродством.

Пастернак-христианин решительно порывает с представлением рассматривать интимные отношения мужчины и женщины, как грех. Для него акт продолжения жизни, наоборот, – высшая святость, разумеется, если интимные отношения согреты любовью и лишены пошлости. Поэт не вступает в полемику с церковью на тему первородного греха, нет. Для него постулат святости половых отношений – непреложный, интуитивно прочувствованный факт, так же как опошление и унижение женщины не просто грех, но преступление против Бога и природы. И разве сегодня мы не убеждаемся в христианской, именно христианской правоте поэта?
Стихи, посвящённые Христу, Магдалине и всему связанному с евангельскими реалиями, поражают воображение силой чувств, точностью живописных деталей, Они, словно написаны рукой евангелиста. Поневоле приходится согласиться с восточной теорией перевоплощений – Пастернак словно присутствовал и участвовал одной из прошлых жизней в мистерии Христа.

В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной
Он им сказал: «душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со мной».

…Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь как смертные, как мы.

Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.

И, глядя в эти чёрные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом он просил Отца.

Обратим внимание на строки: «Он отказался от противоборства…». Явная перекличка с «Августом», где сам поэт прощается «с творчеством и чудотворством», и - с «Гамлетом», где «продуман распорядок действий». Христос для Пастернака не далёкий Бог, но живая суть каждого человека, суть, спрятанная в его сердце. Дойти же до сути можно лишь через жертву.
Здесь ключ к пониманию «Доктора Живаго», к сведению в нём счетов с «антихристианством», «еврейством» и всеми видами «интернационализма», под которыми Пастернак имел в виду прежде всего еврейское приспособленчество, или, говоря словечком из еврейского сленга - «жидоморство».

Кстати, Пастернаку при жизни многие его современники не очень-то верили, считая его именно талантливым приспособленцем, вроде Алексея Толстого. Не вполне доверяла Б.Л. Анна Ахматова, совсем не верил Сергей Есенин. С последним случались драки, о чём Пастернак сообщил в опубликованном варианте «Охранной грамоты», причины же драк раскрыл в черновиках этой автобиографической повести «…Не верил мне Есенин, он вообще отрицал меня, и для его антипатий имелось много врождённых оснований…Я не об антипатии, которую я принимал, как принимаю до крайности неудачную, совершенно мне не нужную и чуждую по духу частность моего рожденья, но о том, что когда в беседе я говорил то, что думал, Есенин считал это с моей стороны кокетством».

Так что «Доктор Живаго» был сведением жизненных счетов Пастернака во всех смыслах, в том числе и с молвой о гениальным дипломате, находившемся в особых отношениях с советским режимом. Пастернак глубже писателей-современников, глубже даже, чем М.А. Булгаков, оценил противоречивую «богоданность» советского режима и личности И.В. Сталина, именно с христианских позиций. Он принял «великолепную хирургию» Советов, по-христиански терпел главного Хирурга. Ведь истинный христианин принимает оба Завета, карающий Ветхий и проникнутый любовью Новый. Принимает один, но исполняет другой.

СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Она венчает роман и оправдывает все его недостатки. В ней голос Б.Л. обретает небывалую поэтическую мощь, а стихи становятся в один ряд с вершинами мировой лирики. Именно здесь в наиболее полной форме воплотилась «ересь неслыханной простоты», к которой всю жизнь шёл поэт. Справедливости ради отметим, что и в ранних стихах, и в пору поэтической зрелости
усложнённая лирика Пастернака нередко являла прорывы прекрасной простоты. Сама усложнённость Б.Л. тоже чарует неожиданными образами, ибо сложность языка шла не от желания игры в мудрёность, но была выражением искреннего, мучительного, сладкого желания дойти до сути. Суть всегда величаво проста, простота «всего необходимей людям, но сложное понятней им». Очарование поэзии Пастернака именно в этом движении от мастерской красивости к безыскусной красоте.
Маяковский писал: «Теперь для меня равнодушная честь, что чудные рифмы рожу я, мне важно как можно почище уесть, уесть покрупнее буржуя. Пастернак двигался в том же направлении, что и его поэтический (не политический) кумир, минуя именно политические мели.
Его лирика развивалась этапами. Начиная новую поэтическую полосу, признавался, что какое-то время будет писать плохо. Действительно, в шедеврах мастера порой проскальзывает явная безвкусица.

Любить иных – тяжёлый крест,
А ты прекрасна, без извилин.
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.

Здесь вторая строка – пластмассовый «перл» в драгоценной оправе. Или уже цитированные строки: «Напрасно в дни Великого Совета…оставлена вакансия поэта, она опасна, если не пуста». С трудом понимаешь, что опасно - присутствие или отсутствие в эпохе поэта. Свои многие стихи Пастернак безжалостно чистил в последующих публикациях, освобождая от вычурности и мудрёности.
Поэтический итог «Доктора Живаго» лишен всего этого начисто. Форма стихов по-пушкински чеканна, содержание торжественно. А главное, чётко обозначен жизненный вектор Живаго-Пастернака – Христос.
Чем он был для автора стихов?
Трагические мотивы «Гамлета» о неотвратимости конца пути сменят второе стихотворение цикла - «Март».

Солнце греет до седьмого пота,
И бушует, одурев, овраг.
Как у дюжей скотницы работа,
Дело у весны кипит в руках.

Чахнет снег и болен малокровьем
В веточках бессильно синих жил.
Но дымится жизнь в хлеву коровьем,
И здоровьем пышут зубья вил.

Есть фотография Пастернака в кирзовых сапогах, копающего лопатой землю в дачном саду. По этому поводу Андрей Вознесенский, считающийся учеником Б.Л. , недоумевал: «Я видел его в обуви, которую постыдился бы надеть простой работяга». То, что для Вознесенского предмет стыда, для Пастернака – объект поклонения и обожания. «Дюжие скотницы», «ремесленники», «слесаря» именно объект обожания, даже не столько в смысле восхищения ими, сколько более тесного через них сближения с Богом. Ведь Сын плотника и сам отличный столяр тоже предпочитал работать с простонародьем, а не с интеллектуалами-фарисеями. Думаю, именно по этой причине сын художника и сам художник считал одной из главных задач преодолеть личный «избыточный» интеллектуализм.

Стихотворение «На Страстной» продолжает ту же тему весеннего торжества жизни, но здесь уже весна подаётся, как живой символ Пасхи, как символ служения природы тому, кто в человеческом теле утвердил идею вечного Воскресения.

Ещё земля голым-гола,
И ей ночами не в чем
Раскачивать колокола
И вторить с воли певчим.

И со страстного четверга
Вплоть до Страстной субботы
Вода буравит берега
И вьет водовороты..

И лес раздет и непокрыт,
И на Страстях Христовых,
Как строй молящихся, стоит
Толпой стволов сосновых.

Далее через «Белую ночь», «Весеннюю распутицу» «Лето в городе», «Хмель», «Бабье лето»» выходит на свадебное торжество в одиннадцатом стихотворении цикла, где вновь возникает тема Христа.

Жизнь ведь тоже только миг,
Только растворенье
Нас самих во всех других
Как бы им в даренье.

Даже в трагическом «Августе», где возвращаются мотивы «Гамлета»,
«казённой землемерше-смерти» неподвластен провидческий голос поэта. Вновь возникает идея отождествления поэта с Христом, когда во всем окружающем поэт видит его бессмертный Лик. Это не безликий пантеизм, это Вселенная, пронизанная личным Божеством. Как такое достигается?

Семнадцатая глава романа как раз и вводит в религиозную лабораторию Пастернака. Она сродни православно-исихастской, но дополнена творческим опытом поэта. Когда монах-исихаст годами погружает ум в сердце с помощью семисловия «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя», он добивается того, что видит лик Спасителя всюду. Исихаст пропитывается энергиями Христа, начинает сослужить Ему и вместе с Ним безмолвно служить миру. В случае Б.Л. такая служба дополнена поэтическим «творчеством и чудотворством».
Редко можно встретить в мировой литературе опыт, подобный Опыт Пастернака. Хвалу Богу и богам пели и до него. Но перекличка Христа внутреннего с Христом внешним, взгляд на природу, женщину, наконец, на себя самого глазами внутреннего Христа – это делает творческий и религиозный опыт Б.Л. чрезвычайно созвучным нашей эпохе. Эпохе, когда нет задачи важнее, чем открыть глаза сердца, прорваться через множественный, но однообразный шум мира к Единому внутри и вне нас.

Были до Пастернака гении, начинавшие творческий путь с гениальной простоты. Были такие, кто, начиная с бледного подражания, заканчивал гениальной простотой. Наконец, были те, кто подобно Рильке, творили всю жизнь в гениальной усложнённости. Борис Пастернак сумел переплавить гениальную религиозную усложнённость в такую же простоту! Без опыта многолетней молитвы это, конечно, невозможно. Думаю, что многолетнее сидение в Переделкине сослужило поэту хорошую службу. Как строгое затворничество помогает монаху-столпнику войти в непосредственный контакт с Богом. Впрочем, это мои предположения. Сам Пастернак говорил, что на даче курил с Байроном, пил с Эдгаром По, а также «жизнь, как Лермонтова дрожь, как губы в вермут окунал». Причина скрытности понятна: Иисус Христос рекомендовал молитву творить тайно.
Последние восемь стихотворений семнадцатой главы целиком посвящены Его мистерии. Здесь художественное зрение Пастернака достигает точности дежавю. «Рождественская звезда», «Дурные дни», «Магдалина», «Гефсиманский сад» написаны, словно очевидцем.

Он не оставил свидетельств о своих мистических встречах с Великим Образом. О такой встрече я услышал десять лет назад рассказ Бабы Вирса Сингха, современного святого Индии.
-Я видел Иисуса, Он разговаривал со мной больше часа. Он говорил: «Посмотри на меня, разве я похож на того скорбного Христа, которого часто изображают на иконах и картинах. Я давно забыл жестокую казнь, которой подвергли меня неразумные люди. Я люблю жизнь, люблю радость в глазах людей, песни на их устах, полноту жизни во всём и несу эту полноту миру».
Таков и Христос семнадцатой главы «Доктора Живаго». Возможно, с точки зрения церкви Он не каноничен, но поэту позволено впадать в «неслыханную ересь». Впрочем, в неё с точки зрения ортодоксов церкви, впадали и те, кто потом ею же были канонизированы, например Франциск Ассизский или Серафим Саровский. Искания Бога далеко не всегда совместимы с догматами. Дух дышит, где хочет.

ПАСТЕРНАК ОБ АССИМИЛЯЦИИ ЕВРЕЕВ

Открытое неприятие своего национального происхождения, то, что Есенин принимал в Пастернаке за кокетство, будущий автор «Доктора Живаго» демонстрировал смолоду. В одном из ранних писем отцу прямо заявил, что рождение в семье евреев считает биологической ошибкой. Неизвестно, как реагировал на подобные откровения Леонид Пастернак. Отец поэта, хотя и не считал себя примерным приверженцем Талмуда, но от крещения, к которому его порой вынуждали обстоятельства, отказывался решительно.

Сын же однажды проговорился о тайном крещении няней. Так это или не так – факт спорный. Но о своём неприятии еврейства Борис Пастернак высказывался столь часто и в «Докторе Живаго», и в письмах, что обойти эту болезненную тему совершенно невозможно. Хотя обходят. Как это сделал, например, Д.С. Лихачёв в своём предисловии к пятитомнику Пастернака, изданном в1990 г. Впрочем, предоставим слово самим евреям.
«В отличие от отца, который всегда считал себя причастным еврейству, Пастернак свою национальную принадлежность с молодых лет расценивал как биологическую случайность, осложняющую его нравственные позиции и творческую судьбу. По собственному признанию, в 1910–12 гг., когда «вырабатывались корни... своеобразия... видения вещей, мира, жизни», он жил больше, чем когда-либо, «в христианском умонастроении» (письмо к Жаклин де Пруайар от 2 мая 1959 г.). Служа в 1916 г. на Урале заводским конторщиком, Пастернак по поводу опекавшего его инженера химического завода (впоследствии биохимика и профессора) Б. Збарского недоуменно писал отцу: «... настоящий, ультра настоящий еврей и не думающий никогда перестать быть им...» (Е. Пастернак. «Борис Пастернак. Материалы для биографии», М., 1989). На неудобства, которые ему причиняет его еврейство, Пастернак сетовал в письме М. Горькому от 7 января 1927 г., малознакомому М. Фроману (письмо от 17 июня 1927 г.), особенно часто в исповедальной переписке с двоюродной сестрой Ольгой Фрейденберг («Борис Пастернак. Переписка с Ольгой Фрейденберг», Н.-Й. — Лондон, 1981), а также в беседах (например, с драматургом А. Гладковым в Чистополе). Поэту мешало ощущение социальной и национальной отделенности от основной массы носителей родного ему языка, он завидовал тем, кто «Без тени чужеродья //Всем сердцем — с бедняком, //Всей кровию — в народе» («Путевые записки», 1936), признавал, что «В родню чужую втерся» (там же) и мечтал: «Родным войду в родной язык» («Любимая, молвы слащавой...», 1931). Это пространное извлечение сделано из «Еврейской электронной энциклопедии».

«Пастернак был русским патриотом. Он очень глубоко чувствовал свою историческую связь с родиной... страстное, почти всепоглощающее желание считаться русским писателем, чье корни ушли глубоко в русскую почву, было особенно заметно в его отрицательном отношению к своему еврейскому происхождению. Он не желал обсуждать этот вопрос - не то, что он смущался, нет, он просто этого не любил, ему хотелось, чтобы евреи ассимилировались и как народ исчезли бы. За исключением ближайших членов семьи, никакие родственники его не интересовали - ни в прошлом, ни в настоящем. Он говорил со мной как верующий (хоть и на свой лад) христианин. Всякое упоминание о евреях или Палестине, как я заметил, причиняло ему боль…»(Исайя Берлин, английский дипломат, встречавшийся с Пастернаком в 1945 г.)

В «Докторе Живаго» тему ассимиляции евреев Борис Пастернак провёл обоснованно и последовательно, главным образом устами товарища Юрия Живаго Михаила Гордона. Нет сомнения, что в монологи Гордона автор вложил собственные размышления о судьбах «избранного народа». Во-первых, потому что другой точки зрения на еврейский вопрос в романе не дано, во-вторых, в том же исповедальном письме О. Фрейденберг » по поводу будущего романа Пастернак недвусмысленно отвергает право и возможность «каких-то народов… после падения Римской империи... строить культуру на их сырой национальной сущности». О тех же «народах», а также их «сырой сущности» ещё резче высказывается Гордон: «С тех пор, как он себя помнил, он не переставал удивляться, как это при одинаковости рук и ног и общности языка и привычек можно быть не тем, что все, и притом чем-то таким, что нравится немногим, и чего не любят? Он не мог понять положения, при котором, если ты хуже других, ты не можешь приложить усилий, чтобы исправиться и стать лучше. Что значит быть евреем? Для чего это существует? Чем вознаграждается или оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя?» Вопросы задаёт сам себе мальчик Миша Гордон. А, став взрослым, формулирует их уже по-иному: « Как могли они (евреи) дать уйти от себя душе такой поглощающей красоты и силы (речь идёт о Христе), как могли думать, что рядом с ее торжеством и воцарением они останутся в виде пустой оболочки этого чуда, им однажды сброшенной?».

Бен-Гурион обвинил Пастернака в культурном антисемитизме. Первого израильского президента раздражало открытое нежелание поэта, еврея по крови, но русского по духу, участвовать в национальных конгрессах избранного народа, а также высказаться по поводу холокоста и возникшего на его волне государства Израиль. На то были свои причины, но антисемитом писатель никогда не был. Он вообще предпочитал неучастие в любых группировках, будь то клановых, литературных или партийных. Хотя к Пастернаку притягивались главным образом соплеменники-евреи, которые поднимали поэта на щит и лучше других знали ему цену. Но это, как раз и угнетало Бориса Пастернака - неужели пишу только для них? В подобной ситуации находился в своё время и Есенин, с недоумением признававшийся, что лучшие поклонники и пропагандисты его поэзии – еврейские девушки.
Цену своим друзьям Б.Л. знал хорошо: в тяжкую минуту предадут, и сам в шутливых строках как бы предупредил такое предательство:

Друзья, родные, милый хлам,
Вы времени пришлись по вкусу!
О, как я вас еще предам,
Глупцы, ничтожества и трусы.

Быть может, в этом Божий перст,
Что в жизни нет для вас дороги,
Как у преддверья министерств
Покорно обивать пороги.

«Милый хлам» всё же опередил поэта. Это подтвердило поведение целого ряда друзей Пастернака, когда случилась нобелевская драма.

Что же касается темы холокоста, то Пастернак не мог не припомнить резни казачества в годы Гражданской войны по приказу «комиссаров в пыльных шлемах». В результате только на Дону было уничтожен два миллиона человек. Как христианин автор «Доктора Живаго» знал мистическую цену «кровавой колошматины»: за всё приходится иногда двойной и тройной ценой. Наверное, здесь истоки молчания Б.Л. на тему холокоста, а также призыва к ассимиляции, которая по его убеждению в будущем неизбежна.

Неважно, на чём базируются предвидения Пастернака - на собственном прогностическом даре или же на Библии, но они совпадают также с пророчествами Серафима Саровского: «Евреи и славяне суть два народа судеб Божьих, сосуды и свидетели его, ковчеги нерушимые…За то, что евреи не приняли и не признали Господа Иисуса Христа, они рассеяны по лицу Земли. Но во времена Антихриста множество евреев обратится ко Христу, так как они признают, что ошибочно ожидаемый ими мессия не кто иной, как Тот, про которого Господь Иисус Христос сказал: «Я пришёл во имя Отца моего, и не приняли меня, иной придёт во имя Моё и примут Его». Итак, несмотря на великое их пред Богом преступление, евреи были и есть возлюбленный пред Богом народ, Славяне же любимы Богом за то, что до конца сохраняют истинную веру в Господа Иисуса Христа, Во времена Антихриста они совершенно отвергнут и не признают его мессией и за то удостоятся великого благодеяния Божия: будет всемогущественный язык на земле, и другого царства, более всемогущественного Русско-Славянского, не будет на земле».

Конечно, авторитет «своего» Пастернака, тем более «чужого» Серафима Саровского не указ для «избранного народа» слиться с русскими. Ассимиляция целого народа может произойти лишь по Воле Всевышнего и свободной воле большинства, составляющего нацию. Пока же христианские ценности в полной мере и по существу принимают лишь отдельные евреи-одиночки, выбираясь из-под власти племенного эгрегора, возникшего под знаком Золотого Тельца. Таких одиночек прошло по земле немало с тех пор, когда Моисей сошёл с горы Синай, чтобы дать скрижаль Закона, а увидел избранный народ, беснующийся вокруг золотого идола. Соответственно развернулась дальнейшая драматическая история евреев: с одной стороны, в ней участвуют мелкие лавочники и крупные денежные воротилы, стремящиеся на основе денег к мировому господству. С другой – этот народ дал миру пророков Ветхого Завета, обличающие беззаконников, и апостолов Завета Нового, Нострадамуса, Спинозу, Модильяни, Шостаковича, словом, всех тех, кто вошёл в пантеон мировой духовной и том числе христианской культуры, как её светочи. Этим вторым оба Завета сулят законное почётное место на новой Земле под Новым Небом, тогда как первым обещан крутой облом. Так рисует картину будущего мира Книга Книг, исповедником которой был Пастернак. Антисемитизм, приписываемый ему, в данном случае полностью исключается, поскольку судьбы людей и народов, как сказано в Библии, определены Всевышним. «Мне – отмщение, и Аз воздам». Также и назначение каждого народа в мировом человеческом концерте не может быть понято до конца индивидуальным сознанием человека, как бы такое сознание ни было велико.
Нам остаётся верить тому, чему верил Борис Пастернак – Новому Завету и его исполнителю Иисусу Христу, показавшему своим примером, что подлинная избранность не в высокомерном господстве над людьми, но в смиренном служении им; в самопожертвовании, а не в самоублажении. В русских Б.Л. увидел именно такой народ, готовый служить интересам других народов, даже ценой личных потерь и материального ущерба. Ассимиляция евреев по Пастернаку, таким образом, имеет в виду вовсе не кровное растворение, но уход от застарелого национального эгоизма, чего лишены русские, уход и освобождение от чрезмерного погружения в материальность.

Проблема ассимиляции, поставленная Пастернаком в «Докторе Живаго», конечно, касается некоторых незаживших ран избранного народа и поэтому болезненна для евреев. Не зря критики романа либо обходят её, либо упоминают вскользь, как причуду великого писателя. Между тем, Библия, Ветхий Завет которой, во всяком случае, Пятикнижие, – предмет поклонения верующих евреев, обронила фразу о том, что в будущем нынешнего разделения народов не будет, но будет «едино стадо и един Пастух». Так что Б.Л. в своём призыве опирался также на авторитет Писания.
Здесь уместно привлечь к пояснению проблемы некоторые моменты восточной метафизики. Позволю себе в данной связи личное отступление. Будучи в Индии, я задавал вопрос высоким учителям этой страны, как они видят будущую ассимиляцию народов в «едино стадо». Они ответили, что, по утверждению Вед, это не будет означать лишение людей национальной идентичности, но устранение в их характерах тех национальных перегородок, которые ведут к конфликтам и агрессии, Ибо грядущая эпоха вручит людям овладение духовными силами, несовместимыми с любыми видами насилия.

Согласно представлениям восточной космологии еврейский народ, как известно, рождён под знаком Сатурна – планеты символизирующей высокую разумность и одновременно грубую материальность. Недаром праздник евреев – суббота, день Сатурна. Моисей пришёл в одному из семитских племён не только затем, чтобы привить ему крайне необходимую идею единобожия, но также для преодоления тяги этого племени к грубой материальности, выраженной в поклонении Идолу золота. Что получилось – известно. Задачу Моисея продолжил Христос, «исполнивший» закон Первоучителя и дополнивший его новыми заповедями. Учение Христа, отвергнутое фарисеями, понесли в мир евреи-апостолы. Но тяга к «низкой материи», свойственная всем народам, но соединённая в этом с виртуозной изворотливостью никуда не делись. И воюя в истории с различными видами тоталитаризма, оставаясь, по словам Христа, бродильными дрожжами человеческой эволюции, многие евреи небезуспешно навязывают человечеству бесперспективную тотальную власть золотого Тельца.
Русский народ, сообщили мне индийские мудрецы, зародился под знаком Урана. Наступающий век Водолея, согласно пророчествам Вед, будет проходить под господством данной планеты, утверждающей в человеческих сердцах более высокую степень духовности. Это совсем не означает господство русских над другими народами или насильственное привитие миру русской ментальности. Речь идёт о том, что русских эгрегор жертвенности, бескорыстия, братства, продемонстрированный ими в истории, будет положен в основу грядущего «едина стада» - новой человеческой общности.

Какое отношение имеют данные космологические рассуждения к Книге книг, сурово осуждающей астрологов, звездочётов и всяких предсказателей судьбы? Такой вопрос задал я своим наставникам из Индии. Они ответили, что Веды тоже отвергают вульгарную астрологию, более того, напомнили мне пословицу: « звёзды управляют всеми людьми, но мудрые управляют звёздами». «Ваша Библия написана такими мудрыми, - сказали мне учителя Индии, - тем не менее, ваш Учитель Христос, являющийся также и нашим Учителем, говорит: в доме Отца Моего обителей много. Христос-солнце сияет для всего мира, а вот люди в подавляющем большинстве своём управляются «обителями» - Сатурном, Венерой, Юпитером, Ураном. Задача духовного развития человека постепенно, но полностью переподчинить это планетное влияние божественным лучам Христа- солнца».

Прошу простить и объект моего исследования – великого русского писателя, и христианина-читателя за «чужеземную интервенцию» в дух православия. Этот дух исповедую и я. Хотя понятие русского православия для меня гораздо шире церковного.

УХОД

Как уже говорилось выше, Анна Ахматова назвала судьбу Мандельштама идеальной для поэта. Конечно, в такой оценке отражены существенные мотивы собственного трагического мироощущения Анны Андреевны. В этом смысле между ней и Пастернаком целая стена, потому что автор «Доктора Живаго» со всеми своими затяжными депрессиями обладал несокрушимым запасом жизнелюбия и бодрости. При этом в самые тяжелые периоды жизни для страны или для него он чувствовал лекарство от депрессии именно в тяжести креста. Даже своё жизненное кредо он сформулировал Мандельштаму очень парадоксально: «Вам нужна свобода, а мне – несвобода». То есть всякие рамки стеснения понуждали поэта к преодолению их. Это не философский стоицизм, это, скорее, мощь растения пробивающего толщу бетона. Чисто русское качество!

Ахматову тоже спасала верность русскому началу, но в её жизненной позиции преобладал стоицизм, окрашенный, как уже говорилось, в мрачные тона. Мандельштама судьба лишила даже этого качества. Даже в условиях сравнительно благополучных, не только в ссылках он вёл себя одинаково по-детски, капризно, импульсивно. Поставив свой немалый талант в центр собственной вселенной, требовал такого же внимания к себе от всех остальных, В ресторан, где трапезовало «цыганское вороватое племя» писателей, не ходил, мог дать пощёчину за недостаток почтительности А. Толстому. Зато, попав в Чердынь, быстро скис, запаниковал, пытался покончить с собой, выбросившись из окна и отделавшись переломом руки. А когда его перевели в Воронеж, где обрёл сносные жизненные условия, принялся за написание стихотворных дифирамбов Сталину. Это не было лицемерием, это было его вполне искренней, ребяческой формой благодарности вождю через стихи. Поэзия для Мандельштама была единственной религией, которую он опять же по-детски навязывал всем встречным и поперечным. Будучи в Воронеже, даже в разговоре по телефону со своим чекистским опекуном читал ему стихи, а когда тот пытался перевести разговор на другую тему, сердито горячился: «Вы слушайте, слушайте…»
Пастернак, как и всякий большой художник, нередко проявлял простодушие. Но был куда взрослее не только Мандельштама, но и подавляющего числа своих современников. А ещё - ответственней. Для него целью искусства, да и всей жизни была самоотдача. Музе? Но Б.Л. редко пользовался этим словом. Для него, глубокого христианина, поэзия, на мой взгляд, была всё-таки вторична, первичен Христос. С помощью искусства художнику надлежит не спуститься, а подняться по «лестнице Ламарка», чью вершину венчает тот, кто смертью смерть попрал.

Уход Бориса Леонидовича описан основательно, и вряд ли можно добавить какие-то новые детали. А вот основной пафос «гибели всерьёз», на котором столь основательно настаивал автор «Доктора Живаго», почему-то до сих пор упрямо игнорируется. Много написано о том, что травля Пастернака в конце пятидесятых прикончила его, была причиной скоротечного ракового заболевания. Возможно причины болезни в травле, но ведь поэт предвидел такой свой конец и сознательно спровоцировал его.

Также пишут, что Пастернака вынудило отказаться от Нобелевской премии правительственное давление. Но какая цена стояла на кону. Поедешь за премией - не рассчитывай на возвращение домой – вопрос властями был поставлен именно так.. А Россия для Пастернака – коллективный Христос. Пишут, что Б.Л. долго колебался, советовался с семьёй, с Ивинской, ехать в Стокгольм или нет. Несомненно, такие сомнения и раздумья были, человек же! Однако письменные авторские свидетельства той драмы, которая развернулась вокруг «Доктора Живаго, полны спокойствия и надличной взвешенности решений, которую некоторые современники, даже благожелательно относящиеся к поэту, принимали за сатанинскую гордыню. Вот как оценил пафос романа и поведения его автора Василий Ливанов, длительное время ходивший в близких друзьях Б.Л.:
«Талант понимался Пастернаком не как дар Божий, а как существующее вне Божьих промыслов особое, исключительное качество личности, уравнивающее человека с Богом, дающее особые, исключительные нравственные права среди людей-толпы.

В таком понимании Христос – сын человеческий – является чем-то вроде старшего по талантливости и завидного по жертвенной судьбе и славе.
Пастернаковское христианство сродни лермонтовскому: «Я или Бог, или – никто».
«Моё христианство» Пастернак пытался воплотить в образе Юрия Живаго. Понятно, что краеугольным камнем такой веры является непомерная гордыня. И герой пастернаковского романа не что иное, как последовательное утверждение авторского эгоизма».

Примерно так же отозвался о «Докторе Живаго» другой «поклонник» Пастернака Константин Федин: «Роман гениальный, чрезвычайно эгоцентричный, гордый, сатанински надменный, изысканно простой и в то же время насквозь книжный». Биограф Пастернака Д. Быков замечает: «Как ни относись к Федину, а в прозе он понимал; характеристика верная». Что ж, Федин не однажды бывал в гостях у Б.Л., пил его вино, восхвалял его гений, но в решительную минуту с «большевистской прямотой», а также «не потупивши глаза и медный голос выковав, его подал он всё же за тот самый строгий выговор, что хоть и не положен и всё тому подобное, но раз уже предложен, то против неудобно». Вспомнились эти строки из стихотворения К. Симонова «Друг-приятель», опубликованные примерно в те же годы, что и роман. Константин Михайлович не числился в друзьях у Бориса Леонидовича, но вместе с Фединым и подавляющим большинством Союза писателей наказал «сатанинскую надменность» коллеги по всем стандартам эпохи.
Даже горячо преданная поэту без кавычек Ариадна Эфрон характеризует христианство Б.Л. следующими словами: «Необычайно добр и отзывчив был Пастернак – однако его доброта была лишь высшей формой эгоцентризма».

Иисус Христос сказал: «Возьми свой крест и иди за Мной». Поэт, последовавший рекомендации Спасителя, услышал окрики: «Как посмел, на чей пример замахнулся!»
Теперь, когда безбожная полоса в литературе и в обществе формально закончилась, мало что изменилось в оценке пастернаковской «гордыни», достаточна заглянуть на сайты, связанные с именем автора «Доктора Живаго». Не зря он заметил:

Мы Бога знаем только в переводе,
А подлинник немногим достижим.

Осенью 1952 года, за шесть лет до нобелевских мытарств, Б.Л. внезапно дома потерял сознание, и его увезли на скорой в Боткинскую больницу. По дороге случилась кровавая рвота. Свободным мест в кардиологическом отделении не оказалось, писателя поместили в больничном коридоре. По лицам обслуги Пастернак почувствовал, что надвигается смерть. И тут он испытал мгновенья экстаза, о которых потом писал Нине Табидзе, вдове его друга репрессированного грузинского поэта Николая Табидзе: «Господи, - шептал я,- благодарю тебя за то, что ты кладёшь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что твой язык – величественность и музыка, что ты сделал меня художником, что творчество – твоя школа, что всю жизнь ты готовил меня к этой ночи». И я ликовал и плакал от счастья».
Позднее эти эпистолярные признания поэт закрепил в стихах.

Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой

…О, Господи, как совершенны
Дела твои, - думал больной,
Постели и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О Боже волнения слёзы
Мешают мне видеть тебя.

Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень в футляр.

Если поэт чувствуeт себя драгоценным изделием в руках Бога, то это ли гордыня? И не вправе ли каждый из нас стремиться стать подобным изделием?
Тогда, в 1952 году смерть отступила так же внезапно, как навалилась. Когда жена пришла на следующее утро в Боткинскую больницу, она нашла Бориса Леонидовича вполне здоровым. Во всяком случае, он ни на что не жаловался, даже попросил не переводить его из коридора в палату, помня, что именно в коридоре испытал «пароксизм счастья», который некоторые биографы отнесли отчасти к « физиологической природе» поэта, отчасти к действию пантопона, инъекцию которого ему сделали.

В палату его всё-таки перевели. Там он пролежал почти полтора месяца, а конечную реабилитацию проходил в «кремлёвке». Ещё один знак судьбы: соседом по палате в кремлёвской больнице был крупный партийный чиновник, умиравший от рака лёгких – болезни, которая в 1960 свела в могилу самого Пастернака. Чиновника мучили боли в спине, ему говорили, что это от радикулита. Впоследствии те же боли ощущал поэт, ему объясняли это последствиями перенесено в 1952 году инфаркта. Томимый скукой, страхом, одиночеством сосед постоянно включал радио. Склонный к тишине и одиночеству поэт страдал от звуков, но терпел. Как терпеливо сносил любой крест: критиков, собственные депрессии, политические кампании в которые его пытались втянуть. Раздражался редко. Однажды вышел из себя, когда ему грубо навязывали подписать писательскую петицию о расстреле группы военных: Тухачевского, Якира, Эйдемана, Корка и других. Решительно отказался это сделать, но его подпись поставили против воли в газетном варианте петиции, опубликованном в «Известиях». Вне себя от возмущения Пастернак пишет письмо Сталину, где в частности заявляет, что власти вправе распорядиться его судьбой, но не вправе заставить распоряжаться чужими жизнями.
И сошло с рук, никто поэта за такую неслыханную дерзость не наказал. Как не наказали Шолохова, когда он по существу поставил ультиматум Сталину: если будет продолжаться голодомор его вёшенских земляков, не станет продолжать «Поднятую целину». И ведь принял кремлёвский хозяин требование автора «Тихого Дона», послал-таки в Вёшенскую эшелон зерна. Воистину, сталинский «тяжкий млат» дробил стекло, но «ковал булат», говоря стихами Пушкина, или по иному - фразой Христа из Евангелия: «не бойтесь убивающих тело, но бойтесь убивающих и душу, и тело». Кстати, лучшим подтверждением подлинности авторства «Тихого Дона» может быть именно это – взаимоотношения Шолохова со Сталиным. Кто из современников мог позволить себе шолоховские дерзости?
Во внешне уступчивом, не любящем спорить, дипломатичном, воспитанном Пастернаке тоже таился геройский дух, отформованный и откованный советской действительностью. Дух, лишённый малейшей тени мимикрии.

Истории с Нобелевской премией и поведением автора «Живаго» до сих пор неправомерно живописуют в каком-то либерально-мученическом колорите. При этом упор делается на частные разговоры писателя, а не на то, что вышло из-под его пера, а ко всему написанному Б.Л. в последние годы жизни проявлял особую щепетильность. Не был ни диссидентом, ни носителем кукиша в кармане на советскую власть по очень простой причине. Эту власть со всеми её триумфами и эксцессами принял народ, частью которого он себя считал.

В горячей духоте вагона
Я отдавался целиком
Порыву слабости врождённой
И всосанному с молоком.

Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.

В них не было следов холопства,
Которые кладёт нужда,
И новости и неудобства
Они несли как господа.

Из письма Н.С. Хрущёву: «Уважаемый Никита Сергеевич. Из доклада т. Семичастного (в ту пору секретаря ЦК ВЛКСМ, сделавшего заявление по поводу Пастернака от имени руководства СССР) мне стало известно, что правительство « не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР. Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой.
Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне её. Какие бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе.

Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры».
Это и другие «покаянные» письма Пастернака двух последних лет его жизни, направленные в ЦК КПСС и руководству Союза писателей, дышат неподдельной искренностью, лишённой малейшей тени игры, даже игры в мученика - роль, которую ему до сих пор пытаются навязать. Не роль - «почва и судьба».

ПОПЫТКА УТОЧНИТЬ КЛАССИКА

Когда душа строку диктует,
уже не властвует судьба,
попутный ветер в спину дует,
освобождённого раба.

Его крылатая галера
пронзает волны на бегу.
Судьба и почва, Бог и вера -
всё это ждёт на берегу…

Умирал он недолго. В апреле 1960-го почувствовал первые признаки болезни. А в мае уже догорал от рака легких и желудка. Ему говорили об осложнениях после перенесённого инфаркта, а он всё понимал и говорил о том, как хорошо умирать. 27 мая в четыре утра исчез пульс. Сделали уколы – пульс восстановился. Пастернак пришёл в себя, с горечью произнёс:
- Мне было так хорошо. Я ничего не чувствовал, а вы своими уколами вернули мне беспокойство.
На следующий день после повторения процедуры вновь подтвердил это своё настроение:
- Зачем же на таких гужах тянете меня в жизнь? Жизнь была хороша, очень хороша, Но и умирать когда-нибудь надо.
Ещё одна тема настойчиво сопровождала предсмертный шёпот поэта – тяготившая его всю жизнь пошлость.
- Жизнь была хороша, - сказал он 27 мая дежурившей около него сиделке. - Если она продлится, я посвящу её борьбе с пошлостью. В мировой литературе и у нас очень много пошлости. Пишут обо всём не теми словами.
Старшему сыну, дежурившему у постели:
- Кругом в дерьме. И не только у нас, но повсюду, во всём мире. Вся жизнь была только единоборством с пошлостью за свободный, играющий человеческий талант. На это ушла вся жизнь.
И, наконец, 30 мая, в день ухода, - жене:
- Я очень любил жизнь и тебя, но расстаюсь безо всякой жалости: кругом много пошлости, не только у нас, но и во всём мире. С этим я всё равно не примирюсь.
Что бы он сказал о пошлости нынешней!
Последние слова, им сказанные в одиннадцать вечера 30 мая, были:
- Рад.
В 23 часа 20 минут того же числа дух Пастернака покинул тело.

А пошлость не успокаивается, мстит поэту до сих пор. Как посмел радоваться, что не уступил ей ни пяди при жизни! Попробуем свести счёты после ухода, втоптать гения в нашу грязь, может, пристанет. Некий потомок знаменитого рода или искусственно притянутый к великой фамилии, – И.Н. Толстой напечатал пухлое исследование «Отмытый роман Пастернака «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ» - М. Время 2009. 496 с. Суть своего опуса автор изложил в следующем резюме: «История, рассказанная в этой книге, предлагает вместо благостной сказки о выходе 600-страничного тома то ли стараниями милых западных друзей, то ли по щучьему веленью – другое изложение событий. Говоря коротко, проблема проста: слишком многие не хотят признать, что «Доктора Живаго» по-русски выпустило ЦРУ – американская разведка». И далее на протяжении всего своего «антиромана» И. Толстой пытается скроить из Пастернака воображаемый портрет (или автопортрет) заурядного интригана, любителя пожить на доллары, которые якобы получал большими суммами из-за границы за свой антисоветский демарш. «Часто говорят, что зарубежные приключения рукописи, политическая возня вокруг Нобелевской премии, поднятые воротнички секретных агентов и чемоданы недекларированных денег – что всё это не имеет к Борису Леонидовичу никакого отношения. Увы, имеет. Самое прямое отношение. Перед нами история, закрученная именно Пастернаком и никем иным, причём до поры до времени руководимая им из Переделкина, пока она не стала выскальзывать из его рук и подчиняться обстоятельствам, над которыми властным в одиночку не мог быть уже никто – ни автор, ни Кремль, ни Нобелевский комитет, ни ЦРУ».
Мёртвые сраму не имут. И дурно пахнущие домыслы И.Н. Толстого можно было бы не поминать, тем более, что они получили справедливую отповедь на страницах «Литературной газеты» (ЛГ от 27 мая 2009 г). К сожалению, роман «Доктор Живаго», как и всё творчество великого сына России недооценивались современниками, куда более крупными, чем автор «Отмытого романа». И теперь творчество великого русского писателя очень часто предмет забот людей далёких от России. Три четверти айсберга по имени «Пастернак» ещё под водой.

Когда я с честью пронесу
Несчастий бремя.
Означится, как свет в лесу.
Иное время.

Я вспомню, как когда-то встарь
Здесь путь был начат
К той цели, где теперь фонарь
Вдали маячит.

И я по множеству примет
Свой дом узнаю.
Вот верх и дверь в мой кабинет
Вторая с краю.

Вот спуск, вот лестничный настил,
Подъём, перила,
Где я так много мыслей скрыл
В тот век бескрылый.

СПУСКИ И ПОДЪЁМЫ

Позволю себе закончить разговор о Б.Л. Пастернаке несогласием с последней строфой процитированного выше стихотворения. Спуски и подъёмы по лестнице сталинского века не были бескрылыми. Наоборот, век был необычайно продуктивен в творческом смысле: «тяжкий млат» уникального деспотизма выковал булат целой генерации замечательных деятелей культуры, не говоря о других благотворных аспектах эпохи, а также подготовил условия для яркого расцвета культуры в будущую послеапокалиптическую эпоху. Такое предположение смею высказать на основе исторической аналогии и религиозных пророчеств: циклы упадков и возрождений всегда сменяли друг друга. Нынешнее наше погружение в рыночное болото должно смениться столь же невиданным духовным расцветом. Кроме того, сталинская эпоха была репетицией грядущего Апокалипсиса, она закалила Россию и населяющие её народы, дала в грядущем возможность всем нам: и русским, и евреям, и татарам, и остальным стать ядром будущей цивилизации, где на Новой Земле под Новым Небом «пройдёт вражда племён, исчезнут ложь и грусть». Вера в такое будущее свойственна всем русским гениям от Сергия Радонежского до Иоанна Кронштадтского, от Ломоносова до Пастернака.
Позволю себе также небольшое личное отступление на тему первой встречи с творчеством Б.Л. Она произошла в 1945 году в шахтёрском городе Ленинске-Кузнецком Кемеровской области. В ту пору, я посещал литературный кружок при городской библиотеке, складывал первые стихи, даже напечатал один из опусов в городской газете «Ленинский шахтёр», что естественно тешило самолюбие четырнадцатилетнего самолюбивого недоросля. И вот в хранилищах библиотеки мне попались стихи неизвестного автора.

Всё, что ночи так важно сыскать
На глубоких купаленных доньях,
И звезду донести до садка
На трепещущих мокрых ладонях.

Площе досок в воде духота.
Небосвод завалился ольхою.
Этим звездам к лицу б хохотать,
Ан вселенная – место глухое.

Стихи назывались «Определение поэзии», они зачаровывали лирической музыкой, о которой, как оказалось, я понятия не имел. Конечно, перечитал всё сборники незнакомого поэта, имевшиеся в библиотеке захолустного городка. Их оказалось, к моему удивлению немало (как это раньше прошли мимо?), правда, библиотечные формуляры свидетельствовали, что книги неизвестного автора мало востребовались читателями. Понял в стихах далеко не всё, но то, что понял, навсегда легло в душу.

Случилось также, что Б.Л. надолго отбил тягу к сочинительству стихов. «Сестра моя жизнь» до 70-х годов почти полностью затмила поэзию. К ней меня вернули жестокие переделки конца этого десятилетия, случившиеся со мной, кстати заставившие глубже вникнуть в творческую судьбу моего кумира. А «Доктора Живаго» прочёл в ксероксе в то же время вместе с «Архипелагом Гулагом». Прочёл с интересом, но без особого энтузиазма. Восторг вызвала лишь 17-я глава. Что касается сочинения Солженицына, то оно и вовсе не вдохновило душу мою, как пусть нестандартная, но чересчур тенденциозная литература. К тому же встретил в «Архипелаге» явную натяжку. Там сказано, что в сороковые годы в Ленинске-Кузнецком действовала подпольная группа, школьников, выпустивших несколько антисталинских листовок. Что группу арестовали, и все юноши сгинули в лагерях. Но я учился с этими ребятами в школе №10 Ленинска-Кузнецкого, знал, что их после ареста вскоре выпустили, посчитав вольнодумную выходку незрелой шалостью. Им дали возможность закончить учёбу в школе, получить дальнейшее образование…Словом, режим был все же не так оголтелым и бесчеловеченым, как его заклеймил автор знаменитой книги. И теперь полагаю, что разного рода натяжек по части репрессий в «Архипелаге» довольно много. Установленный Сталиным режим Солженицын рубил по сталинскому же принципу: «лес рубят, щепки летят».
С годами, конечно, кое-что в этих «горячих» впечатлениях от чтения обоих романов поменялось. Перечитываю «Доктора» теперь, когда глобальное расчеловечение идёт гораздо успешнее, чем прежде, другими глазами. Сохранить себя нынче куда как труднее, чем тогда. И светлое христианство Пастернака сделалось насущнее, так как в России чуть ли не все представители политической элиты надели крестики, а фарисейство возрастает в геометрической прогрессии.

Призыв Б.Л. к ассимиляции евреев тоже звучит в двадцать первом веке по-иному. Не как апелляция к уничтожению избранного народа, наоборот, как укрупнению его национальных задач, нацеленности на выполнение более высокой мировой миссии. Ибо обслуживание низких национальных интересов в эпоху Апокалипсиса самоубийственно. Не те времена, не те энергии. Собственно, ассимиляция по Пастернаку есть повторение древнего христианского призыва к с-мирению, соединению с Новым Миром, время которого пришло. Этот призыв адресован не только евреям, но всем людям Земли, слишком погружённым в большинстве своём в грубую материю.

По-другому перечитывается и Солженицын. Да, боевой офицер в годы Великой войны, мужественный борец с большевизмом, с жестокими издержками чекистского произвола, один из главных разрушителей советской власти. Но после Хрущёва. Непримиримый враг первых коммунистических вождей. Однако оба они, особенно Сталин, были не только разрушителями старого мира, но и строителями нового, во многом более справедливого, чем прежний. Да, фигура крупная и не в одной литературе. Но все-таки как писатель не чета Шолохову, с которым пробовал бороться чуть ли не с той же страстью, что «телёнок с дубом». А какова строительная программа Солженицына? Демократическое земство? Но «земство» привело Россию к краху в феврале 1917 –го, и модифицированное сегодня ведёт туда же. Не будь Октября, не окажись у власти Ленин и Сталин, размазали бы Россию по демократической стенке, как это делается теперь. К счастью, Запад, а также наши внутренние его прислужники уже не успевают. Апокалипсис завершает цикл технократической цивилизации. Другими словами, ставит крест на эгоизме, самовольной и самодовольной эксплуатации Земли. Может быть, далеко не все из нас пришли к такому выводу, но то, что терпению планеты пришёл конец, это сегодня видят все.

У каждого времени свои императивы, лидеры и кумиры. Необходим был в своё время Сталин, востребованным оказался и Солженицын. Разнообразный шум вокруг этих имён пройдёт, объективная сопоставимость их весовых категорий – дело будущего. Что же касается Пастернака, то его глубокая человечность, незлобие, миролюбивость ох как востребованы грядущей эпохой. «Блаженны миротворцы, ибо они наследуют землю».
Борис Пастернак – предтеча торжества будущей православной России, учивший, как нужно терпеть испытания времени, и победивший их. Можно согласиться с уже не раз высказываемым мнением, что творчество Пастернака - феномен русской культуры, и потому его нельзя отдавать на произвольное истолкование и использование в чужие руки людям с антирусским мировоззрением. Бог не делает разницы между эллином, иудеем и язычником. Пограничная полоса Его пролегает между теми, кто служит человечеству и себялюбцами. Особенно теми, кто навязываю сегодня миру тоталитарный культ Мамоны.
Поклонник Доктора и Мастера, позволю себе завершить эту статью стихами в его честь.

* * *
Я в нём ещё подростком полюбил
особицу лирического брасса
и то, как из взбалмученных глубин
он к простоте неслыханной добрался.

Над странной тишиной его стола
вождя висела грамота охранная.
Потом была всеобщая хула
на них двоих - поэта и тирана,

Он избегал шумихи всех эпох,
всех направлений, партий и позиций…
И, наконец, ему позволил Бог
в желанное забвенье погрузиться.

Теперь он русской вечностью храним,
как и мечтал. Продлим его сиротство
и преклоним колени перед ним
за редкую удачу донкихотства.

(С. А. ЕСЕНИН) СОЗВУЧИЕ

Не плачу, не жалею, не зову,
мир уходящий всё равно вернётся,
ты снова упадешь в его траву,
глотнёшь воды из милого колодца.

Но прав поэт, родная красота
в грядущей жизни поменяет лики.
Трава, зазеленеет, да не та,
мелькнут в воде совсем иные блики.

Есть в каждой нашей встрече древний зов
и тонкая печаль неузнаванья.
В нас это просыпается без слов,
всю суть твою пронзив до основанья,

когда, склоняясь к дорогим губам,
почуешь жар Божественного гнева
и то, что ты - обманутый Адам,
которого нашла в капусте Ева.

И приходя на землю каждый раз
из тишины, что спрятана за кадром,
соединяешь вечный праздник глаз
с есенинским прощаньем незакатным.